***
На следующее утро, когда прибыли слуги, маленькая графиня отправилась к пруду. В их поместье слуг всегда было много, но после гибели графа почти всех их отпустили, и при девочке остались только кормилица, её дочь — служанка, да старик мавр, служивший ещё деду последнего графа. И в поместье, вместе с управляющим, осталось с полдюжины человек. — Марион, дитя моё, вам не жарко? — ласково обратилась к ней кормилица, заметив, что девочка кутается в накидку. — Нет, Жанетт, мне хорошо, — тихо ответила та, останавливаясь на бережку. Её знобило со вчерашнего вечера, но показывать этого Мари не хотела, потому что знала, что всё снова закончится постелью, горячим питьём, высокими подушками и запретом всяких игр. По натуре она была веселым и деятельным ребенком, но слабое тело привило ей любовь к книгам и всякого рода детским сочинениям, которые ей долгое время читали. Потому, не желая показаться скучной, даже чувствуя новое приближение болезни, Мари искала себе занятие вне четырех стен. Епископ уехал в деревушку где-то на краю своих владений и должен был вернуться только к вечеру, слуги торопливо расставляли привезенные вещи и некоторую мебель — в общем, в резиденции царила суматоха. А здесь, всего в нескольких сотнях футов, было покойно: над головой слышались далекие голоса птиц, в траве — стрекот, по воде шли волнами ровные круги… И — ни души. Девочка обняла себя руками и вздохнула полной грудью. С утра воздух был свеж и отдавал пряной смесью трав с холодком. В воздухе ощущалась роса. Уже через пару часов здесь будет душно и жарко, но сейчас было действительно хорошо. Вода подернулась пузырями, забурлила, всплеснула, и мгновением позже над поверхностью появился отфыркивающийся зверь с черной, как сажа, шерстью. Мари, не издав не звука, отскочила, кормилица торопливо её обняла и прикрыла рот ладонью. — Тьфу, черт, чуть не захлебнулся! — тяжело дыша выдохнул зверь, откидывая с лица паутину мокрых волос, и уставился на замерших на берегу. Мари быстро признала в нём пажа, встретившего её на лестнице, и откинула руку кормилицы. — Как вам не стыдно так пугать! — произнесла девочка, демонстративно отряхивая платье от брызг. — Ах, это вы… Луиза, — протянул мальчик, будто припоминая её имя, — Я только лишь купался, — он подплыл к берегу, и остановился по горло в воде, будто раздумывая — выходить или нет, и зачем-то добавил, — Вам, должно быть, не говорили, что это полезно. — Не слушайте его, дитя, — Жанетт пыталась увести воспитанницу подальше от берега, — там ужасная вода и кусачие рыбы. — Вовсе нет, — паж встряхнул головой, — Вы даже не пробовали. Подойдите, — он поманил девочку рукой и сам немного приблизился к берегу. Мари успокаивающе поглядела на кормилицу и высвободила руку: — Я только потрогаю воду, Жанетт, не бойся. У кромки камышей был небольшой земляной выступ, куда подошла маленькая графиня, чтобы получше разглядеть дно. Мальчик подплыл поближе, уцепившись за бережок. — Видите, вода здесь совсем прозрачная, и рыба водится. Вон, смотрите, плывет, — он ткнул куда-то рукой. — Где? — Мари наклонилась и почувствовала рывок. Всплеск. Тишина. Вода и правда была прозрачной. С глубины видно зеленоватое небо и мутное скачущее солнце. Она очнулась. Глаза защипало, платье пропиталось водой и потянуло вниз. Мари почувствовала, как коснулась спиной неровного песочного дна. Холодно. Грудь сжало, горло загорелось. Она замотала руками, движения такие неловкие. Поднималась она медленно, толща воды не убывала, а горло будто вдавливало в ямку меж ключиц. Под воду нырнуло темное пятно, ухватило её за плечо и потянуло вверх. Вода с гулом плеснула в стороны и, оглушенная, девочка услышала сквозь туман крик вперемешку с хохотом.***
— Подойдите сюда, виконт. Что же вы прячетесь? Епископ стоял в центре залы, бледный и суровый, со сведенными у переносицы бровями. Его экипаж остановился у крыльца только десять минут назад. Мари, в сухом платье и по нос закутанная в накидку, потупив взгляд, переминалась с ноги на ногу в десяти шагах от него. От портьеры, украшающей стену, отделился смуглолицый паж и послушно приблизился к епископу. Он спрятал глаза, но перед этим бросил на девочку колкий взгляд. Она вздрогнула, чувствуя, что лоб покрывается испариной, и поспешила склонить голову. Эта зала хорошо отапливалась. Мари уже знала, что епископ ненавидел холод и сырость и всегда велел топить камины. Даже сейчас, летом, когда каменные стены дома успевали нагреться от палящих солнечных лучей. Камин, справа от входа, звонко трещал и плевался искрами, освещая большую часть залы; в дальних углах стояли несколько больших напольных канделябров, разгонявших сумрак, а тяжелые шторы на окнах были запахнуты. В свете огня виднелась витающая в воздухе пыль, от которой совершенно невозможно было избавиться в теплое время года. Распаренные травы крепко отдавали в воздухе запахом тмина и пряных цветов. Маленькая графиня привыкла к свежести, и от духоты и ароматов у неё понемногу кружилась голова. — Потрудитесь же объяснить, зачем вы это сделали, — епископ разжал тонкую нитку губ и сделал пол оборота к мальчику. Тот замялся, склонил голову вправо, затем влево и, в конце концов, произнес, стараясь избавиться от своего акцента: — Мадемуазель… де Амальрик — больна, ваше преосвященство. И я подумал, что это от недостатка движений. Она… мадемуазель очень мало двигается, и я решил… — Довольно, — прервал его епископ, — Это единственное, что побудило вас столкнуть в воду несчастного ребенка, виконт? Паж, до того чуть не вжимавший голову в плечи, вдруг выпрямился: — Нет, не единственное, монсеньор. Это лечебная мера. Книжные слова на его устах звучали комично, но мальчик говорил серьезно. Епископ приподнял бровь и строго, с недовольством, спросил: — В чем же состоит эта мера? — Если у кого-нибудь болит зуб, ему стоит наступить на ногу, и он забудет о зубной боли, — он заметил, как сходятся к переносице брови епископа, и быстро продолжал, — Это правда, нужно… нужно удивить тело, тогда оно забудет о болезни. Меня так лечили, — последнюю фразу мальчик добавил таким тоном, будто это было гарантом всех его слов. Лицо епископа не разгладилось, он отвернулся от пажа и медленно, раздельно произнёс: — Пойдите, виконт. Я поговорю с вами позже. Тот вытянулся в струну, кивнул и, не оглядываясь, вышел. Лицо его в тот момент напоминало деревянную маску.***
В тот вечер епископ показывал маленькой графине свою резиденцию. Он самолично провел её по этажам и по большинству комнат, объяснил их расположение, представил нескольких слуг и, будучи наслышан о любви девочки к чтению, показал библиотеку. Правда, здесь было немного книг, которые она могла бы прочесть, да и сама библиотека была небольшой, но он всё же заметил, как у Мари загорелись глаза, и даже улыбнулся в ответ на её благодарности. Провожая девочку к её комнатам, епископ посоветовал ей больше времени проводить на свежем воздухе и пообещал, что теперь прогулки ничто не потревожит. Мари, вспомнив хитроватый взгляд пажа, обрадовалась, что ему запретят к ней приближаться, и согласилась. Сидя поздно вечером в кресле у камина, откуда теплыми волнами шёл жар, укутанная и полусонная, она с удовольствием представляла картины будущих своих прогулок вместе с кормилицей: в лесу неподалеку, в саду, у пруда; и, пряча нос в складках одеяла, внутренне торжествовала. Мари проснулась посреди ночи. Она лежала на широкой постели, утопая в подушке, заботливо перенесенная сюда Жанетт. Кормилица спала в маленькой соседней комнатке, переоборудованной, должно быть, из кладовой, и сквозь полуприкрытую створку слышалось её размеренное сопящее дыхание. Девочка, не чувствуя усталости, промаялась с боку на бок около получаса, затем легла на спину, несколько минут глядела в потолок и вдруг соскочила с постели. Во всю комнату были простелены ковры и, благодаря мягкому ворсу под босыми ступнями, она бесшумно приблизилась к камину. Он уже давно потух и в зеве его только едва-едва тлели угли. Мари наклонилась и взяла в руку один уголёк, но тут же бросила его — до того он был горячий. Она замерла на несколько секунд, боясь, что нарушила чуткий сон кормилицы, и наклонилась снова. Следующий уголёк рассыпался в золу прямо у неё в ладони, и только третий был достаточно теплым и твердым. Девочка на ощупь подошла к двери, разделяющей комнаты, притворила её и взяла со стола свечу. Ей пришлось потратить несколько минут, чтобы еле теплящийся жар камина поджег фитилёк; она снова вернулась к столу. Там, на столешнице темного дерева, лежали мелкие вещи, ткань и несколько длинных листов с подсчетами каких-то расходов. Поставив подсвечник, Мари притянула к себе один из них и попыталась было прочесть, но в пляшущем огоньке свечи все буквы путались, и девочка просто развернула лист и провела во всю его длину горизонтальную черту. Уголь оставлял на бумаге неровный черно-серый след и слегка поскрипывал под пальцами. Она даже почувствовала еле уловимый запах гари и пепла. Ещё линия, потом ещё. Вот стали вырисовывать стены и крыша, и много-много окон. Вот маленькая конюшня из пересеченных линий и большой сад с деревьями-облаками. А вот из линий начал вырисовываться маленький человечек в несуразном треугольном платье, затем фигура побольше и в платье подлиннее, а потом ещё одна — мужская — на большой не по размерам лошади. Сзади, у стен нарисованного поместья, теснились ещё несколько человечков, напоминающих кусты. Мари вернулась к большим фигурам и стала прорисовывать лица, но уголёк был слишком большим и вскоре лица, а с ними и фигуры превратились в чёрные пятна. Дрожащей рукой она попыталась стереть их, но только испачкала пальцы, и тогда, вздрогнув, в сердцах бросила уголь и расплакалась. Было два страшных вечера. В первый пропала мама и её не родившийся брат. Все точно знали, что будет мальчик. Но они оба исчезли, и никто из всех обитателей дома не мог сказать Мари, куда они делись. В другой — с охоты не вернулся отец. Хотя нет, он вернулся, и она выбежала встречать его, но успела заметить лишь завернутого в плащ человека с неестественно согнутой шеей и закрытыми глазами. Её сразу заволокли в дом и заперли в комнате. Оба вечера с разницей в год. Мари со свистом втянула носом воздух и резко села в постели. По лбу, по шее и по спине стекали ледяные капельки пота. От сильного вдоха она подавилась и закашлялась — из соседней комнаты появилась уже одетая кормилица. Женщина распахнула шторы, впуская в комнату утренний свет, и подбежала к девочке, которая, зажмурив глаза, ещё не перестала кашлять. Жанетт принялась гладить её по голове, отерла платком влажное лицо, подняла на руки и унесла в соседнюю комнату, где уже стояла лохань с разогретой водой. Кое-как Мари успокоилась и, отмокая в теплой воде, обрывисто пересказала кормилице свой сон. Та, ласково улыбаясь и покачивая головой, оттирала черные пальцы девочки и плавно перевела разговор на обиталище епископа, пообещала захватывающую прогулку, укутала её в нагретую паром ткань и убежала за завтраком. Сам епископ, как оказалось позднее, снова уехал, но теперь уже неизвестно куда, и никто не брался ответить, когда он вернется. После завтрака, с которым Мари расправилась с необычным для неё аппетитом, она попросила Жанетт отыскать ей в груде вчерашних углей маленькие и острые, что женщина, спрятавшая найденный утром на столе рисунок, выполнила с явным неодобрением. Но маленькая графиня благодарно кивнула и, рассеяв её опасения, сразу потянула кормилицу на прогулку. В саду было тихо. Только садовник, бродя по тропинкам, неторопливо обрезал листья и острые веточки кустов. По обе стороны дорожек раскинулось разноцветье маленьких растений и цветков, в воздухе слышался размеренный гул насекомого царства, пахло духотой, а розовое солнце спряталось в дымке. Жизнь здесь текла плавно, и было скучно, потому Мари почти сразу убежала в сторону леса, перед которым цвела поросшая травой полянка, стояло пугало и что-то блестело меж деревьев. Это оказались привязанные к толстой ветви веревочные качели: довольно широкие, с толстым и не очень ровным деревянным сидением и множеством темно-синих и зеленых лент, которыми в обилии были перевязаны все крепежи и опасные места веревки. Девочка радостно заулыбалась, привела за руку Жанетт и потребовала её посадить. Качели и впрямь были высоки, а неустойчивость сиденья не позволяли Мари никак на них залезть. Не жалея своего нового темно-зеленого платья, она, велев кормилице отойти, принялась раскачиваться так, что веревки жалобно поскрипывали. В просветах меж кронами являлось белое небо, мгновение спустя перед глазами проносилась ссохшаяся трава, и Мари уже с визгом летела вниз. Жанетт охала, боясь, что каждую секунду воспитанница может улететь носом в землю. Но вскоре это закончилось, девочка устала, и качели, раскачиваясь уже сами, а не от силы детских ножек, вскоре остановились. — Жанетт, милая, принеси мне попить, — молитвенно взглянула на женщину Мари. — Пойдемте вместе, — кормилица протянула девочке руку, но та ухватилась за веревки и замотала головой. — Нет-нет, я так устала, принеси, пожалуйста. — Как же я вас оставлю? Тут лес, тут звери… — Я буду сидеть здесь, с места не сдвинусь! Я так устала… — и, будто истратив на восклицание последние силы, Мари изможденно прислонилась к своей руке. Женщина замялась, отвернулась, снова поглядела на неё, вздохнула и устало произнесла: — Хорошо, дитя, я сейчас приду. Только не прячьтесь от меня потом. — Не буду, не буду, — маленькая графиня закивала головой, провожая довольным взглядом спину Жанетт, и, когда та скрылась из виду, сразу заозиралась. Приглядевшись к пугалу, она заметила сложенные около него на земле вещи и собиралась спрыгнуть с качелей, чтобы получше их рассмотреть. Но тут случилось неожиданное. Из леса, футах в тридцати от неё, вывернул паж, с замотанным в мешок свертком подмышкой. Мари, скрытая в тени деревьев, почти сливалась с окружающим фоном, и он её еще не заметил. Приблизившись к пугалу, он развернул мешок и вытащил оттуда короткую поблескивающую шпагу. С такого расстояния Мари не могла разглядеть — настоящая ли она, но полагала на это. Пугало стоило бы описать отдельно. Это был грубый светлотканый мешок, туго набитый соломой, которая лезла со всех сторон из многочисленных маленьких дырок, перевязанный выше середины веревкой и примотанный к воткнутой в землю палке. По высоте эта конструкция была как раз по росту пажа. Голову пугала украшал берет, на груди углем намечено сердце, а лицо было нарисовано красно-желтой краской, отчего алые губы этого страшилища были видны ещё за сотню футов. У него даже были примитивные руки-палки, замотанные тряпками, и всё это великолепие украшало огромное черное перо, торчащее из затылка. Мальчик встал в позицию, поклонился пугалу и сделал несколько пробных выпадов. Судя по всему, он остался ими недоволен, потому что, хлестнув себя шпагой по ногам, досадливо отвернулся. И заметил её. Поморщился. — Снова вы, — крикнул он издалека. Мари соскочила с качелей, чуть не свернув ногу, и приблизилась, чтобы что-то сказать. — Вам бы следовало остерегаться меня, Луиза, — опередил её паж, — если не хотите опять куда-нибудь упасть. — Почему вы зовете меня Луизой? — девочка проигнорировала его слова, — Это имя — дань уважения к моей прабабке, и никто меня так не называет. — Мою мать звали Луизой. К тому же это имя куда лучше вашего первого, — буркнул мальчик, снова отворачиваясь. — Я готова поспорить! — воскликнула Мари, обходя его и вставая рядом с пугалом, — Моё имя носят даже королевы. — Скорее вы носите имя королев, — отмахнулся паж, снова становясь в позицию, — К тому же не всё, что они носят, сразу хорошо. Отойдите. — Какой вы грубый! Как вы можете так говорить? — Мари даже подпрыгнула от недовольства. Тот только пожал плечами и снова занялся выпадами. Постояв с минуту обиженной, Мари вдруг очнулась: — А как ваше имя? — она вклинилась в паузу между его движениями и заслонила пугало. — Что вам до него? — недовольно протянул мальчик, глядя на неё с высоты своего роста. Но девочка не двигалась с места, и он ответил, — Сезар. — Просто Сезар? — Мари уперла руки в бока, чем вызвала усмешку на его лице. — Шарль-Сезар, мадемуазель, — он шутливо раскланялся. — И вам не нравится полное имя? — она будто бы задумалась, — Да, мне, право, тоже. Сезар поморщился и встряхнул головой: — Глупо бить соперника его же оружием, — с этими словами он махнул рукой, призывая Мари отойти, и она, слегка смущенная, послушалась. С неба ей на ладони упало несколько случайных капель. Через минуту или две она спросила, только чтобы не стоять столбом в ожидании Жанетт: — Зачем вы тренируетесь здесь без учителя? Так ведь ничему не научиться. — Здесь нет людей, чтобы учить меня, — ответил паж, не оборачиваясь. — А как же книги? Вы могли бы изучить их. — Книги — это теория. Прочитайте хоть тысячу трактатов о фехтовании, но вы не научитесь драться. — Неправда. Всему можно обучиться в теории, так куда легче. Вы дворянин, вы должны знать это. — Я знаю только, что если сидеть по вечерам с книжицей в руках, а днем спать, то точно ничему не научишься, — он передернул плечами и развернулся, — И давайте закончим на этом, — мальчик кивнул за спину Мари, и, обернувшись, она увидела спешащую к ним Жанетт. На голову ей упало с полдюжины крупных капель, заставив девочку от неожиданности присесть. — Монсеньор епископ называл вас виконтом, как называются ваши земли? — торопливо спросила она. — Что вы — замуж за меня собрались, что вам есть дело до моих земель? — его слова вогнали Мари в краску. — Почему вы так обращаетесь со мной? Это недостойно! — она притопнула ногой и стиснула зубы. Дождь усилился. — Потому, что вы говорите глупости, — паж принялся заворачивать шпагу обратно в мешок. — Неправда! — Мари подбежала к нему с явным намерением толкнуть. Мальчик удержал ее одним движением ладони: — Давайте ещё подеремся тут. От бессилия и колючей насмешки в его глазах девочка готова была расплакаться. Грянул гром и начался ливень такой силы, что мгновенно примяло всю траву, и она превратилась в сплошной скользкий скат. Сезар подхватил пугало, свой сверток и несколько мгновений спустя скрылся в лесу под сенью тяжелых ветвей с обильной листвой. Подбежавшая кормилица схватила Мари за руку и прокричала сквозь грохот: — Пойдёмте, Марион, вы простудитесь! Пойдемте! И, уже увлекаемая в сторону особняка твердой рукой Жанетт, девочка поняла, что с самого утра не чувствовала в теле никаких признаков наступавшей двумя днями ранее лихорадки.