V
22 августа 2017 г. в 22:12
— Ты где шлялась?
Мохнатые брови насуплены.
И взгляд тяжелый — как жернова мельничные.
— Язык, что ль, проглотила?! Я тебя спрашиваю, негодница!
В лицо дохнуло резким, тяжелым.
— Ты чего рожу-то воротишь? Отвечай, когда отец спрашивает!
— Я… я не шлялась…
— А за вранье я тебе…
— Айнар!
За спиной камышом прошуршали шаги. Неспешные, твердые. Знакомые такие.
И голос — знакомый.
Спокойный, твердый.
— Чего раскричался-то? Аж на заднем дворе слыхать!
— А-а! — взгляд оторвался, наконец. И можно вдохнуть… — Раскричишься тут. Девка-то совсем от рук отбилась.
— Вот еще выдумал! Отбилась! Да Гранья мне по дому главная помощница. Меня-то, старуху, уже, чай, и ноги не держат. Кабы не она…
— Знаю я, как она помогает! На крыльце вон с парнями жеманится!
— Нешто?
— Сам слыхал!
— Гранья?
Другие глаза — зеленые, яркие. В сети морщинок — словно листок весенний в паутине увяз.
— Я… ей-богу, бабушка, я ничего!
— Врет она все, сам слыхал!
— Погоди…
— Кнутом бы ее отходить, негодницу…
— Да погоди ты поперек матери встревать! У меня-то, чай, мозги еще не отшибло. Сама разберусь.
Глаза зеленые, яркие. Прямо в лицо глядят.
— Ну-ка отвечай, девочка. Что там у тебя с кем вышло.
— Да ничего не вышло, бабушка! Ей-богу… Пошла я на крыльцо, омелу вешать, как ты велела. А он и пристал. Нешто я виновата, что он по цельным дням без дела шастает!
— Кто?
— Да Коннех.
— И!
— Вздор!
— Погоди, Айнар…
— Да врет, поди, все, глаза ее бесстыжие!
— На кой ей врать?
— Да ты сама, мать, посуди. Эк удумала! Коннех! Богатея нашего сынок. С чего бы он на нее позарился!
— И… Стало, есть, с чего.
— Да ему только свистни — любая на сеновал прибежит. А наша что! Ни кожи, ни рожи. Далась она ему больно! А вот, я чай, с подпаском каким по амбарам…
— Айнар!
— Не вру я, батюшка! Ей-богу, не вру. А не веришь — Дагана спроси. Коннах с ним поутру за торфом ходил, поклон мне передавал.
Тяжелый взгляд впился.
— Что, и впрямь?
— Ей-богу! Да только не надобно мне его поклонов…
— Ну! Язык-то попридержи! Чего тебе надобно, а чего нет — это мне решать. И поклоны от него примешь, коли я велю.
— Но как же, батюшка, ведь…
— Ты еще мне перечить вздумала? Негодница!
— Айнар…
— Ишь! Молоко на губах не обсохло, а туда же — отца учить!
— Да нешто я, батюшка…
— То из нее слова не вытянешь, то распустит язык, почище зазывал на ярмарке!
— Айнар…
— Избаловала ты ее, мать.
— И! Горазды ж вы, молодежь, все на стариков валить. А на девку не греши почем зря. Она дело говорит. И место свое знает.
— Что она там себе знает, до меня не касается. А вот коли артачиться вздумает…
— А ты уж и сосватал!
— Мое дело.
— Твое-то твое, да негоже это.
— Чего ж негоже? Нешто мы хуже каких-то там ФицПатриков!
— Хуже не хуже… А коли у парня отродясь на руках мозолей не бывало да рожа гладкая, что у девицы, проку от него в хозяйстве не будет.
— Нужно больно ему, Коннеху-то, в хозяйство соваться. На то, чай, у папаши работники имеются.
— Вот всю жизнь ему под папашей и ходить!
— А хоть бы и так. Наследник-то он всему один.
— И, парень! Люди-то не зря говорят: на чужой каравай рта не разевай.
— Ну, завела волынку!
Взгляд — как жернова мельничные.
И тяжело под ним…
— А ты чего столбом стоишь? Дел у тебя мало? Живо за работу! Негодница!
* * *
Огонь в очаге так и хрустит, так и пляшет — живо, ловко, что скоморох на ярмарке.
И в пальцах пляшет — ловко.
— Ну и дура ты, сестрица.
В пальцах замерло.
— Папаше перечить — себе дороже. Да и проку никакого. Будто не знаешь!
Вдох — жар очага, густой запах торфа, соломы, омелы, теста…
— Ну… чего губы-то надула?
Шаги легкие, упругие — ближе.
— Я, чай, дело говорю.
Пальцы потянули густую шерсть.
Скрипнуло колесо.
Заплясала по стене тень — ловко, живо.
— Ай, и упрямая ты, Гранья! Как чего в голову втемяшишь, ничем не выбить!
Пальцы потянули шерсть.
— Слыхала поговорку: бодливой корове…
Тень на стене качнулась.
Выпрямилась.
И заплясало в пальцах.
— Ну, ну, полно кукситься-то!
Шаги потоптались за плечом неловко.
— Шучу я.
Шерсть под пальцами густая, пушистая — словно мох на болоте.
Шаги потоптались и вернулись обратно.
— Эх! Бабы! Было бы, из-за чего сыр-бор подымать! Коннех, мож, и не семи пядей во лбу, да, чай, не англичанишка какой.
Палец кольнуло — веретено дернулось и замерло.
— Папаша-то, старик ФицПатрик, его в ежовых рукавицах держит. Мне ли не знать! А что хорохорится шибко, так это…
Хлоп!
Веретено дернулось.
— Ох ты ж! И кого это принесло на ночь глядя?
— Даган…
Вышло хрипло, надсадно.
— Погодь, сестрица, я сам гляну.
Шаги легкие, упругие.
— Даг…
— Ой!
— Далеко ли собрался, парень?
— Там, это, стучал кто-то, бабушка.
Прищурились глаза в сети морщинок.
— Стучал не стучал, не твоего ума дело.
— Так ведь… это… пурга-то какая за окном, как же…
— Поговори мне еще! Гранья, живо что с ужина осталось собери!
Шерсть скользнула из пальцев, стукнуло веретено.
— Тотчас, бабушка. Папаше снести?
Глаза сверкнули — остро, но словно испуганно. Будто лист зеленый в паутинке дрогнул.
— Сама снесу. А вы спать ложитесь.
— Так рано ж еще, бабушка…
— Поговори мне! Пострел… И носа чтоб из кухни не казали. Оба!
— Это еще почему?
— Оба, я сказала!