Крушение Левиафана

Данковский возвращался домой за полночь. Они прошли с Егоровым до Берлинского Зоологического сада, охраняемого в тяжелые дни хлеще, чем дом парламента или золотой резерв страны. Преимущественно молчали и думали. Данковский видел, как за ними умело прячутся две невысокие тени – личная охрана Егорова, крепкие и невидимые солдаты, подчиняющиеся только его непререкаемому авторитету. Другой бы их никогда и не заметил, настолько они были хитры и бесшумны. Конечно же, они были не люди, а нечто неизвестное, юркое, без труда маскирующееся в любой местности. Откройся они взору Данковского – он был уверен, это было бы последнее, что он увидел в своей насыщенной жизни. После ухода британца, весь день пошел наперекосяк. Начались проверки, телеграфирования, вездесущее летучки и беготня. Егоров вызвал к себе людей, связывался с послом, посылал орлов в Петроград. Посольство в Берлине уже очень давно не видело такого остервенелого раздрая, бешеной работы на износ. Винтики дипломатического механизма зашевелились, машина задышала, закоптила, и пошла. - Расслабились, - констатировал Данковский, когда они с Егоровым обходили посольство со срочной инспекцией – сидят здесь, как за пазухой у Бога. Будто на французской Ривьере. - Люди быстро привыкают к спокойствию, - бросил Егоров, уверенно следуя впереди, вроде бы и стар, и сед, и плох ногами, но паривший как птица по своему уделу, вглядывающийся в лица мечущихся с документацией барышень и нервозных дипломатов – Это ничего, что долго запрягаем. Зато как потом полетим. К вечеру посольство напоминало обезумевший птичий рынок. Птицы: двуглавые орлы, вестовые сапсаны, мелкие пичуги-телеграммы – влетали в окна на всех этажах, поднимая клекот и свист. Полы были усеяны перьями и пометом. Спешащие люди, взмыленные от натуги и скорости, в испачканных зверьем сюртуках, в грязных ботинках, с неровными кипами донесений и докладов, барражировали из кабинета в кабинет. Данковскому нравилась такая истерия, такая живая работа, и зубы сводило от того, что им предстоит. За весь вечер он ни разу не присел, даже чай пил на ходу, расплескивая при быстром шаге кипяток из граненного стакана. Вбегал в аудитории, в бухгалтерию, в разведкорпус и прилегающую казарму, ногой открывая двери. - Есть что-то? Главный теряет терпение, – запугивал он, на него сразу же поднимались десятки испуганных сосредоточенных глаз. За один день посольство собрало больше новостей и домыслов, чем за последние полгода. Из Дрездена, Мюнхена, Брюсселя, Будапешта и Праги приходили нервные вопросительные письма. Что происходит? Что за паника, почему поднялась такая внезапная волна? Егоров лично принимал все, что ему приносили, вчитывался в каждую сводку. В Берлине заваривалось что-то серьезное, это было очевидно и ожидаемо, но не было ясно – откуда придет ветер и чего ожидать. Новости из Рейхстага поступали обрывочные и противоречивые. Кто-то писал, что парламент все еще заседает и не может принять соглашение. Другой – что парламентарии забаррикадировались в зале, и не хотят выходить. В Берлин, якобы, уже идут эшелоны с армейскими дивизиями. Данковский видел в этом и азарт, и критический сюрреализм. В эту ночь происходило что-то нездоровое, абсолютно неясное, и реагировать на это надо было молниеносно и верно. Сегодня парламент принимает Версальскую декларацию – и значит, тут было лишь два пути. Либо Германия окончательно примет европейский гнет, и распустит армию, выплатит огромную контрибуцию и окажется теперь уже обоими ногами в пропасти, либо откажется это делать, и тогда… Что будет тогда – было очевидно. Данковский был уверен, что за тем сюда и летит «Левиафан» - если рейхстаг не согласится с требованиями Антанты – германское своенравие нужно будет устранить. Мало кто может справиться с этим лучше, чем флагманский кит Британского Воздушного Флота. Огромная махина, закрывающая собой солнце, набитая под завязку дарвинистским оружием и крепкими матросами. Что может ему противопоставить гордая, но ослабленная республика? Пять-шесть изнеможённых неукомплектованных дивизий? Разваливающиеся шагоходы и дредноуты? Народную милицию и пару пулеметов «Шпандау» на верхушке Бранденбургских ворот? Сколько времени понадобится германцам, чтобы стянуть в Берлин достойную силу, способную остановить явление исполина? И как сильно поредеет ее оборона на границах? Германия была в безвыходном положении. Так или иначе, она, сама того не подозревая, уже болталась в петле. Российская республика не могла и подумать встроиться в еще одну дележку – Данковский, Егоров, все, кто обитали в посольстве, знали это. После революции, тяжелого в подавлении социалистического восстания, голода и одуревшей инфляции, у России было полно своих бед. Не говоря уже о том, что отколовшиеся от нее куски теперь горели на карте неприятным враждебным цветом. И если с Финляндией все было просто и почти дружелюбно, то та же самая Польша припомнила русским былое унижение, и очень быстро стала угрозой. Тем более, что она симпатизировала австриякам и германцам, и даже во время Мировой войны оставалась осколком мира жестянщиков в огромной империи дарвинистов. Быть может, британский агент Александр тоже знал о слабости русской политики, и потому предложил свою унизительную помощь? Какие потом родятся заголовки: «Британский флагман спасает русское посольство, оставленное на произвол судьбы». Может, выдумают и что похуже. В одиннадцатом часу Егоров вызвал Данковского в свой кабинет. И Данковский сразу же, как верный зверь, устремился туда. В кабинете он увидел черного, как смоль, двуглавого орла, сидевшего рядом с Егоровым. Две его головы мерно покачивались, глаза закрылись мигательной мембраной, отчего он казался совершенно мертвым. Обычно две головы у такой птицы всегда спорили меж собой, потому как два крошечных мозга не всегда могли толково поделить обязанности, но Егоров всегда имел к фабрикатам особый подход. Сейчас он привел птицу в неописуемое спокойствие, почесывая ее широкую грудину кончиком пишущего пера. - Садись, - шепотом, дабы не спугнуть зверушку, прошептал Главный, блаженно улыбаясь – Все плохо, дружочек, все очень-очень плохо. - Совсем, Виктор Борисович? - Ну, - уклончиво кивнул старик – все в этой жизни измеряется соразмерно нашим субъективным чувствам. Но если в Петрограде не знают, что нам делать – то, выходит, даже сильные мира сего в смущении. Куда уж нам строить из себя хозяев ситуации. Старый разведчик протянул ему миниатюрный кожаный кофр. Когда он только прилетел из столицы, он для верности был запаян и вручную подшит, облеплен сургучными печатями. Данковский отметил, что Егоров в одиночестве все-таки поддается некоторым скрытым чувствам – обертка письма была варварски разодрана, будто когтями. Внутри его ждал крохотный листочек на специальной бумаге – брось такую в воду, и через секунду ничего не останется. На листке стояла гербовая печать Министерства Иностранных Дел Республики – геральдический орел, увитый дарвинистским плющом, накрытый для верности железным шлемом древнего ратника. Напечатано короткое сообщение было на пишущей машинке. Некоторые литеры, видимо, плохо работали, и нечитаемые буквы кто-то заботливо переписал синими чернилами. Официальное заявление Центра из-за этого смотрелось еще более беспомощным. «Поступайте так, как велит ситуация. С Вами Бог». - И это все? – Данковский в очередной раз поразился, насколько же ситуация оказалась отвратительной, жалкой, окончательно и бесповоротно провальной. - Ну, с нами же Бог. Значит, не пропадем, - с присущей ему философской флегматичностью пробурчал Егоров – Я уже говорил с послом. Надо подготовить дипмиссию к срочному отъезду. Сжечь все, что горит, утопить все, что утонет. - То есть, мы улетим на британцах? Просто пойдем к ним, упадем в ноги и попросимся драить гальюны в их корабле? Егоров устало прикрыл глаза рукой: - Будто бы есть иная перспектива. "Император Николай" сейчас, должно быть, летит где-нибудь на Ригой. Он никак не сможет прийти сюда раньше "Левиафана". Егоров как будто бы снял маску с лица, обратившись вдруг из пожилого волшебника в грузную кучу костей. Он промычал себе под нос, отстраненно, как бы и забыв о сидящем рядом подчиненном: - Как же все-таки не вовремя началась эта склока в Югославии... Данковскому сто лет уже не было так обидно. Его охватило убогое отвращение ко всему, что его окружало. - Мы направим британцам запрос о помощи. Лучше быть честными перед самими собой – оставаться тут, в этой бурлящей жестянке, теперь небезопасно. Нашей истории хватит одного Грибоедова, больше плодить мучеников незачем. Егоров перестал играться с орлом, и тот недовольно вскрикнул, когда Главный встал, и засобирался. - Пройдемся, Данковский. Нам всем нужно бы отдохнуть. Казаки и охранка и без нас справятся. Уж что-что, а уничтожать документы и переворачивать все вверх дном они мастаки. День кончился. Спасибо за службу. Нельзя было поверить, что они просто возьмут и уйдут. Вот так вот. Все, с детьми и женами, соберутся и оставят насиженное место. Да, может, не само лучшее, но теперь уже свое. Данковский, как ребенок, сжал кулаки и бессильно выругался. - Пойдемте, мальчик мой, не стоит раньше времени пугать гусей, - посоветовал Егоров и открыл перед ним дверь – Подышим воздухом, подумаем вместе, как бы нам по-хитрому выйти из этой ситуации. Воздух на улице был сперт и неприятен. Данковский спрятал руки в карманы, сгорбился, и следовал за своим учителем по пятам, боясь обогнать его. Машину они не взяли. И вот, они уже шли мимо Берлинского зоопарка. После войны, звериный дом пришел в запустение. Только отстроенный океанариум, шедевр мысли жестянщиков, разобрали на запчасти. Животных кормили нечасто, потому у них исчезли бока и стало возможно пересчитать все кости. Еще большим напряжением пахло от этого места потому, что посетители зоопарка стали смотреть на животных не с интересом, а с инфернальным голодом, будто бы хотели тут же наброситься на кита или мартышку, и разорвать ее на куски, и унести домой, родным, немного свежего мяса. Из-за этого зоосад было решено прикрыть, и в нем постоянно дежурил германский патруль – на случай, если кто заберется и попытается выкрасть кого из невинных зверей. Такой теперь был Берлин. Если на улице замерзала лошадь – всей улицей делили лошадь. Если мимо проходила бродячая кошка – за ней следовали, воровато оглядываясь, и доставая из кармана интеллигентного пальто нож. Наверное, не ели только крыс – сказывалась человеческая брезгливость. Зато крысам, кажется, теперь было фривольно, их стало в разы больше, иногда они попадали под трамвай целыми выводками, перебегая улицу. Сюда бы, как в Москву – десяток-другой специальных фабрикатных котов. Больших, пушистых, мурчащих, с оскалом маленького тигра. И не было бы никаких крыс и в помине. - Вы, конечно, останетесь здесь, - доносился до Данковского голос старика – Вы тут будете нашими ушами. Русские уши в германской стенке. Живите как жили. У вас, правда, странный акцент, я всегда вам говорил. Но это ничего. Мало ли сейчас в Берлине беженцев. Связь будем держать телеграфную. Не вздумайте прибегнуть к дарвинистским приемчикам. Всех птиц из дому выпустить. Ни одной вестовой ящерицы. Вы – жестянщик. - Я – жестянщик, - повторил Данковский. Он давно уже и сам в это начинал верить. - Завтра явитесь в семь утра. Знаю, тут не поспать толком, но постарайтесь. Я приглашу британцев. Маленького принца тоже приглашу. Маленький принц – какое все-таки вышло прилипчивое прозвище для этого Александра. - Будем думать, что нам делать. Егоров пожал Данковскому руку, совершенно по-отечески взглянув в его серые злые глаза. - Ты уязвлен, - сказал старик на прощанье – Брось это. Мы уйдем – ты останешься тут совершенно один. Потому что всем уйти никак. Смотри и примечай. Делай все так, как учили. И они разошлись. Данковский ничего не сказал старику. Ему показалось это лишним. После драки было уже не резонно размахивать кулаками. Завтра станет окончательно известно, как решил рейхстаг. Больше суток неизвестность не сможет продолжаться. Вот тогда Данковский и поймет, как дальше повернется его командировка в эту опрятную сломленную страну. С трудом поймав такси, он смог добраться до дома только в половине третьего. По обыкновению, зашел к своему домовладельцу, мрачному толстому австрийцу, вечно распивающему кофе, не спящему даже ночью, все читавшему скучные любовные романы. У домовладельца для Данковского всегда была свежая корреспонденция. В этот раз ему пришло два письма и посылка. Одно письмо – из Петрограда, с печатью университета – его неоконченной альма-матер. Другое – из Уфы, теплое, пахнущее дорогими духами. Данковский сразу же спрятал его в карман у сердца, предвкушая, как откроет его, и вчитается в этот маленький витиеватый девичий почерк. Может даже ему приложили какую фотографию, хотя он бы обошелся и просто парочкой скромных тихих слов: мол, жива, все живы, и ждем тебя. Ждите, милые, с горечью подумал он. Ждите, больше ничего вам и сказать не получается. Поднимаясь по лестнице в свою квартиру, письмо из университета поспешно выбросил. А вот посылка, маленькая, чуть больше его кулака, заинтересовала Данковского. На ней не было никаких опознавательных знаков: ни штемпеля, ни обратного адреса, только его имя, накорябанное впопыхах. Должно быть, ее подбросили прямо в почтовый ящик, обойдя услуги почтальонов. Данковский прошел в свои апартаменты, включил свет в гостиной – исключительно по-свински неубранной. Не раздеваясь и не скидывая ботинки, он упал на диван, вращая в руках сомнительную коробочку. Ему правда было невероятно интересно поскорее открыть пришедшее из дому письмо, но картонный короб притягивал внимание своей таинственностью. Правда что, будто письмо может убежать. Наоборот, оттянув момент его открытия, он лишь больше напитается удовольствием ожидания. Данковский подцепил ногтем точку склейки, и вскрыл посылку. Ему на грудь выпало что-то тяжелое, металлическое, блеснувшее отполированными бортами и стеклом. Как будто бы подзорная труба или объектив фотоаппарата, но только меньше – больше по размеру походило на монокль или же на глазную лупу, какими пользуются старые жестянщики, владельцы лавок по ремонту часов. Данковский взял предмет в левую руку, изучая его на свет. Чем бы это ни было – это была филигранная работа. Все винтики окуляра были чистыми и блестящими, линза – до идеального отражения отполирована. Приложил ее к правому глазу – и разочаровался. Через нее не было видно ровным счетом ничего, даже света. Лишь абсолютная чернота. Однако кроме оптического прибора, он нашел еще и записку – сложенный вчетверо тетрадный листок. Кто бы не писал Данковскому, но одно было точно – ему не помешало бы изучить прописи. Просто кошмарный почерк. Однако, больше всего затруднений вызвала дешифровка сообщения. Автор письма весьма неумело перевел свое послание на русский язык, тем самым, должно быть, давая понять, что знает о Данковском куда больше, чем стоило. «Мой дорогой друг, Сегодня вечером Рейхстаг отказался выполнить требования Антанты. Об этом еще никто не осведомлен. Вы – второй человек после меня, кому теперь открыта эта тайна. Мы все в большой опасности…» Данковский не мог поверить своим глазам. Он резко разогнулся, поднявшись с дивана, зачем-то протер глаза, вчитался в первые стоки еще раз. Вдруг, он ошибся. Вдруг, там написано вовсе не это. «…Мы стоим на пороге очень серьезного кризиса. Вы не обязаны верить на слово, но что-то мне подсказывает, что господин Данковский – здравомыслящий человек. Уже завтра Вы получите доказательства из всех газет. Простите, что вынуждаю Вас не спать в эту прекрасную холодную ночь. Сегодня утром Вы познакомились с Александром фон Гогенбергом. Прекрасный мальчик, я помню его еще совсем малышом, он часто мелькал в венгерских кинохрониках. Мальчик с поистине волшебной историей, я обязательно расскажу ее в красках, как только тому бцдет походящее время. Я обязан заявить, что юный принц многое от Вас скрывает. Возможно, поговори Вы с глазу на глаз, многие тайны раскрылись бы. Мои помощники постарались сделать все возможное, чтобы Вы смогли быстро его найти. В русском посольстве мы позволили себе немного испортить его ботинки некоторыми химикатами. При помощи моего Вам подарка, Вы без каких-либо усилий найдете его по горячим следам. Начните поиск от стен русской дипмиссии, и уже через час Вы будете у его убежища. Надеюсь на плодотворное сотрудничество и желаю Вам успехов в вашем непростом деле, Всегда Ваш, Доктор Мабузе». Данковский перечитал письмо несколько раз, и с каждым словом, вновь попадавшимся ему на глаза, внутри него начинало клокотать что-то позабытое. Этой был неприятный комок чувств: азарт, сомнение, страх. Ему предстояла тяжелая игра. Чертов Рейхстаг, как можно было так поступить со своим народом. Данковский вскочил и бросился к окну, распахнул его, давая холодному воздуху проникнуть в его обиталище. Город, тихий и неухоженный, спал. Если тот, кто назвался этим дурацким именем, говорил правду, то демарш Рейхстага может не оставить тут и камня на камне. Он сжимал в руке окуляр, заляпывая объектив жирными пальцами, сомневаясь, не выбросить ли эту глупую игрушку в окно. Может, просто забыть об этом, как о страшном сне. Или, может, все-таки последовать совету? Ситуация Данковского была также безвыходна, как и ситуация всей Германии, и находящихся здесь людей. Навряд ли у него был настоящий выбор. Лишь только его иллюзия. - Черт знает что, господи, - прошептал он, уперевшись взглядом в ночную мглу – Что за чертовщина происходит в этой стране? Он прошел в спальню, где стояла птичья клетка, накрытая замшевым пледом. Сорвав его, Данковский, не обращая внимания на птичье недовольство, выудил с насеста маленькую желтую пичугу. Птица, оказавшись в его руках, превратилась в недвижимое чучело, внимательно смотревшее на Данковского янтарным глазом. - В Посольство. Немедленно пришлите машину. Подготовьте мне двоих людей. Господа Герасимов и Эйхманс вполне сойдут. У нас очень важное дело. Конец записи. Закончив, он выпустил птицу из руки, и она немедленно взлетела, прытко достигла окна, и исчезла в ночном небе, не издав и звука, будто боялась забыть сообщение в процессе своей вольной песни. Данковский так и остался стоять. Сердце билось где-то в горле, он машинально поправил шершавый ворот свитера, пытаясь надышаться, опьянеть от воздуха, успокоиться. Это была провокация. Настоящая провокация, тут нечего было думать. Какая-то большая игра, которую ему было никогда не понять. Игра, в которой он никак не мог не среагировать, когда ему просто взяли, да и бросили сочную кость. - Поступайте как велит ситуация, - говорил он сам себе, припоминая письмо из Петрограда – Поступайте как велит ситуация. С вами Бог. С вами Бог. А ведь и правда – если с тобой Бог, то чего тебе бояться? Не то чтобы истинному дарвинисту было принято верить в божественные силы, но так было определенно легче. Когда у его дома притормозил самоходный дилижанс, Данковский уже был собран. Ему не оставалось ничего, кроме как выйти на улицу и начать эту чертову партию.