True heroes

Портрет Даши – фотография, стекло и до нелепости дешевая пластиковая черная рамка - висит на стене в кабинете Мефодия за его спиной, но ему не нужно оборачиваться, чтобы увидеть стража – улыбка светлой девчонки дрожит в бокале с вином, стоящем на столе, окрашиваясь в багряный цвет, а огромные крылья заслоняют повелителя от бед и страданий. Впрочем, нет, не Даши – Дашеньки, исправляет саму себя Прасковья, скривив алый рот в гримасе, потому что в этом доме Дафну строго запрещено называть как-то иначе. После всего, что произошло, Праша видит Пименову только раз, придя к выводу, что та не изменилась – те же нелепые светлые хвосты, нарушающие все вместе взятые законы земного притяжения, огромные голубые глаза, будто дурная пародия на благородную бирюзу, и серебряное кольцо в нижней губе, вмиг опошляющее весь непорочный образ светлого стража. Чем она лучше меня, чем она лучше, чем, думает повелительница, но с наступлением ночи, в липкой и грязной тьме которой тонет изображение лицемерной девчонки, все эти мысли неизменно отходят на второй план. Мефодию двадцать, он почти не похож на себя прежнего - у него узкое бледное лицо, изможденное кровоподтеками и затянувшимися шрамами, а дарх, давно прижившийся на шее и болтающийся на истершейся цепочке, не причиняет уже столько боли и мучений, сколько в юности (если бы еще Буслаев мог об этом помнить, иногда думает про себя Праша). Его длинных светлых волос, затянутых в высокий хвост, больше нет – Прасковья стрижет его каждое полнолуние, пачкая свои белые птичьи руки чужой кровью и осыпая ноги опадающими тонкими прядями; Мефодий равнодушно смотрит в одну точку, уже давно научившись даже не кривиться от боли, а повелительнице вдруг кажется, что Дашенька там, в этой своей символично черной рамке, до судорог корчится, наблюдая сверху. Блики от свеч танцуют в глазах светлой девчонки, похожих на убогое цветное стекло, тени от тяжелых бархатных штор, трепыхающихся на сквозняке, причудливо чернят белое кукольное лицо с пошлым колечком в губе, пока Праша, стоя к стражу спиной, отрезает прядь за прядью, всем своим существом впитывая чужую боль и скорбь, время от времени нахально поглядывая на портрет – ну же, девочка, каково тебе, каково?! В старой Канцелярии на Дмитровке почти каждый день - приемный, но Мефодий не посвящен в то, что происходит за стенами его кабинета; этажом ниже ставятся тяжелые штампы, шелестят пергаменты, пьет медовуху Мамзелькина, суетятся нахальные комиссионеры и липкие суккубы – прием ведут присланные Лигулом клерки, а Тухломон, однажды каким-то образом пробравшийся в обитель повелителя, был отозван взбешенной Прашей в Тартар без права возвращения. Прасковья тянет свои руки во все существо Мефодия, с каждым днем подчиняя его волю себе, окончательно убивая в нем память об эдемском страже, пока посаженные в его сердце зерна мрака прорастают сильнее, наливаясь пьянящими эйдосами, самый яркий из которых давно уже не принадлежит наследнику тьмы, тускло полыхая сдохшей звездой. Но все-таки иногда, повинуясь какому-то необъяснимому порыву, Буслаев опускает свои сухие, покрытые паутиной грязно-голубых вен веки, и представляет, как Даша сходит с фотографии и обнимает его со спины, прижимаясь теплой, мягкой щекой к его холодной, почти мертвой коже, а ее белые крылья (Мефодий никогда их не видел, он просто знает, что они есть) куполом смыкаются над его головой, заслоняя от всего остального мира, побеждая пугливо съеживающуюся тьму и даже, кажется, саму смерть. Праша беззвучно визжит и яростно кусает свои же руки, потому что она знает, знает, что Дафна – как ангел, оберегающий «и в горе, и в радости», как какая-нибудь гребаная святая, помогающая найти верную дорогу в грязной, непролазной мгле, пусть даже сам подопечный просто-напросто этого не осознает. Мефодий называет стража «Дашенька», Праша называет стража «дрянь»; Праша плачет – зло и бессильно, исказив накрашенный алым рот в безобразной гримасе, как аквариумная рыбка. Ей больно и мерзко видеть Дафну, кротко улыбающуюся с портрета розовыми губами, глазами-стекляшками, каждой чертой своего хорошенького лица несмотря ни на что, ей противно, что после стольких лет светлая девчонка все еще продолжает стоять между ней и Мефодием; чем она лучше ее, Прасковьи, чем, спрашивает она у повелителя мрака, не успевая заметить, что задает этот вопрос уже вслух – Буслаев резко распахивает глаза и смотрит на нее так, будто хочет испепелить взглядом, но не может. Праше не надо поднимать глаза вверх, чтобы видеть стража – ее улыбка-усмешка мерещится той в тонких гранях подвесок на люстре, в узких черных зрачках обернувшегося к ней Буслаева и в бокале вина, который она тут же разбивает; ночью ей снятся удушающие птичьи перья, слепящие глаза своей непорочной белизной, от которой повелительница не может ни спрятаться, ни убежать. Портрет Дашеньки - фотография, на обороте которой обычной шариковой ручкой написано «Д.», стекло и дешевая черная пластиковая рамка - висит на стене в кабинете Мефодия за его спиной, не вписываясь в темную благородную роскошь Канцелярии, и это то единственное, что не может изувечить Прасковья, как бы сильно ей того ни хотелось.