True heroes

В первый раз Ната задумывается об этом, когда случайно встречает взгляд Дафны, обращенный к Мефодию – та тогда рассеяно отводит глаза, перестав мечтательно глядеть на его профиль, и часть одуряющей светлой нежности достается Вихровой, захлестывая ее с головой, как порой волна опрокидывает лодку кверху дном. Впрочем, чего лгать, ей даже доставляет какое-то садистское удовольствие наблюдать за тем, как сразу опускаются уголки губ этой лицемерной девчонки, когда она все понимает, и как гаснет сияние ее глаз, будто кто-то взял и вывернул все лампочки, взял и перекрыл кислород. Чимоданов, – как обычно раздражающе проницательный, когда его об этом не просят – как-то говорит ей, что она просто завидует: Дафна любит и любима, она же, Ната, на самом-то деле по-настоящему и не нужна никому – та высокомерно смеется и уходит, ничего ему не отвечая, про себя решив, что он в корне не прав. Ведь захоти она – и звезду с неба достанут, и в море, акул полное, прыгнут, и шею кому-нибудь свернут, да не один человек, а десятки, сотни, быть может, тысячи – кто знает, чего она достигнет, день за днем тренируя свои навыки, а не тратя время на уроки этого старого солдафона Арея. Но все-таки Нате хочется хотя бы раз узнать, каково это, когда тебя любят просто так, без всяких магических гримас, приворотов и амулетов, просто потому что ты – это ты; любят твои рвущиеся на ветру волосы, тонкие пальцы с облупившимся с ногтей черным лаком и коленки с маленькими белесыми шрамами, полученными в детстве после первого падения с двухколесного велосипеда. Что это, когда рассеянно и нежно смотрят, склонив голову на бок, растрепав по плечам светлые длинные косы, а улыбаются так, что это улыбку хочется зажать в ладонях и спрятать в карман, чтобы она не досталась кому-то другому, а за (не) случайное объятье - сжечь все на свете. Суккубы – все до одного – теперь странно поглядывают на молодую ведьму, а в конец оборзевший Хнык ухмыляется так мерзко и липко, поигрывая белым маком с нераскрытым бутоном в худых скрюченных пальцах, что Нате хочется вцепиться ногтями в его надушенное-напудренное лицо и разодрать его в клочья, да от этого все станет только хуже. Любить Дафну – до отвращения унизительно; любить ее, Нату, - в общем-то, не за что; ведьма пробует на страже самые лучшие свои гримасы, отработанные до мелочей, перед которыми не теряет волю только Буслаев, да и то лишь благодаря тому, что родился с ней в один день - поднимает-опускает брови, мечтательно прикрывает глаза, чуть подрагивая ресницами, как будто машинально заправляет прядь волос за ухо и проводит пальцами по ключицам, за право поцеловать которые иные и подрались бы. Дафна смотрит на нее, склонив на плечо голову, и улыбается каждой чертой своего хорошенького – не в пример Нате - лица, а той становится еще более тошно, будто эту улыбку так и не удалось упрятать от чужих глаз и забрать себе. Она думает, все время думает о том, почему именно Дафна, почему именно светлый страж, разделивший свою вечность с Мефодием-будь-он-проклят-Буслаевым, а не Улита, надоедливая маленькая валькирия, которую стережет некромаг или просто та брюнетка в трамвае у окна, что-то быстро печатающая на своем телефоне, имени которой Ната так никогда и не узнает? Почему эти светлые волосы, нарушающие физические законы этой чертовой планеты, удушающие птичьи перья белых крыльев, кроткий взгляд глаз-стекляшек, в котором живет две маленькие игрушечные ведьмы, презрительно поджавшие губы, и эта светлая нежность, предназначенная не ей, Вихровой, но безжалостно топящая с головой, как в омуте? Ведьма знает, как же все-таки унизительно и глупо – временами заявляться в Канцелярию после кутежа глубокой ночью, а утром специально надевать открытые блузки, (не) навязчиво демонстрируя всем (на деле же - только ей одной) красноречивые синяки-укусы на тонкой белой шее; сжимать пальцами белесый мак, когда-то вложенный в ее ладонь Хныком, и смотреть-смотреть-смотреть, как такая невозможная светлая девчонка заправляет за ухо прядь волос, задумчиво теребит шнурок с крыльями на шее и выдыхает, сидя на крыше, такие нежные невесомые маголодии, что Вихровой хочется выть. Ей хочется закричать: «Люби меня, пожалуйста, люби-люби-люби меня» - только ведь Ната не кричит, Ната больно щиплет девчонку за руку, будто ее боль отрезвит ее, а на запястье светлого стража расцветают красновато-розовые полумесяцы чужих ногтей; Дафна смотрит прямо ей в лицо так печально и всепрощающе, что ведьма поставила бы свою жизнь на то, что хуже себя она никогда не чувствовала. Голова кружится и противно болит, словно налитая свинцом, жжет глаза от этого сияющего великолепия, от этой непорочной белизны, от удушающих птичьих перьев - Вихрова готова клясться, что белее этих крыльев разве что убогий высохший цветок, который она все еще всюду носит с собой (будто он однажды нальется алым, будто светлая лицемерная девчонка однажды…). Нате просто хоть раз хочется узнать, каково это – быть любимой за некрасиво растрепанные волосы, не по размеру большую футболку и созвездие родинок, рассыпанных по спине (ведь, каково любить за рассеянную улыбку губ с маленькой сережкой-колечком и бесконечные светлые волосы, ведьма прекрасно знает и сама).