***
– И долго ты скуку высиживать собираешься? Кныш помимо воли улыбнулся: присказку Фетхи про «высиживать скуку» он помнил с детства и всегда находил ее забавной. Сейчас, однако, поводов для веселья не было, и улыбка Внемлющего быстро погасла, а лицо вновь приобрело отстраненное и замкнутое выражение. Знахарку это, однако, отнюдь не смутило, и она грузно опустилась рядом с ним на песок. Молчание длилось довольно долго, прежде, чем Кныш решился его нарушить. – Что я делаю не так, Фетха? – спросил он. – Почему все так вышло? Я... Я ведь не хотел ничего плохого. И духи не хотели. И то, что они говорили о смерти, как о самом дорогом подарке Матери для нас... Это, может быть, трудные слова... Но это ведь правда. Так почему? Почему вождь Марух этого не принял, да еще вот так? – Мне думается, что есть только одна причина, по которой Рослые что-то отвергают... – спустя какое-то время медленно ответила знахарка. – Потому что это что-то каким-то образом причиняет им боль. – Боль? Как правда может причинить боль? – О-о!.. – Фетха тихо, как-то горько усмехнулась. – Правда – это, наверное, самая больная штука на свете!.. Уж если она ранит – так может и всю жизнь не зажить. – И что тогда получается – она не нужна? Чтобы никого не ранить, надо что, лгать? Вот мне, например? Сказать, что ладно, мол, нет никаких духов, ничего они такого не говорили – теперь буду снова отправлять обряды, как мой родитель... И все. – Ты говоришь, как глупый мальчишка! – рассердилась знахарка. – Хотя, если бы дал себе труд подумать вместо того, чтобы закипать, как котелок на огне, ты бы и сам прекрасно увидел ответ. Милосердие, Внемлющий. Оно больше правды и сложнее дается. Слова духов о смерти были правдивы, это так. Но они были и безжалостны. Не потому, может, что духи плохи или злы. Они просто... Они и знают-знают о смерти – и в то же время ничего не знают о ней. Они хорошо говорят об Отце-Небе, об Избраннице и о добром плане Предвечного. Но они никого не теряли. И среди них нет тех, кому скоро придется идти за грань. Они не знают боли потери. И не могут увидеть, как отзовутся их слова в сердцах смертных. Видишь? Марух, он... Он терял-терял. И он стар. И если я хоть сколько его знаю – то могу сказать – ему это тяжело и больно. Он как птица в силке: его разум не притупился, – но силы уже не те, и то, что раньше давалось ему играючи – сейчас становится невозможным. Он злится на себя, злится на свое тело, которое все чаще его подводит... Ему горько, что он остается позади. И потому – да, он не может и не хочет благодарить Мать за дар смерти, данный ею детям. Он слишком любит и хочет жить. Отчаянно хочет. – Значит, и духи, и я сильно обидели его... – тихо заговорил Кныш спустя какое-то время. – Ему стало слишком больно, и он просто не мог оставаться там дальше... Что ж. Наверно, мне нужно поговорить с ним и повиниться. Пусть и невольно, но я причинил ему зло. – Я рада, что ты это так увидел, – спокойно поддержала знахарка. Кныш, однако, не считал разговор исчерпанным. – Но что дальше? Я же не могу научить духов умирать, чтобы они перестали причинять боль. Да и кроме смерти, найдется, наверное, всего-всего, чего они не знают о нас. Как я могу научить их милосердию? – Милосердию, Внемлющий, нужно учиться не духам, а тебе. Ты стоишь между мирами, ты доносишь до нас волю духов. Но ты призван также и защищать нас. – Да, это мне ясно, – кивнул Кныш. – Но что получается: мне нужно говорить не все, что говорят духи? Или говорить это как-то иначе?.. – А тут одного решения нет. Каждый раз по-новому. Потому я и говорю: милосердие тяжело дается. Но ты со временем справишься. Ищи. Учись. А к вождю подойди. Если я хоть что-то в этом вижу, он уже и сам не рад, что все так вышло. Он всегда таким был – вспыхнет – а потом думает, какой лопатой разгребать. Внемлющий усмехнулся, однако во взгляде, которым он проводил уходящую знахарку, тревога хоть и уменьшилась – однако не исчезла совсем. ...Как повернешь, братик, как повернешь... ...Ты повернул не туда, братик...***
Ёль с упрямым и воинственным видом вышел из своей хижины в сгущавшуюся темноту. Вслед ему неслись горестные женские всхлипы, и подросток мрачно подумал, что восход, несмотря на готовящийся пир, явно не задался: сначала обряд, такой красивый, хотя и страшный, закончился не пойми чем, а теперь еще и... Вообще-то он не собирался этим восходом заговаривать с родительницей о предложении Внемлющего: после того, что произошло на берегу Ближней момент был явно неподходящим. Как на беду, однако, Рута сама подняла эту тему: мол, ужас какой творится, духи ее бедного малыша чуть при всем Роде не сожрали. И что надо бы Внемлющему разъяснить подоходчивей, какие шутки с детьми шутить можно, а какие – чревато. Это Ёль вынести не мог. Во-первых, он уже давно не малыш. Во-вторых, никто его жрать не собирался – ни при всех, ни в одиночку. В-третьих, Внемлющий все делает правильно: наконец-то на обрядах хотя бы спать не хочется – не говоря уж о том, что в них наконец появился смысл. Какой? А вот такой!.. Дослушав до Отца-Неба как основы всего, родительница оторопело поинтересовалась, когда это Внемлющий успел ему всего этого наговорить. Услышав, что сын сам это увидел – не поверила. Отругала. Поплакала. В качестве риторического вопроса поинтересовалась, уж не собралось ли чадо к Внемлющему в помощники. Побелела. Еще раз отругала. Плакать уже не переставала. Потребовала выкинуть дурь из головы. Пригрозила запретить выходить из хижины. Затем, передумав, из хижины, напротив, выгнала, наказав раньше, чем сын твердо и ясно откажется от своих завиральных идей – и выскажет свой отказ Кнышу, – перед глазами ее не появляться. Вот Ёль и ушел. Побродил вокруг костров с запекающимися тушами. Перехватил кусок мяса. Поглазел на начинающиеся танцы. Стянул у Яйи с Лисом орехово-медовую лепешку. Похрустел. Побродил еще. И наконец столкнулся с Кнышем, возвращавшимся с Ближней реки. Что ж, тянуть тут нечего. – С родительницей поговорил... – буркнул подросток, подходя к Внемлющему и старательно не отрывая взгляда от собственных босых ног. – Точнее, она со мной. И не поговорила, а поругалась... Теперь вон сидит, плачет... – Плохо... – посочувствовал Кныш. – Угу... Сказала, что я ее в Холмы предков раньше срока сведу с моими духами. И что у нее чуть сердце не лопнуло, когда духи меня на Ближней подозвали... Ну... Тут увидеть можно. У меня и самого... Мрак, чуть ноги не подломились. Жуть как сердце дрожало. – Но ты, несмотря на это, очень хорошо справился. – А ты видел? И помнишь все, да? – Видел. Помню. – Здорово! А, я еще родительнице стал про Отца-Небо ясным делать. Хотел еще про смерть и почему это подарок – но она не дослушала. На самом деле, она меня выгнала и сказала, пока не откажусь от того, что ты говорил – к ней на глаза не появляться. Кныш медленно кивнул. Что ж, этого следовало ожидать. Зачем бы мальчику ломать себе жизнь, ссориться с родительницей и взваливать на себя такую ношу? Он и так сделал всего-всего – больше, чем кто-либо другой на его месте смог бы. Смелый огненный мотылек... – Я увидел, – сказал он вслух. – И как обещал, принимаю твой выбор. Если сможешь, разъясни, если будут спрашивать, Роду смысл этого обряда. Думаю, тебе все в нем хорошо ясно. И ты хорошо сделал, что попытался. Ты очень храбрый, правда. Я никогда таким не был. – Да погоди ты! – буркнул подросток, все так же сосредоточенно глядя себе под ноги. - Я ж сказать пришел, что согласен. Учиться так учиться. – Согласен?! – голос Кныша выдавал потрясение. – Угу... – А как же, что родительница плачет? – Ну что... Ну плачет... Она каждый раз плачет, как я из хижины выхожу. И в Путешествие пойду – плакать будет. А после – в леса, на промысел... Тоже. Так что мне теперь, всю жизнь у нее на коленках сидеть? – Нет, Ёль, погоди, – Внемлющий, легко тронув подростка за подбородок, заставил того поднять голову и взглянуть ему в глаза. – Так не годится. Если ты только ради того, чтобы родительнице противоречить... – Да не в том дело, что родительница! – Ёль сердито вывернулся, посмотрел в сторону, угрюмо надувшись. – Я ж не из-за нее. Мне... Мне глубже надо, увидел? – Хм... Поясни все же. – Ну что поясни... Я только видеть начал. Все эти обряды. Что в них смысл есть. Твой родитель вон отправлял – так я хоть ему помогал – а что к чему, и почему именно так – никогда ясно не было. Просто по привычке: это так, это этак.. А теперь по-другому. Так я и говорю. Я как в реку-то посмотрел, и что там Отец-Небо на дне... Все. С тех пор эта картинка перед глазами – и хоть плачь. Мне надо дальше разбираться, что и к чему. Правильно оно, видишь? И... Как живое все. Настоящее. Вот. Так что... – он протянул руку ладонью вверх, почувствовал ответное прикосновение. – Учи давай. А родительнице я скажу, чтобы она сама с тобой поговорила, если хочет, – да только я от своего не отступлю. Она у меня вообще-то покладистая... И знает, что если я чего решил – все. – Я просто не знаю, что сказать... – искренне ответил Внемлющий. – Ты, наверное, самый храбрый Рослый, которого я знаю. Ты очень хорошо сделал, – он приложил ладонь к груди. – Ладно, – Ёль смутился, огненно покраснел. – Чего там... И вообще, хватит об этом болтать. О, смотри, там Тур и Ким с Ерохом танцуют! Пошли смотреть! Кныш глянул в указанном направлении – и понял, что сдвинуться с места уже не сможет.