***
Бывший вождь Марух свое посещение Холмов предпочел не затягивать. Отыскал колыбель своей супружницы; с трудом положил букет: наклоняться было сложно и больно; невольно подумал о том, что почувствовала бы Дара, увидев его таким; понял, что сам ее лица уже вспомнить не может – лишь смутный общий облик; глубоко вздохнул – и, опираясь на палку, побрел к выходу из Холмов: этим восходом он собирался больше думать о том, чья жизнь, возможно, еще не отделена от его собственной последней гранью. Ближний лес встретил Маруха непривычной тишиной: не звенели восторженные выкрики ребятни с Ближней реки, не доносились напевы и говор девочек, собиравших травы или ловивших рыбу – все замерло, и потому лес казался непривычным, каким-то торжественным. Будто знал, насколько важным было для бывшего вождя то, что он собирался совершить. На опушке Марух остановился в нерешительности. Куда пойти? Было ли в лесу место, которое сын любил больше других? В котором воспоминания о нем были бы ярче, чем где-то еще?.. Легкий порыв ветра, донесший до него запах речной сырости, послужил если не ответом, то хотя бы отправной точкой его размышлений. В самом деле, в последнее время сына из Ближней было за уши не вытащить. Вроде бы очевидное решение, и все же что-то Маруха смущало. Наиболее очевидной причиной было, пожалуй, то, что на реке было почти невозможно остаться в одиночестве. Что ж за место памяти такое, в котором и мыслей собственных не услышишь от постоянного гомона?.. Да и портить другим настроение своей мрачной физиономией не хотелось. И все же бывшему вождю упорно казалось, что Ближняя для его целей не годится и по какой-то другой причине. Он неспешно подошел к самой кромке воды, пытаясь представить купающегося в ней сына. Удалось – образ получился как живой, но Марух быстро сморгнул, отгоняя его: в сердце вернулось уже почти забытое за эти круговороты горькое чувство, которое он испытывал, глядя на сына, и видя в нем лишь незнакомца. Так вот в чем дело. И правда: реку любил тот новый, незнакомый ему Тур, которого он так и не смог ни понять, ни принять в свою жизнь. А тот, кем был его сын прежде, любил... А что, позвольте, он любил? Марух осторожно опустился на лежавшую у самой воды большую корягу и задумался, не на шутку озадаченный этим, казалось бы, простым вопросом. Воспоминания, однако, хоть с круговоротами ничуть не потускнели, ответа так и не дали. По всему выходило, что сын бывал буквально везде: в любой части селища, в Ближнем лесу, вплоть до Дальнего пастбища, в окрестностях Жертвенного холма, и даже в Запретном лесу – на Большое путешествие и после... Но все это – если не по прямому приказу родителя, то либо с его подачи, либо выполняя свои обязанности. Ничего своего, личного, сокровенного. Будто и не Рослый вовсе, а ходячий набор полученных и выполненных заданий... – Как же так, сын?.. – негромко проговорил Марух, рассеянно блуждая взглядом по поверхности реки. – Жили-жили рядом – а так ничего друг о друге и не узнали?!. Так и остались один для другого – сыном, родителем, вождем, будущим преемником, исполнителем... А Рослые-то где? Мы. Я. Ты. Марух. Тур. Что я успел узнать о тебе? А что знал обо мне ты? В этом-то самое плохое и сидит, видишь?.. – он помолчал, почувствовав, что голос начинает дрожать, а горло больно сдавило. – Выходит, будто и не терял я тебя. Некого терять-то было: ты никогда со мной и не был... Так вот жизнь и прошла, сын... А я, старый потерянный, еще место памяти удумал!.. Шорох за спиной заставил его вздрогнуть и быстрым движением смахнуть с глаз набежавшую влагу. Обернулся, стараясь казаться по возможности невозмутимым – и столкнулся взглядом с Кнышем, который, судя по его лицу, слышал если не весь его монолог, то по крайней мере его часть. Бывший глава Рода едва заметно нахмурился: что это Внемлющему вздумалось шататься где ни попадя, да еще, вольно или невольно, подслушивать мысли, хоть и высказанные вслух – но явно ни для чьих ушей не предназначенные? В другой раз Марух, пожалуй, весьма доходчиво обозначил бы свое отношение к подобным выходкам, – однако сейчас смолчал – и сам осознал, что вовсе не запрет духов был тому причиной. В руках Кныша обнаружился какой-то вытянутый предмет, завернутый в листья. Встретившись с Марухом взглядом, Внемлющий шагнул к нему и молча протянул бывшему вождю свою ношу – держа обеими ладонями, на вытянутых руках – как передавали только нечто важное и ценное. Обескураженный старик так же молча принял предложенное, и Кныш, слегка кивнув, исчез за деревьями. Марух проводил его недоумевающим взглядом – а затем так и просидел на коряге до вечера, ошеломленно глядя, как тускло светится в лучах Лучезарной костяное лезвие охотничьего ножа.Глава 13
3 сентября 2017 г. в 15:50
Восход Холмов всегда начинался для Рода одинаково: едва Лучезарная выпускала из-за Потусторонних гор своих первых посланцев, поселенцы собирались у выхода из селища, возле которого загодя были разложены сделанные женщинами и молодыми букеты – украшения для колыбелей предков. Каждая семья брала их по количеству ушедших, чью память собирались почтить. Затем появлялся Взывающий в сопровождении вождя и старейшин, и все следовали за ними до входа в холмы, обозначенного двумя огромными, выше роста взрослого мужчины поставленными вертикально валунами, расположенными примерно на расстоянии двух вытянутых рук друг от друга. Согласно преданию, эти валуны, похожие на исполинские клыки какого-то чудовища, уже были здесь, когда предки поселенцев пришли в эту долину с Великим Волком. Собственно, именно из-за их таинственного и грозного вида земля, лежащая за ними, и стала местом упокоения ушедших за последнюю грань. Рассказывали также, что первые главы Рода хотели было сложить по сторонам от валунов, которых стали называть Стражами, ограждение, чтобы разделить мир живых и мир ушедших. Ему даже загодя и название придумали – Черта. Однако строительство его даже не начали, благоразумно остановившись еще на этапе обсуждения. Благоразумно – ибо чем дальше оно продвигалось, тем более множились таинственные и жуткие знамения, которые ясно давали понять, что никакая стройка на этой земле духам неугодна. Закончилось все тем, что тогдашнего вождя, выступавшего за то, чтобы сделать Черту каменной, наподобие Белой границы, обуяла такая ярость на первого старейшину, выступавшего за вариант с частоколом из стволов росших в долине в изобилии деревьев, что тот выхватил нож и заколол его прямо в Хижине совета, прежде, чем другие старейшины успели его остановить. Когда же первый старейшина, бывший, по совместительству, родителем вождя, испустил дух, тот, не простив себе родителеубийства, наложил на себя руки. Знаком это было более, чем ясным, и тогдашние поселяне, более не сомневаясь, пришли к выводу, что настолько ревностно оберегаемая потусторонними силами земля ни в каких дополнительных оградах не нуждается. И верно: входили в Холмы предков исключительно в пространство между каменными Стражами, к которым, как поговаривали некоторые, присоединились неупокоенные души сына и родителя. Поступить иначе не было даже табу – подобное кощунство просто никому не приходило в голову.
Достигнув Стражей, процессия останавливалась, и тут происходил обряд очищения тех, кто входил на заповедные земли. После него поселяне неспешно проходили между каменными исполинами и отправлялись к колыбелям своих друзей, близких и родных, чтобы украсить их принесенными букетами. Конкретно предписанного времени, которое надлежало проводить в Холмах, не существовало, однако когда Лучезарная достигала наивысшей точки своего маршрута, в селище начинался поминальный пир, и к этому моменту в Холмах уже никого не оставалось.
Этим круговоротом, однако, все было иначе. В предыдущий Восход Холмов, который Внемлющий все же отправлял по-новому, духи разнесли существовавший до того обычай в пух и прах. Поселяне и теперь нет-нет да вспоминали их слова, хлеставшие почище розог.
...Вы чтите ямы в земле и гнилые кости – но не тех, кем были смертные, жившие до вас...
...Что им до ваших подношений, остающихся на поверхности и не проникающих вглубь?
...Какое дело им до вас – если вам нет никакого дела до них?..
В итоге поминальный пир был перенесен на восход вперед и таким образом отделен от времени, отведенного для памяти об ушедших; само это время продлили на целый восход, в ходе которого надлежало в молчании впустить усопших в свою теперешнюю жизнь, открыв для них свой разум и свою память. Относительно того, как именно это сделать, духи указаний не оставили, однако повторенный и этим круговоротом новый обряд называния ушедших, в ходе которого каждый повторял в определенном темпе и ритме имена тех, кто покоился в заповедной земле, должен был в этом, очевидно, помочь.
После обряда поселяне, отдавая дань традиции, украсили колыбели предков принесенными букетами, которые, однако же, теперь были не просто украшением, а своеобразными маяками, призванными указать душам ушедших путь к миру живых. Долго оставаться после этого в Холмах виделось поселянам необязательным – в самом деле, когда приглашаешь кого-то – то к себе домой, а значит, если где и будут ждать призванные души, – то точно не у своих колыбелей... И потому, побыв некоторое время в Холмах, Рослые разбредались по селищу и его окрестностям – благо, никакую работу согласно требованиям духов в этот восход исполнять было нельзя, равно как и разговаривать.
...Они приходят в тишине, смертные...
...В тишине мира и сердца...
Однако же, если внешней тишины – тишины мира, достигнуть можно было довольно легко, – всего-то для того и требовалось, что держать язык за зубами, – то внутреннего успокоения добиться было куда сложнее. Было ли виной нежелание душ ушедших возвращаться к живым, то ли наоборот, подспудное сопротивление их возвращению со стороны живущих – а только многие поселяне, когда заканчивалось время молчания, делясь впечатлениями, утверждали, что чего только на ум за это время ни пришло – обо всем, видится, успели разы-разы передумать, а до ушедших мысли так и не добрались...
Случалось, впрочем, и наоборот.
Кныш медленно опустился на колени у надмогильного холма, чувствуя, как щекочут кожу вошедшие в силу побеги травы. Устроил в изголовье колыбели принесенный с собой букет и замер на какое-то время, не отводя невидящего взгляда от песчаной насыпи.
Лучезарная, поднимаясь все выше, щедро одаривала его теплом, вокруг сладко, немного дурманяще пахло цветами и диким медом, в раскинувшемся вокруг ярком разнотравье сухо стрекотали кузнечики. Хорошо! Пожалуй, были бы это не Холмы предков, это место было бы одним из наиболее приятных из тех, что были Внемлющему известны. Однако же именно Холмами предков это место и было, и Кныш не собирася задерживаться здесь дольше необходимого. Тем более – этим восходом.
– Я не хочу, чтобы ты приходил, – негромко произнес он, обращаясь к могильному холму, и у губ его пролегла жесткая складка. – Мне с лихвой хватило тебя, пока ты был жив. Оставайся там, где ты есть сейчас: наша встреча, уж поверь, ничего хорошего ни одному из нас бы не принесла.
...Ни одному из вас, брат...
...Значит, ему тоже...
...Подумай об этом...
Внемлющий раздраженно мотнул головой, будто надеясь отогнать бесплотные голоса, словно назойливых насекомых. Уж здесь-то, в Холмах, можно было бы оставить его в покое!
Духи же, однако, явно так не считали и исчезать не собирались.
...Тебе пора обрести свободу, брат...
...Прекратить бороться с тенью...
...Перестать зависеть от нее...
...Выбраться из ловушки...
...Для этого и нужна память...
...Чтобы увидеть правду...
...Не противься, брат...
...Смотри – и увидишь...
– Хватит, сказано! Можно наконец просто помолчать?!
Внемлющий резко поднялся с колен, не обращая внимания на удивленные взгляды, которыми окинули его еще остававшиеся в Холмах соплеменники.
«Я не хочу никакой памяти, не хочу ничего, что связывало бы меня с ним, – закончил он мысленно. – И не пытайтесь навязывать мне это. Я знаю, как будет лучше».
...Я знаю, как будет лучше...
...Он говорил ровно то же самое, брат...
Внемлющий, успевший уже быстрым шагом подойти к самым Стражам, замер, чувствуя, как беспорядочно заколотилось сердце.
«Это не то же самое!.. -- отчаянно подумал он, – и сам явственно ощутил, как неуверенно, почти умоляюще, звучал его внутренний голос. – Нет, это совсем не...»
Закочить фразу он не успел, ибо его собеседники, наконец, видимо, вняли его просьбе и замолкли.
Кныш некоторое время постоял, справляясь с вызванным словами духов потрясением. Как так вышло? Ведь он сам больше всего злился на родителя именно за его твердокаменную убежденность в том, что он знает, как лучше, и полную неспособность если не принять, то хотя бы выслушать любое мнение, отличное от его собственного! А теперь выходит, что и он сам, Кныш, поступает точно также?! Но это... Это же...
Закончить мысль помешало какое-то новое, странное ощущение: будто лица его неожиданно коснулся поток теплого воздуха. Не порыв ветра – в этом не было бы ничего удивительного, – а именно прикосновение – почти невесомое, но все же ясно ощутимое. Внемлющий недоуменно нахмурился: нечто подобное он уже явно чувствовал когда-то, – но что и когда, – вспомнить не удавалось, – лишь на душе становилось почему-то одновременно и радостно, и тревожно...
Прикосновение не повторялось, и он решительно зашагал в селище, твердо решив, что никаким больше странным мыслям и ощущениям он в этот восход поддаваться не будет.
Тем более, что есть нечто более важное, что предстоит сделать.