Побратим змея

      Восход Холмов проходил для Кныша совсем не так, как он того ожидал, – и уж тем более не так, как он того хотел.       Лучшим планом, который он смог придумать для себя на это время – это отдать Маруху нож Тура, а затем забрать Айрат и ее детенышей и уйти, – все равно куда, лишь бы подальше от селища, – до самого вечера, пока не будет снят запрет на разговоры, и мир не вернется в свою обычную колею. Так он поступил прошлым круговоротом, и, хотя от собственных мыслей и воспоминаний все равно не спасся, но должен был признать, что забавные выходки родичи сделали этот восход по крайней мере терпимым.       На сей раз, однако, от мыслей, как ни странно, сбегать расхотелось. Кныш, разумеется, не собирался подслушивать монолог бывшего вождя,– но, раз услышав обращение «сын», уже просто не мог ничего с собой поделать. Некрасиво, конечно, и Марух, когда закончится время молчания, наверняка выскажет ему все, что по этому поводу думает. Но это не так важно. Главное он сделал: с ножом, принадлежавшим Туру, Марух сможет чтить его память где и когда угодно – а со временем, возможно, перестанет нуждаться и в этом последнем материальном знаке, поместив сына прямиком в свое сердце. Он, Кныш, смог ведь это сделать. Вот и Марух сможет – и, может быть, найдет в этом хоть какое-то успокоение.       Однако же слова бывшего вождя были важны не только тем, что были обращены к Туру. Будь это так – Внемлющий, пожалуй, еще бы справился с желанием услышать их до конца.       Дело было в другом. Наблюдая за весело мчащимся вперед семейством родичей, Кныш с удивлением осознал, что горький монолог Маруха абсолютно точно описывал и его отношения с Анхом. Ведь они тоже виделись друг другу лишь ходячими наборами каких-то действий, которые каждый из них выполнял или должен был выполнять. Все так, как Марух и сказал: родитель; сын, в отличие от Тура, нерадивый; Взывающий; тот, кто карает за ошибки; тот, в ком глубоко разочарованы... А Рослых и в самом деле не было. В отношении родителя это новостью не стало: Кныш с детства привык к тому, что тому нужен был не он сам, а достойный преемник его искусства. Но есть ведь и другая сторона. Что он знал об Анхе – кроме его вспыльчивости, упрямства да тяжелой руки? Ничего. Да по правде говоря, и знать не хотел, глубоко поверив в то, что и знать-то нечего. Но что, если он ошибался? Ведь не на всех же Взывающий Анх набрасывался с кулаками. Значит, он мог быть и другим. Каким он был другом? Супружником? Сыном? Что он любил, а чего не любил? Как прошло его Большое путешествие? И что он чувствовал, будучи вынужденным занять место своего родителя так рано, сам будучи почти мальчишкой?..       Ответов на эти и многие другие вопросы не находилось, и какая-то часть Кныша пыталась возмутиться по этому поводу: мол, уж с кем-с кем, а с ним родитель на эти темы разговаривать бы не стал – просто потому, что он...       «Упрямый-бесчувственный-жестокий-старый-мрак», – с изрядной долей невесть откуда взявшейся самоиронии мысленно сформулировал Внемлющий.       – Это ясно, и именно таким он и был, – продолжил он вслух, пользуясь тем, что забрел уже достаточно далеко от селища, чтобы не опасаться чужих ушей. – Но ответов-то так или иначе нет. А быть они, пожалуй, должны. А то может получится, как с Марухом, только ему некого вспоминать, а мне – забывать.       Айрат недовольно затрясла головой: короткий свист ее безволосого собрата говорил о том, что прогулка, вопреки ожиданиям, не затянется.

***

      Требование тишины мира и сердца заканчивалось, когда Лучезарная опускалась на свое ложе. Обычно это было временем ужина, собиравшего весь Род у Общего костра. В Восход Холмов трапеза была особенно оживленной: поселянам нетерпелось поделиться своими впечатлениями и вместе со словами выплеснуть накопившееся напряжение: время, проведенное наедине с собственной памятью, редко для кого было простым.       Внемлющий, стоя у края площадки, отыскал глазами своего помощника. По счастью, Миру уже ушла в их хижину, и Ёль заканчивал ужинать в одиночестве. Решив, что тянуть нечего, Кныш решительно направился к нему.       – Ёль?.. Разговор есть. Хорошо сделаю?       Мужчина чуть удивленно кивнул, по всей видимости мало представляя, что Внемлющему могло сейчас от него понадобиться.       – Что-то случилось? – спросил он, когда они отошли к пустынному краю площадки.       – Нет. По правде говоря... Я хотел спросить тебя о моем родителе.       – О твоем родителе? – в голосе Ёля слышалось недоумение. – А что о нем?       – Ну... Вобщем, я бы хотел узнать о нем побольше. Как о Рослом. Я ведь знал его только как родителя и... - он неопределенно поводил в воздухе рукой, не зная, как закончить фразу.       – Ладно, – Ёль инстинктивно почувствовал, что от дальнейших вопросов лучше воздержаться. – Что именно ты бы хотел узнать?       – Ты говорил, что как Взывающего знал его лучше, чем я, и это правда. Можешь об этом рассказать? Каким он был? Как тебе было помогать ему? Ну, словом, что придет в голову, то и расскажи.       Ёль задумался.       – Каким он был?.. – протянул он. – Ну... Я пару раз слышал, как Фетха называла его упертым – и это очень ему подходило. Он всегда был абсолютно уверен в том, что знает, как и что нужно делать.       – Это точно, – немного разочарованно протянул Кныш. Неужели даже Ёль видел в его родителе только те черты, которые видели все?..       – Ну... Это не всегда бывало приятно, это уж как есть... Но знаешь, как для меня, мальчишки, так это было и неплохо. Всегда приятно знать, что ты идешь за кем-то, кто знает дорогу. И потому мне с ним было... Спокойно, что ли. Он из-за своей уверенности был очень предсказуемым – я точно знал, на что он рассердится, а за что похвалит...       – Он когда-нибудь хвалил тебя? – в сознании Кныша родитель и похвала сочетались крайне слабо.       – Хвалил, – Ёль кивнул и чуть заметно улыбнулся, видимо, поняв удивление собеседника. – Не скажу, чтобы часто. И не за все подряд. Но он всегда знал, когда я действительно старался, когда вкладывал себя-себя. И тогда хвалил обязательно, – он помолчал, задумавшись. – Он вообще... Справедливый был. Если, к примеру, перед каким-то обрядом нужно было готовиться-готовиться, то он оставался до конца, даже если свою часть работы уже сделал. Никогда не было такого, мол, «Я спать пошел, а ты, помощничек, тут сам как хочешь справляйся». Всегда – вместе начали – вместе закончили. Вот так.       – А он... Он бывал жестоким с тобой?       – Чтоб руку поднимал? Бывало. Но тоже по делу. Родитель вот мой, помню, до того еще, как в Холмы ушел, мог ни за что вдарить – просто если настрой дурной был. А Анх нет – тут и говорить нечего – только если заслуживал. И еще... Я знаю, что он часто не был с тобой хорош – но, как по мне, – он не был жестоким. Ну, то есть, если и бил – то не со зла. Он просто хотел, чтобы то, что он делает, было сделано как можно лучше. Он и от себя того же требовал – не так, что ты, мол, напрягайся, а я в сторонке постою. А как можно лучше сделать он хотел потому, что я тебе и раньше говорил: он абсолютно безоговорочно, неистово верил в то, что делает. Я только в двоих Рослых за всю жизнь видел такую упертую убежденность. Вторым был ты, когда только начинал все менять.       – Ты же вроде говорил, что то, что я похожу на родителя – это плохо? – удивился Кныш. – А теперь сам же его за упрямство и хвалишь.       – Да просто потому что упрямство упрямству рознь, – немного подумав, сформулировал Ёль. – Без веры в то, что делаешь, наверное, нельзя. Особенно, когда начинаешь творить что-то новое. Иначе просто не выдержишь, если тебя начнут критиковать, отговаривать, запугивать или что-то еще... Да в конце концов и смысла нет – делать то, во что сам не веришь. Но важно, чтобы эта вера не каменела, что ли. Чтобы опиралась на то, что ты видишь, а не на то, что «я так сказал». Видишь, о чем я?       – Пожалуй, вижу... – голос Кныша звучал задумчиво.       –Ты, если интересно, Фетху поспрашивай.       – А что Фетха?       – Она с ним вместе выросла. И вообще все про всех знает... О, а вот и она!       Кныш попытался было остановить Ёля, но попытка успехом не увенчалась. Знающая же, услышав обращенный к ней вопрос, устремила на Внемлющего пронзительный и, как ему показалось, одобрительный взгляд.       – Родителя ищешь? Дело... – протянула она. – Зрячим-то оно всяко лучше, чем слепым, верно?       Тот, однако, последнюю ее реплику проигнорировал, то ли не зная, что ответить, то ли потому, что она была ему по каким-то причинам неприятна.       – Расскажешь о нем?       Ёль, не дожидаясь прямой просьбы, махнул им обоим рукой и растворился в темноте.       – Расскажу, что ж не рассказать... – Знающая устроилась на поваленном бревне у костра, и снова смерила Кныша странным, одновременно задумчивым и чуть насмешливым взглядом. – Я ведь супружницей его могла стать. Знал?       – Нет... – такого поворота потрясенный Внемлющий действительно совершенно не ожидал.       – А так и было. И я бы с радостью в его дом вошла... Он ведь в молодости красивый был. Статный, сильный... Уверенный. За ним молодых-молодых бегало...       – Так он был тебе хорош? – Кныш приобнял себя за плечи. – Но ему была хороша моя родительница?       Старуха отрицательно качнула головой.       – Ему была хороша Лека. Была у нас такая молодая. Красивая, ему под стать... Всем ясно было, что он ее в свой дом введет, как в пору союзов вступит... Но не успел.       – Почему?       – На следующий круговорот после его Большого путешествия на нас напали низкие. Они забрали Леку и еще нескольких молодых с собой в Дальние холмы. Больше мы о них не слыхали. Он хотел было идти за ней, спасать, вертать... Но те же низкие убили его родителя.       – И он должен был занять его место, – тихо закончил Кныш.       – Роду нельзя без Взывающего. Знакомо, да?       Тот молча кивнул.       – И что потом?       – А что потом? Еще круговорот спустя пришла его пора союзов. У него, в отличие от тебя, не было под рукой расторопного сообразительного парнишки, который смог бы стать преемником. Ему нужна была супружница и сын.       – И он предложил моей родительнице войти к нему...       – Строго говоря, сначала он предложил это мне.       – Правда?!       – А что ж не правда? Я ж не всегда старухой была. До Анхэ, может, красотой и не дотягивала, но... Мужики заглядывались. Сам-то он – так нет. Но знал, что я как раз очень даже к нему неровно дышу. А ему после Леки все равно было – с кем. Ну и предложил, мол, я тебе хорош, а мне не хорош никто. Хочешь – входи.       – А почему не вошла?       – А ты бы хотел заменой быть? Вот и я не хотела. Он ведь в своих привязанностях таким же твердолобым был, как и во всем остальном. Мне ясно было, что Леку свою он не забудет, и хороша она ему быть не перестанет. Да и то, что не пошел, не спас, не вернул – это, мальчик, почище пылающей головни на сердце следы оставляет – ничем уже не вытравишь... Вот потому и отказалась. А Кара, твоя родительница, согласилась, и ее выбор тоже увидеть несложно...       – Он сломал себя, чтобы служить Роду и научить тому же меня... – спустя какое-то время медленно проговорил Кныш. – Отдал все, что у него было ради этого, всю свою жизнь... И потом, глядя на меня, круговорот за круговоротом убеждался, что его жертва не была принята, и что все было зря... Что ж, несложно увидеть, почему я не был ему хорош.       – Несложно, – спокойно согласилась знахарка.       Кныш едва заметно усмехнулся.       – Не станешь доводить, что нет, мол, неправда, я был ему хорош, просто для него это в колотушках выражалось?       – А и не стану, – пожала плечами Фетха. – С чего вообще ты взял, что должен был быть ему хорош? Ты был лишь частью его жизни – заметь, жизни непростой и тяжелой. Жизни, в которой он сделал свой выбор, и точно знал, чего хочет взамен.       – Но я-то не знал ни о каком его выборе! И не моя вина была, что я не мог последовать за ним его путем!       – Я не сказала, что то, что он делал с тобой, было хорошо, правильно и справедливо. Но жизнь вообще штука несправедливая. Тебе тяжело с ним пришлось, знаю. Но и ему с тобой тоже. И с твоей родительницей. И без Леки. И с виной, что не удержал и не спас. И с разочарованием в тебе...       – Это его не оправдывает.       – Не ищи ему оправданий, мальчик. Зачем? Подумай лучше о том, что и он – лишь часть твоей жизни. Сколько места ему в ней отведешь – столько и будет. Ты уже давно вырос. Чем жить-то хочешь?       Увидев, что замерший, глубоко задумавшийся Кныш отвечать, по всей видимости, не собирается, она тяжело поднялась с бревна и, коснувшись на прощание его плеча, побрела прочь.       Внемлющий еще долго сидел неподвижно, погрузившись в собственные мысли, и, весьма вероятно, не тронулся бы с места до утра, – однако неожиданно внимание его было привлечено еще одним теплым прикосновением к щеке. Он вздрогнул и оглянулся на Общий костер, пытаясь понять, не мог ли порыв тепла долететь от него. Это оказалось маловероятным, и Кныш хотел было уже вернуться к своим мыслям, обойдя таинственное явление стороной, как вернувшиеся духи разом вытеснили все размышления из его головы.       ...Почему ты не слышишь, брат?..       ...Почему не идешь?..       ...Поспеши...       ...Ты давно там не был, брат, слишком давно...       ...Пришла пора...       Кныш раздраженно помотал головой. Только он смог сосредоточиться на чем-то важном! Только узнал нечто такое, о чем только думать и думать! Да у него, можно сказать, весь мир с ног на уши перевернулся! Неужели нельзя со всем остальным подождать и хоть ненадолго оставить его в покое?!       ...Какой покой, брат, какой покой, когда все начинается?!.       ...Поспеши, вступи на свой путь...       ...Полетели, светлячок, скорей полетели!..       Нет, это невыносимо!       Сердито насупившись, Кныш резко поднялся и едва ли не бегом направился к Белой границе: чем раньше он разберется с тем, что его там ждет, тем скорее от него, наконец, отстанут!