Я - легенда

      У мистера Вула была сестра. Тоже на редкость дурная женщина, но уступающая в неприятности своему братцу. Это была пухленькая мадам лет сорока, на редкость глупая и лицемерная. Когда-то она удачно вышла замуж, имела титул виконтессы, и теперь в дни больших праздников посещала наш приют. Разумеется, бросая нам подачки, она скорее тешила своё самолюбие, и милостынь этой дамы была так же унизительна, как и незавидное положение сирот. ​      В канун того Рождества мне было без малого восемь лет, и примерно в этом возрасте нищета приюта стала особенно мне заметна и отвратительна. Моё болезненное самолюбие огнем горело, когда нам выдавали новые вещи, – чьи-то уже потрепанные тряпки, - и я ненавидел видеть жалость на лицах добропорядочных граждан. А госпожа виконтесса так дивно комбинировала оба этих раздражающих действия, что вызывала у меня сильнейшую антипатию.       ​Она приехала в приют вечером, словно специально разодевшись в лучшие одежды и нацепив на себя все безделушки, и контраст аскетизма нашего приюта и такой роскоши был настолько резким, что многие дети просто во все глаза пялились на виконтессу, не в силах отвести взгляд от невиданных ими богатств. Мадам так же взяла с собой своих младших отпрысков – мальчишек тринадцати и семи лет, и девочку лет десяти, тоже холеных, наряженных и отутюженных. Все дети собрались в обеденном зале, а мадам и её чада имели честь сидеть за столом воспитателей. ​      К ужину нам подали наваристую похлебку с мясом, курицу с картошкой и сдобные булки с сахарной пудрой, что было настоящим пиром. Вечно голодные приютские дети с такой жадностью набросились на еду, что воспитателям пришлось ходить вдоль столов и следить за порядком – старшие пытались отнять еду у младших, которые начинали реветь от такой несправедливости. Я же, выросший в этом приюте, как и все остальные, видел все будто со стороны и с отвращением наблюдал за этой животной дележкой корма. Аппетит, сперва многократно возросший от обилия роскошной для нас пиши, теперь угасал. Дети набивали рты, зачастую руками, воровато оглядывались, раскорячившись над своими тарелками так, чтобы никто не мог к ним притронуться… Я посмотрел на виконтессу и её отпрысков – они изображали недоумение и не могли спрятать брезгливость, а старший мальчишка и вовсе хихикал, не скрывая этого. Праздничный ужин превратился в увеселительное мероприятие. Скоту задали корм, и теперь наблюдали, как жадно он насыщается, огрызаясь на себе подобных.       ​Когда воспитатели смогли навести порядок, и мне досталась моя порция. Хотелось бы сказать, что я не стал есть из моральных принципов или гордости, но нет. Я быстро, но стараясь не терять лицо, проглотил похлебку, толком не ощутив вкуса, и расправился с курицей и картошкой (надо отметить, что курица была не первой свежести, а картошка сыровата), булка была спрятана в карман до лучших времен, и невнимательная Марта выдала мне ещё одну, решив, что мне не досталось. Да, я ел, как и все остальные. Потому что недоедал, потому что мне нужны были силы, потому что эти блюда были слишком питательны, чтобы я мог позволить себе отказаться от них. Жуя вареные куриные обрезки, я ощущал острое унижение. Вдобавок, даже на благотворительном ужине виконтесса сэкономила… Лицемерная старая сука. ​      Но представление на потребу зрителей только начиналось. Когда мы все кое-как насытились, кто-то в большей, кто-то в меньшей степени, миссис Коул заявила, что сейчас мы должны будем развлечь гостей подготовленными номерами, после чего получим рождественские подарки. Я, увы, тоже был в программе с пением псалма. Меня вообще пихали куда только можно было с этими проклятыми псалмами, и я уже крепко сожалел о том, что имею хорошую память и приятный голос.       ​Передо мной несколько девочек из старшей группы разыграли библейскую сценку, маленький мальчик прочитал невыразительный стишок, ни слова из которого никто не разобрал. Девочки получили по мотку вязальных ниток, а мальчик – маленький резиновый мяч. ​Наступил мой черед. Миссис Коул хотела, чтобы я спел, стоя на табурете, как мой предшественник, но я встал перед ним столбом и не шевелился. В моей душе униженность обострилась до предела, и я зло смотрел по сторонам. Приютским было откровенно плевать на этот маленький концерт, и они жадно добирали последние крошки со стола, воспитатели понукали меня, как цирковую собачку, виконтесса смотрела с жалостью, а её детишки хихикали между собой, кажется, глумясь над моим кургузым пиджачком. Краска гнева бросилась мне в лицо, я ощутил, как горят мои щеки, а буквально через минуту я смертельно побледнел. - Смущается, - объяснила мои ломки миссис Коул. – Ну же, Том, все тебя ждут. ​Она легонько подтолкнула меня к стулу, но я отшатнула от неё, как ошпаренный. - Реддл, что с тобой? – прошипела женщина. – Быстро лезь на табурет, не позорь меня. ​      Я пришел в себя, вспомнив, что за спиной виконтессы и её чад стоит Вул. Отвратительный Вул, который только в прошлом месяце опять лапал девчонку у старого флигеля, десятилетнюю Сьюзи Браун. И который семь шкур спустил с Денниса Бишопа неделю назад только за то, что тот не выучил урока и получил двойку по богословию. Моя рассудительная часть победила, я взобрался на табурет, распрямил плечи и всего пару раз сфальшивив пропел то, что от меня требовали.       ​Виконтесса настолько умилилась моему пению и мнимому смущению перед ней, что жестом подозвала меня к себе. Я повиновался. - Какой чудный малыш! – восхитилась она, рассматривая меня через пенсне, которое держала в толстеньких пальчиках. – Прехорошенький мальчик! ​      Она попыталась потрепать меня по щеке, но я мастерски увильнул от её лапищи. Мисис Коул ощутимо пихнула меня в спину, и я едва не впал в объятья виконтессы, а та расхохоталась. - И умилительно скромный! - А он не говорит? – глумливо вмешался старший из её присутствующих сыновей. - Го… - начала было миссис Коул. - Говорю, - резко сказал я. - Очаровательное дитя, - продолжала ворковать виконтесса, разглядывая меня так и эдак. – Известно ли что-нибудь о его родителях? - Ровным счетом ничего, мадам, - отвечала миссис Коул. – Восемь лет назад его мать пришла сюда в новогоднюю ночь и, разрешившись от бремени, скончалась. - Мальчик красив как Амур, не удивлюсь, если она была какой-нибудь красивой актриской или куртизанкой, - продолжала виконтесса.       ​Я ещё не знал, что такое куртизанка, но тон графини показался мне оскорбительным, и я стиснул зубы. - Это вряд ли, - покачала головой миссис Коул. – Бедняжка была вовсе не хороша собой.       ​Виконтесса покачала головой и поахала, а потом склонилась ко мне и заговорила таким голосом, как будто я был умственно неполноценным. - И как тебя зовут, милый? - Том Марволо Реддл, - сдержанно проговорил я. - Марволо! – хохотнул старший сынок виконтессы. – Что за имя такое? - Это вы придумали, миссис Коул? – заинтересовалась виконтесса. - Нет, мадам. Это имя дала ему мать незадолго до своей смерти. Как бишь… Том - в честь отца, Марволо – в честь деда, или наоборот. ​      Я стал слушать внимательнее. Таких нюансов своего происхождения я не знал, и во мне невольно пробудился интерес.       Том, вот как звали моего отца… Я погрузился в размышления. При условии, что я носил его фамилию, его имя было Том Реддл. Может, я смогу отыскать его? Что, если он даже не знает, что мать умерла, и что его сын живет в этом ужасном месте? Хотя, возможно, он и сам умер? Не просто же так моя мать оказалась на пороге приюта?       ​Мысли роились в моей голове, и мозг подкидывал самые различные варианты развития событий. Впервые я так крепко задумался о тех людях, что дали мне жизнь. И, как свойственно всем сиротам, обрел надежду, что есть где-то в этом мире человек, которому не безразлична моя судьба… - Бери свой подарок, Том! – голос виконтессы вернул меня в реальность. ​      Я растерянно посмотрел на то, что протягивал мне её старший сын, и машинально взял в руки. И каково же было моё удивление, когда я увидел плюшевого медвежонка, явно прошедшего первую мировую! Какой-то плешивый и несуразный, одна лапа висит на нитке, вместо глаза пуговица, сплошь и рядом сомнительные пятна… Я вскинул горящий взгляд на юного виконта – тот глумливо ухмылялся, наблюдая за моей реакцией, упиваясь моим бедствующим положением. Клянусь, он просто млел от того, что мы, обездоленные сироты, принимали в качестве подачек старые игрушки, которым было самое место на свалке! - Ну же, Том, поблагодари господ за их щедрость и внимание! ​      Впервые в моей душе взметнулось что-то, распрямившее мои плечи, наполнившее взгляд огнем, захлестнувшее разум. Эти зажравшиеся богачи, напустив на себя вид благочестивой добродетели, наслаждались тем, что швыряли нам кости как собакам. Устремленные на меня взгляды были снисходительно-жалостливыми, но сколько фальши, сколько лицемерия я видел на лицах виконтессы и её детей! И самое потрясающее, что они искренне ждали, будто я воскурю им фимиам не сходя с места!       ​Я как со стороны увидел свою руку, отшвыривающую плюшевого медведя в сторону. Искаженные удивлением лица были мне наградой, и я мстительно оскалился. - Реддл! – тут же закричала миссис Коул. – Что ты вытворяешь!       ​Я хотел сказать, что лишь помог донести мусор до помойки. Хотел бросить в лицо всем своё презрение. Хотел всем им показать, насколько я выше их показной фальшивой щедрости, насколько отвратительно мне это жалкое подаяние. Но гнев буквально сковал меня на несколько мгновений, и только мой горящий взгляд исподлобья перебегал с виконтессы и её выводка на миссис Коул и обратно. - Марта, быстро уведи его и запри в чулане! – возопила миссис Коул. - Ах, но что это значило? – охала виконтесса. - Мадам, поверьте, все дети молятся за ваше здоровье и с нетерпением ждут ваших визитов! А Реддл… Он всегда был со странностями, хотя раньше за ним такого не водилось… Видимо, совсем ошалел от восторга и себя не помнит… ​      Она плела что-то ещё, но я уже плохо слышал, потому что Марта, крепко взяв меня за шкирку, уволокла меня прочь из столовой. - Ух, неблагодарный паразит! – ругалась она, понукая и подгоняя меня. – Испортил всем праздник! Что взбрело в твою дурацкую голову? - Меня тошнит от этих подачек! – вдруг прорвало меня. – Продукты, которые они нам пожаловали, испорчены! Игрушкам самое место в помойке! - Ах ты паршивец, ах ты негодяй! – возмущенная Марта так схватила меня за ухо, что я, боясь, что она мне его оторвет, был вынужден бежать за ней на носочках. - Отпусти! – прошипел я, обеими руками вцепившись в её руки и силясь освободиться. - Вот как ты отвечаешь на благородные жесты таких уважаемых людей, как виконтесса! Вот как благодаришь за кров над головой и за пищу, посылаемую тебе Господом Богом?       ​Марта выкручивала мне ухо, боль ослепляла, и я словно потерял голову. - Живу как в казарме, ем помои, за что благодарить!? Отпусти меня, отпусти, или я тебя ударю! ​      Я вырывался, царапал руку Марты, пытался её пнуть, но сила, с которой она выкручивала мне ухо, только возрастала, и на глазах у меня наворачивались слёзы. От боли и злости я буквально осатанел и колотил паршивую субретку по всему, до чего только мог достать. - Бандит! Противный мальчишка! – бранила она меня. – Уж я позабочусь о том, чтобы тебя как следует выпороли! Месяц не сможешь на заду сидеть! - Нет, отпусти меня! Отпусти, или пожалеешь! – кричал я, слепо дергаясь из стороны в сторону и тем самым только усугубляя свои страдания. – Я убью тебя, клянусь, убью, если ты не отпустишь! Ненавижу! Ненавижу вас всех и этот приют! Пусть он сгорит! Ненавижу! ​      У меня случилась первая детская истерика. Тот факт, что я ни разу не был серьезно наказан, только усиливал её. Возможно, если бы я уже был знаком с розгами, я бы был куда сдержаннее.       ​Марта так встряхнула меня за ухо, что крик застрял у меня в горле и дыхание от боли перехватило. Слезы застилали глаза, я не видел, куда иду, едва поспевал за широкими шагами этой крупной девицы, и едва не растянулся, когда она грубо втолкнула меня в чулан со швабрами.       С грохотом захлопнулась дверь, защелкнулся замок, и Марта шумно перевела дух. Я оказался в кромешной тьме, и это словно отрезвило меня. - Поганый выродок, - выругалась Марта. – Как будто кто-то из вас достоин большего, чем вам дают! Все мальчишки превращаются в бандитов, воров или пьяниц, а то и всё разом. Девки все как одна – потаскухи. Вас бы сразу в работные дома! Или в тюрьму, того лучше!       ​Когда шаги Марты стихли в отдалении, я оказался в полной тишине наедине с собой, и ужаснулся тому, что сделал. Секундная слабость привела к чему-то страшному. Из-за проклятой игрушки я вызвал гнев миссис Коул и виконтессы, это наверняка дойдет до Вула в самом скором времени, я несколько раз пнул Марту и наверняка поцарапал её руки… По всему выходило, что не сегодня-завтра я подвергнусь такой экзекуции, что об меня сломают не одни розги. Я тяжело опустился на перевернутое ведро и закрыл рукой горящее ухо. Нет, я ни на секунду не раскаялся в своих действиях, но последствия могли быть слишком тяжелыми. Как я мог быть таким глупым?..​И вот я заперт в чулане, жду, когда за мной придут. А положение моё ещё хуже, чем было четверть часа назад.       Первые полчаса я придумывал всевозможные кары для моих обидчиков, и предавался сладостным мечтам об их чудовищной кончине. Дошло до того, что я вообразил, как в приют нагрянет мой отец и расквитается со всеми за мою несчастную мать и за все страдания, что я перенес. А я теперь не сомневался, что мать мою наверняка убили, возможно, даже миссис Коул, и всё с единственной целью, чтобы беспрепятственно причинить мне как можно больше страданий.       Но потом разум мой остыл, и я стал думать трезво. Никто не придет мне на помощь, глупо на это рассчитывать. Я сам наломал дров, и этого уже не исправить. Теперь нужно придумать, как выйти сухим из воды, или хотя бы получить наименее строгое наказание. Я совершил ошибку - идти в открытое противостояние с теми, кто сильнее, совсем не следовало, и больше я такого не допущу. Надо будет всеми средствами вымаливать прощение, как бы унизительно это не было.       Так я размышлял ещё около четверти часа, или больше. А потом я стал ждать, когда за мной придут, чтобы обрушить на меня самую страшную кару. Ожидание казалось невыносимо мучительным, но я не заметил, как задремал. Видимо, сказался стресс. Мне снилось, что я нахожусь в темнице, скован кандалами и лишен не только пищи, но и возможности видеть солнечный свет.       Немного погодя я проснулся от того, что у меня затекла шея, и сел ровно, ничего не понимая. По всей видимости, я всё ещё находился в чулане со швабрами – пахло влажными половыми тряпками, а подо мной было всё то же холодное железное ведро. Тогда спросонья мне стало казаться, что я уже долгое время сижу под замком, и про меня, возможно, даже забыли. Или же специально оставили умирать с голода. Эта паническая мысль так ужаснула меня, что я принялся колотить в дверь что есть сил и звать на помощь.       Пришла Марта, которая грубо сообщила, что уже глубокая ночь, и все давно легли спать. Я же оставлен в чулане до утра в качестве наказания, а если вздумаю шуметь, то она лично так обходит меня бельевой веревкой, которая как раз оказалась у неё в кармане передника, что миссис Коул уже не понадобиться марать об меня руки поутру. - Принеси мне воды, пожалуйста, - просипел я через дверь. – Горло совсем пересохло. - Это наказанье для твоего поганого языка, - парировала Марта. – Потерпишь. - Я умру от жажды до утра, - процедил я. - Что же, проблемой меньше станет, - рассудила Марта, после чего удалилась, оставив меня дрожать от злости и страдать от жажды.       От того, что в питье мне было отказано, горло пересохло ещё больше. Поняв, что я обречен на пытки до утра, я стал устраиваться на ночлег. Отодвинул в сторону ведро, расстелил на полу найденную ветошь и, подложив под голову свернутый пиджачок, кое-как примостился на полу. Правда из-за моего роста было не очень удобно, и я всю ночь то ударялся руками о шкафы, то не мог вытянуть ноги, как мне хочется. Словом, сон мой был прерывистый и беспокойный. Вдобавок, я размышлял о том, что узнал о своих родителях.       Выходит, моя мать не подбросила меня в приют, как я всегда думал, а умерла, рожая меня? От этого сделалось горько. Выходит, она не избавилась от меня, не бросила на произвол судьбы, а погибла, давая мне жизнь? С такого ракурса мне было больно о ней думать. Я попытался представить, какой она была. Воображение нарисовало черноволосую красавицу с выразительными глазами, но я вспомнил, что миссис Коул назвала её вовсе не хорошенькой. Это немного задевало моё самолюбие, так как раньше мне, как и всем детям, нравилось думать, что мать моя все же была очень красива. Том Марволо Реддл: Том в честь отца, Марволо в честь деда. Первое имя было слишком простецким, и никогда мне сильно не нравилось, а вот второе звучало посолиднее. Интересно, кем были мои отец и дед? На кого из них я похож? И где они сейчас, знают ли, что я живу в этом страшном месте и терплю издевательства и унижения? Может, кто-нибудь из них придет за мной однажды?       Я одернул себя, чтобы зря не строить несбыточных надежд. Если меня не хватились за почти восемь лет, вряд ли я кому-то нужен. Может, вся моя родня уже давно мертва. Неспроста же матери пришлось прийти в приют, чтобы меня родить, и рядом с ней не было никого в такой момент.       Мне показалось, что я провел целую вечность в этом чулане. По полу гулял сквозняк, горло разрывало от жажды, к левому уху невозможно было прикоснуться и, тем более, лечь на левый бок. В голове роилось бесчисленное количество догадок о моих родных. Мучениям моим конца не было. К утру я опять провалился в сон, и не услышал, как дверь в чулан отперли. Меня разбудило прикосновения к плечу и голос над ухом: - Вставай, Том. Вставай.       Это была Марта. Остыв, она стала раскаиваться в своей жестокости и принесла мне стакан воды, который я опрокинул залпом. - Что ты только вчера вытворил, противный мальчика, - проговорила она, но уже не так строго. – Иди сходи в ванную и приведи себя в порядок, потом можешь поспать до подъема. - Который час? - Пять утра. И давай живее, пока я не передумала.       Я внимательно и непонимающе посмотрел на Марту. Я не мог понять, почему она сжалилась. Может, замыслила что-то? Но Марта ушла, не дожидаясь от меня благодарностей. Я же не терял времени даром, сбегал умыться, перекусил припрятанной вчера булкой, и отправился спать.