Я - легенда

       Сойдя на платформу 9 и ¾, я не очень-то спешил в мир магглов. Сильвий Лестрейндж прекрасно это понимал, и неловко топтался рядом со мной. Лестрейндж хмурился и клял магглов, а я стоял молча. Чувствовал, как подкатывает уже знакомый парализующий страх смерти. Я панически боялся, что, если у магглов начнётся война, я могу пострадать. — Ладно, Том, я пойду, — неловко проговорил Сильвий. — Меня, наверно, встречает кто-то из родных.        По понятным нам обоим причинам было бы лучше, чтобы Сильвия не видели в моей компании. — Да, — кивнул я. — Я тоже уже собирался идти. Наверняка мне ещё выгонять какого-нибудь придурка из моей комнаты…        Это было враньём чистой воды. В начале лета тех, кого размещали в моей комнате, как ветром сдувало. Но я старался показать, что банальность приютской жизни вызывает у меня лишь презрительную усмешку. Как и весь мир магглов, в общем-то. Словом, нельзя было выдать свой страх, свою слабость. — Что же, теперь мне понятно, где ты набираешься таких словечек, Сильвий Валериус Лестрейндж! — пророкотал густой женский голос.        Сильвий даже подпрыгнул, да и я едва не последовал его примеру. Обернувшись, мы увидели леди Лестрейндж, мать моего товарища. Это была очень статная женщина, не отличавшаяся худобой. Её широкие плечи и выдающаяся грудь делали фигуру монументальной, а волевые черты лица добавляли внушительности. Внешне Сильвий был похож именно на мать, в этом не было сомнений — те же темные глаза и темные жесткие волосы, и та же привычка хмурить брови. — Здравствуйте, мама, — пробубнил мой товарищ, потупившись. — Здравствуйте, мэм, — поспешил сказать я.        От взгляда, которым мать Сильвия просканировала меня с головы до пят, кто угодно захотел бы провалиться под землю. Но я, к счастью, всё ещё был в школьной форме, а не в маггловском тряпье, поэтому степень унижения была не достаточной, чтобы я растерялся. — Объясни этому мальчику, Сильвий, что меня следует называть леди Лестрейндж, — прогрохотала мать Сильвия своим зычным, громким голосом. — Это мой друг, мама, Том, — недовольно пробурчал Сильвий.        Я видел, каких трудов ему стоило придержать свой собственный характер в разговоре с матерью. Что уж там, по правде сказать, и мне было тяжело выдержать такую волну презрения от взрослого человека. Хотя, казалось, меня уже должно было бы перестать задевать подобное отношение. — Том. Это многое объясняет, — отрезала леди Лестрейндж, и опять окинула меня тяжёлым взглядом. — Идём Сильвий, нам пора.        Сильвий успел только кивнуть мне на прощание, и мать, сжав его плечо, буквально потащила сына прочь. Я не сомневался в том, что ему крепко достанется за общение со мной, и жгучая обида заполнила всё моё существо. Я ведь не был каким-нибудь дрянным грязнокровкой, во мне точно текла кровь волшебников! Но почему же по какой-то глупой превратности судьбы я оказался брошен в маггловском приюте? И теперь в мире магии — моём мире — был никем?!        Вздохнув, я взял свой видавший виды чемодан и поплелся к выходу с платформы. На вокзале было менее многолюдно, чем обычно. Мне сразу бросилось в глаза то, какими напряженными и нервными казались магглы. А выйдя из здания вокзала, я обомлел — в воздухе парил огромный аэростат. Я медленно побрёл по улице, чувствуя слабость в коленях.        Лондон изменился до неузнаваемости. Прежде всего, не успел я свернуть к трамвайной остановке, как увидел, что двух домов напротив вокзала просто нет. На их месте оставались руины — груды кирпичей, обломки мебели и парочка чудом уцелевших стен. Уже в тот момент мне захотелось развернуться и как угодно пробиться обратно в Хогвартс. Но делать было нечего, я побрёл дальше.        Обезображенные взрывами дома, некоторые с выбитыми окнами и почерневшие от гари пожара, некоторые разрушенные до основания с сиротливо торчащими трубами… Бомбоубежища и укрепления из мешков, сгоревшая машина посреди улицы… Цветы, оставленные кем-то на месте взрыва… Тут и там дымоходы на крышах разбиты, а сами крыши залатаны.        Разговоры на улицах такие, что волосы дымом встают. Все наперебой обсуждают, на каких станциях метро лучше прятаться во время бомбежек, на которых меньше вшей и больше воздуха. Разговоры об эвакуации и разлуке с детьми. Как я узнаю намного позже, за полтора года из Лондона было эвакуировано два миллиона детей.       Всюду военные машины и люди в форме, солдаты и пожарные, разбирающие развалины, оставшиеся от домов. Увидев искореженный до неузнаваемости трамвай, я ощутил такой приступ панического страха за свою жизнь, что голова закружилась, а горло сжалось. Если такая махина, как трамвай, весившая, наверное, целую тонну, превращается в груду железа, то что, во имя Мерлина, происходит с людьми?!       До приюта я добрался на ватных ногах. И, увидев Марту, вместо приветствия спросил, где ближайшее бомбоубежище и на какое количество человек оно рассчитано. — На сорок человек, — ответила молодая женщина, не слишком удивлённая моим появлением и вопросами. — А сколько сейчас воспитанников в приюте? — Какое тебе дело, Реддл? Бомбардировок не было уже почти месяц, мы все надеемся на лучшее, — сварливо отозвалась Марта.       Она занималась приёмом продуктов, стоя с накладной у большой грузовой машины. Грузчики носили туда-сюда ящики с припасами. — Как это — какое дело? Хотелось бы знать, насколько высока конкуренция, — ввернул я, с содроганием глядя на свежезалатанную крышу приюта. — Не мешайся под ногами, не до тебя, — отмахнулась Марта. — Так, три ящика с крупой, по пять килограмм в каждом… И это нам до сентября?..        Нервно сглотнув, я поплёлся внутрь здания. Окно на лестнице было забито досками, это почему-то запомнилось особенно хорошо. И из него сифонило. Дети были ещё более бледными и изнеможенными, чем обычно. Или мне так показалось. Раньше в послеобеденное время обязательно слышалось множество голосов, а во дворе кто-нибудь шумно играл. Теперь же тишина давила на уши.       Моя комната была свободна, хотя я и нашёл следы чужого пребывания. На постели лежал свёрнутый матрас, в шкафу я нашёл чьи-то вещи. На столе лежали какие-то тетрадки.        Я переоделся в маггловскую одежду и задвинул чемодан под кровать. И, кажется, впервые в жизни сам пошёл поискать кого-то знакомого. В коридоре мне попался мальчик на пару лет младше меня и с рукой в гипсе. — Знаешь, где найти Абрамсона? — спросил я сходу. — А ты кто ещё такой? — тут же вскинулся мальчишка. — Я Реддл, и что-то мне подсказывает, что ты про меня слышал, — прошипел я. — Так где Абрамсон?        Мальчик действительно обо мне слышал, потому что тут же заметно напрягся и стал смотреть на меня настороженно. — Ну, допустим, в лазарете, — проговорил он. — И о чём мне должно это сказать? Я тут десять месяцев не был и в душе не знаю, где твой чёртов лазарет! — напустился я на мальчишку.        Мой чудовищный лексикон пробуждался в полном объёме, стоило мне пересечь порог приюта. Видит Мерлин, по-другому там просто не понимали. Вот и после того, как я приправил речь парочкой ругательств, мальчик словно пришёл в себя и подробно рассказал мне о том, что половина третьего этажа отведена под лазарет и что Абрамсон находится там уже месяц. Его ранило осколками при последней бомбардировке. Тогда же пробило крышу и вышибло несколько стёкол.        Отпустив мальчишку, я направился прямиком в лазарет. Прежде всего, надо было понять, насколько плачевно положение приюта. Сколько раненых и больных и хватает ли лекарств. А так я уже подумывал о том, чтобы писать Лестрейнджу. В его огромном замке должен был найтись уголок, где бы я мог спрятаться. Я был готов делить каморку с домовой эльфийкой Долли, вот как сильно я был напуган!        Под лазарет отвели три самых больших комнаты. Ещё от лестницы чувствовался крепкий запах лекарств. Я невольно вспомнил, как в приюте бушевала холера, и только усилием воли сдержал дурноту. Всякий раз, когда я оказывался в этом богом забытом месте, у меня непроизвольно возникали сомнения в том, что я доживу до совершеннолетия.        Я сунулся в первую же дверь, на которой красовался красный крест. Девочка с костылем сообщила мне, что это палата для выздоравливающих, а Абрамсона я смогу найти в палате напротив. И прибавила, что отыскать его вполне можно по отборной ругани, которой тот заходится целыми днями.        Абрамсон действительно ругался, когда я нашёл его. Через приоткрытую дверь я увидел его лежащим на постели, исхудавшим и с бинтами на всю голову. Глаз было не видно под повязкой, и Оливер не мог ничего видеть. Поэтому он слепо шарил рукой по тумбочке в поиске чего-то и отчаянно ругался последними словами на своих соседей по палате. Это были двое мальчиков помладше, один с перемотанной культей вместо правой руки, и второй с туго перебинтованным торсом, лежащий на кровати неподвижно. Они хихикали, лежавший при этом покашливал. — Чтоб вас черти подрали на лоскуты, сукины дети, — надрывался Оливер. — Я ж всё припомню, паршивые недоноски!        Я вошёл. Дверь скрипнула и соседи Оливера, увидев меня, притихли. А Абрамсон повернулся ко мне продолжил с новыми силами: — Ну, кого ещё принесло, бесовы отродья?        Я увидел, что рядом с кроватью Абрамсона лежала алюминиевая кружка, из которой вытекало что-то желтое и скверно пахнущее. Приютский юмор был слишком хорошо мне знаком, чтобы я мгновенно понял, как именно подшутили над Оливером, пользуясь тем, что он пока не может видеть. И, ничего не выясняя, я сгрёб за шиворот парнишку с культей и, встряхнув, с силой нагнул и буквально лицом ткнул в чашку, перепачканную мочой. — А теперь иди и принеси чистой воды, пока я не заставил тебя ходить под себя, — ледяным голосом сказал я. — Моя фамилия Реддл, и лучше не испытывать моё терпение.        Для верности я проводил мальчика хорошим пинком под зад, от которого он кубарем вывалился в коридор. Настроение и так было ни к чёрту, а откровенная жестокость приюта доводила до точки кипения. Алюминиевую кружку я метко пнул, и та полетела прямиком в спину малолетнего паршивца. Всё же по мере того, как я рос, выживать в приюте становилось чуточку легче. Старших тут традиционно боялись и уважали. Но и мстили со всей возможной жестокостью, если те вдруг теряли силу, как Абрамсон. — Том? Это ты, Том? — позвал Абрамсон, повернув голову в мою сторону. — Да, — ответил я севшим вдруг голосом.        Оливер улыбнулся дрожащими губами и кое-как подвинулся, освобождая мне место на кровати.        Я опустился на край его койки, чувствуя неловкость. Абрамсон улыбался слабой, вымученной улыбкой. — Я боялся, что ты уже не вернёшься, — прошептал он. — Что с тобой случилось, Оливер? — спросил я тихо.        Губы Абрамсона дрогнули в подобии улыбки. Я подумал, что раз он вовсю скалится, то с его глазами, вероятно, ничего серьёзного. Да и вообще такой ушлый и хитрый мальчишка не мог как-то серьёзно пострадать. — Была бомбардировка. Ночью. Все побежали в бомбоубежище, и тут в соседний дом угодила бомба. Окно вышибло. А я оказался ближе всех к нему…        Абрамсон опять нервно улыбнулся и закусил губу. — Том, они сказали, что я больше не буду видеть…. — прошептал он.        Я почувствовал, как по спине пробежали мурашки, а сердце сдавило. Едва ли не впервые в жизни я ощутил прилив жалости, от которого в горле встал ком. Когда рука Абрамсона вдруг нащупала и сжала мою, я вздрогнул. — Том, ты ведь можешь что-то сделать? — с надеждой выдохнул Абрамсон. – Ты ведь можешь делать удивительные вещи. Я знаю, я видел. Ты можешь мне помочь?        Я открыл и закрыл рот, не зная, что сказать, но по-прежнему чувствуя странную смесь жалости и страха. — У меня есть деньги, — зашептал Абрамсон. — Они надёжно спрятаны. Я ничего не пожалею. Помоги мне, Том, и я всю жизнь буду молиться за тебя…        Я облизал пересохшие вдруг губы. — Но как ты можешь верить в бога, допустившего такое? — вырвалось у меня помимо воли. — К дьяволу, я уже во всё готов поверить, только бы случилось чудо! Реддл, чем угодно клянусь, ты будешь моим богом, если сможешь что-то сделать! — Но что? — потрясенно прошептал я. — Разве я могу чем-то помочь? — Если ты не можешь, то никто не может, — горячо воскликнул Абрамсон. — Том, прошу, сделай что-нибудь…        Меня взяла такая оторопь, что я даже не находил в себе силы вырвать руку из его хватки и убежать, хотя больше всего на свете мне хотелось оказаться подальше от этого распластанного на кровати мальчишки. Тут вернулся парнишка, которого я послал за водой. Я заставил сперва его отпить из чашки, а потом помог напиться Абрамсону. Но он не успокаивался. — Том, ты моя последняя надежда. Я ждал твоего возвращения и боялся, что ты не вернёшься. Там ведь нет войны, да? Ты учишься где-то очень далеко? — Да, — глухо уронил я.        Тут пришла сестра милосердия, которую я раньше не видел, и заявила, что сейчас будет перевязка, а посторонним следует удалиться. Прежде, чем я вышел, Абрамсон сжал мою руку посильнее и сообщил, что будет ждать, когда я снова к нему вернусь.        Я вышел за дверь, чувствуя, как меня всего потряхивает. Даже окна теперь казались опасными и отталкивали. Я двинулся прочь, буквально прижимаясь к стене. И сел на лестнице, подперев голову руками. Ужас от всего увиденного настолько потряс меня, что я буквально был не в себе. От страха подташнивало. К счастью, я с самого утра ничего не ел.        Не знаю, сколько я так просидел, обдумывая всё, что видел. Только когда мимо проходила та сестра милосердия, я очнулся и поспешил за ней. — Скажите, что с ним? — спросил я слишком резко.        Женщина сухо поджала губы, неодобрительно на меня глядя. — Мы с Оливером друзья, — соврал я. — Я уезжал учиться и вот вернулся…        Её лицо смягчилось и тут же наполнилось жалостью. — Ничего такого. Не беспокойся, — попробовала она солгать, проявив при этом полнейшее дилетантство. — Я должен знать! — упрямо воскликнул я, выбегая вперёд и преграждая ей дорогу. — Абрамсон ослеп, да?        Видимо, она приняла мой порыв за искреннюю дружескую заботу, потому что всё же ответила правдиво. — Мне жаль. Твой друг очень пострадал. Вряд ли ему можно помочь…        Я так и остался пригвождённым к месту, а сестра милосердия поспешила по своим делам. На негнущихся ногах я спустился вниз и каким-то образом очутился на ужине. Хотя аппетит отбило напрочь. Кое-как проглотив похлёбку, я спросил у ребят, сидевших рядом, живёт ли кто-нибудь в моей комнате. — Там жил мальчик из новеньких. Кстати, его тоже звали Томом, — ответили мне. — И куда он делся? — поинтересовался я. — Да его придавило деревом во время бомбёжки. Ещё в апреле.        Я вылетел из-за стола и едва успел добраться до туалета. Там меня вывернуло наизнанку. Что за ужасное время? Как магглы могли развязать войну? Да и ради чего?! Из-за мнимого превосходства одной страны? Но ведь они все — магглы!!! Совершенно одинаковые, глупые магглы! Что за безумная блажь, что за чудовищная дикость? Может быть, в их природе попросту заложено уничтожать себе подобных? Крупная дрожь не оставляла меня, даже когда я умылся и поднялся в свою комнату. Том… Тоже Том… Эти слова не шли у меня из головы.        На его месте мог быть я! Если бы я не был волшебником, если бы жил в приюте постоянно… Руки тряслись, по коже бежали мурашки. Выжить, выжить любой ценой. А что, если опять будет бомбардировка? Если я не успею спрятаться в надёжном месте?        Я захлопнул дверь и вытащил заколдованный пергамент, перо и чернила. И написал прыгающим почерком следующие слова:        «Тут настоящий ад. Свяжись со мной, как только сможешь».       Оставалось надеяться, что Лестрейндж что-нибудь предпримет.        Стоит ли говорить, что все последующие дни я спал ужасно? Я панически боялся, что ночью начнутся бомбардировки, и почти не смыкал глаз. А когда мне удавалось заснуть, сны были настолько кошмарные, что я вскакивал в холодном поту посреди ночи и уже не мог закрыть глаза. Если по улице проезжала машина, и свет фар отражался на потолке моей комнаты, мне начинало казаться, что это прожектора. Если где-то раздавался резкий звук пожарной машины или кареты скорой помощи, мне мерещился вой сирены. Днём вид разрушенных домов и аэростатов в воздухе производил на меня совершенно деморализующий эффект. Иногда мне даже казалось, что я слышу шум самолётов в воздухе и свист бомб.        Очень огорчило и то, что Сильвия Лестрейнджа на Косую аллею не отпустили. Он так и написал мне, что пока увидеться не получится, но, если станет совсем плохо, он всё равно найдёт способ примчаться на помощь. Я не расставался с маггловским карандашом и заколдованным пергаментом ни на минуту, готовый в любую секунду призвать Лестрейнджа. Я почему-то хотел верить в то, что, если что-то случится, он бросится мне на помощь. Если, конечно, его мамаша не промыла сыну мозги, чтобы тот не водился с маггловским выродком.        Это всё казалось мне ужасным и неправильным. Вопрос был уже не в несправедливости этого мира, а в моём выживании. Тот факт, что мальчика, жившего в моей комнате и погибшего не столь давно, звали Томом, поразил меня в самое сердце. Я словно опять стал неизвестным сиротой в приюте, одним из многих, которые так часто погибают… Я был уверен в том, что я другой, и что меня не может постигнуть столь печальная участь. Ведь я так много хотел достичь, к столь многому стремился. А в голове возникали страшные мысли — и тот, другой Том, вероятно, о чём-то мечтал. Временами я не мог даже заснуть, потому что мне казалось, что дух этого мальчика присутствует в моей комнате и хочет, чтобы я тоже умер. Бред сумасшедшего, я ведь прекрасно знал, что призраков обычно отлично видно, и в основном они не интересуются делами людей. Но нервное напряжение и страх за свою жизнь достигли пика.        Тем летом я впервые задумался о том, что я не хочу быть просто мальчишкой из приюта, который навсегда останется маггловским выродком в глазах волшебного общества. Что я не хочу носить презренное маггловское имя, коим называют каждого пятого мальчишку в Лондоне. Тому Реддлу не было места в мире магии. И тогда появился Лорд Волдеморт.        Что такое анаграмма я знал с раннего детства. Я составлял анаграммы играючи, когда на занятиях в классе делал упражнения раньше всех и ждал, пока закончат остальные. Надо сказать, что у меня с детства был большой интерес к родному языку, я много читал и был очень грамотен, что совсем не свойственно приютским воспитанникам. И когда встал вопрос о новом имени, я сразу же решил, что придумаю затейливую анаграмму. Это позволило бы мне взять другое имя, но при этом всегда помнить, что я и только я способен изменить свою судьбу. Помнить, откуда я начинал. Словом, в тринадцать лет я уже любил символизм и придавал большое значение маленьким деталям.        Моё новое имя должно было полностью соответствовать моему новому «Я». И хорошо вписываться в мир волшебства. В этот раз мне предстояло не просто примерить очередную маску, но заложить первый камень в строительстве собственной обновлённой личности. И мне удалось это с таким изяществом и остроумием, что в дальнейшем я сам удивлялся тому, насколько был интеллектуально развит в четырнадцать лет.        Обложившись книгами и словарями, я засел в классной комнате. И в течение нескольких дней достиг результата.       Первым делом, конечно, на листе бумаге появилась буква «Я». Нельзя отрицать, что моё самолюбие не знало границ. «Лорд» тоже составилось довольно быстро, потому что такой громкий титул я счёл вполне уместным. Немного игры с буквами, и вот на исписанном листе бумаги с различными вариациями анаграммы появилось имя, которое через годы будут бояться произнести. Волдеморт.        В этом имени, которое будет наводить страх на всю страну, было зашифровано латинское «mort» — смерть. И французское «vol» — полёт. Я был склонен позиционировать своё новое имя как «Полёт смерти». И был безумно доволен своей эрудицией. Получилось весьма складно и, как покажет время, символично.        Я — Лорд Волдеморт.        Я взял новое имя. И сказал самому себе, что отныне я сам буду направлять свою судьбу. Мальчишке из маггловского приюта полагалось исчезнуть раз и навсегда. Вместо него должен был появиться наследник Салазара Слизерина, сильный и талантливый волшебник, прирождённый лидер. Я понял, наконец, чего я хочу в этой жизни. Власти, чтобы самому диктовать правила игры. Силы, чтобы оставаться неприкосновенным. Положения, чтобы со мной не просто считались, но слепо повиновались во всём.        Я решил для себя, что одних талантов и усердия мало. Я должен был стать хорошим оратором, в полной мере раскрыв своё красноречие и дар убеждать. Я должен был засунуть свою нелюбовь к людям и мрачный характер куда подальше и проявить всю харизму, и всё обаяние, на которые только способен. Я должен обзавестись верными сподвижниками, на которых смогу положиться в трудную минуту — одного Лестрейнджа мало. Я должен обрести множество полезных связей, даже если для этого мне придётся льстить, использовать маски и врать. Я должен сделать из себя всесильного, неуязвимого волшебника, не знающего страха и сомнений. Чтобы мир магии не просто принял меня, а покорился мне однажды. И только тогда я буду на своём месте в этой жизни.        Я не оставил себе альтернатив. Не оставил себе других вариантов. Всё или ничего. На меньшее я не был согласен. Повлияла ли на моё становление маггловская война? Да, безусловно. Я боялся смерти и боялся, что магглы однажды уничтожат всё прекрасное и волшебное в этом мире. Сказалось ли отношение слизеринцев к моему сомнительному происхождению? Да. Я не мог смириться с ролью ничтожного и безродного грязнокровки. Если бы я не подозревал о родстве со Слизерином, решился бы я избрать такой путь? Без сомнений. Я нашёл бы другие причины, чтобы считать себя лучше остальных. А если бы их не было, придумал бы для создания репутации. У меня ведь было самое главное: характер, воля к победе и невероятное упорство.        Конечно же, в четырнадцать лет я ещё не был Лордом Волдемортом, а оставался Томом Реддлом. Но у меня было всё для того, чтобы стать великим волшебником. А чего не доставало, я был готов взять силой.