***
Шорох страниц перемешался с бормотанием. Сначала оно было недоумевающим, затем удивленным, негодующим, разъяренным, сейчас же грозило перейти в рык. От резких, насквозь пропитанных напряжением движений уголки страниц рвались, но самым сложным было не сжечь их. Юноша нервничал, старался дышать глубоко и медленно, сбивался и бил себя по рукам, пытаясь предотвратить вспышку гнева. Он пытался сосредоточиться, но каждая строчка бестолкового бестиария раздражала его все сильнее. Том вскочил и принялся ходить по комнате, поспешно рассуждая о пользе того, чем он занимался последние семь часов. До встречи с Мастером столько же, но он не стал ближе ни на шаг. Мог ли он знать, что его мысли так схожи с мыслями Марко? Вряд ли. Но, в отличии от рассудительного человека, демон не стал долго раздумывать и начал своё исследование с земных бестиариев, в последствии перейдя на мьюнианские. Ничего нового, кроме отравляющих рассудок сплетен и выдумок. Ничего полезного, кроме комичных описаний всевозможных тварей душевнобольными монахами. Мог ли он справится с тем, что могло изничтожить его изнутри и снаружи? Мог ли он справиться, обойдясь без чьей-то помощи? Он должен был вникать в объясения своего Мастера, дышать ими и не только понимать, но ощущать так же ясно, как магию, неспешно переливающуюся в венах, как гнев, ставший неотъемлимой частью его жизни. Без этого понятия Мастер поглотит его, поглотит без остатка, питаясь и гневом, и любовью, и силой. Понимал ли он? Принимал все полученное как есть, без споров и размышлений, но укрепляя себя и свой характер? Он до сих пор не мог довериться себе, до сих пор не мог положиться на контроль над собой. А это вело к непоправимым последствиям. К потере самого важного, что было у разгоряченного чувствами подростка. Значит ли это, что бороться не имеет смысла? И единственная возможность победить — покориться? В конце концов, причиной договора была потребность в становлении тем, кого можно было бы назвать идеальным правителем. И Мастер занимается именно этим — подготовкой неопытного демона к ответственности, воспитанием в нем нужных качеств и уничтожением ненужных. Когда же Том перестал впитывать знания и воспротивился своему учителю? Когда тот использовал Марко в качестве способа манипулирования? Но ведь прав был Мастер, говоря о привязанности, ведь это и было главной слабостью Тома. Раз ее использовал Мастер, что мешает сделать это и другому существу? Ведь, чёрт возьми, это было просто и выгодно, как ни крути! И стоит человеку оказаться в руках соперника, как Том становится готовым на любой приказ под страхом смерти Марко! А значит, не имеет смысла огранивать общение или, наоборот, держать человека при себе. Он всегда будет в одинаковой опасности. Том растекся по креслу и прикрыл глаза. Чай с бальзамом не заставил себя долго ждать. Глоток за глотком, вдох за вдохом. Пора бы привыкнуть к ответственности за свои решения. В конце концов, он не хочет снова доказывать, что Том Люсайтор — хороший парень.***
Приглушенное щебетание их высоких голосов вызывало умиление до тех пор, пока с почтительного шепота, пахнущего заботой о его самочувствии, они не перешли на сдавленное хихиканье, порой сбивавшееся всполохами безудержного хохота и поспешным шиканьем в ответ. Он слышал так же хлопок входной двери и торопливые шаги, смешавшиеся во что-то абсолютно неритмичное, но оттого не менее загадочное своей мелодичностью, но не задержался на этих звуках, вскоре выбросив их из головы и потеряв всякое внимание к происходящему внизу. Его лоб холодила щекочущая повязка из дешевой ткани, пока на лишеннную любой одежды грудь с непривычной силой давило теплое одеяло. Он мог бы обливаться потом от смутных догадок, но понимал, что есть проблема куда серьезнее, чем мнение каких-то там девчонок по поводу того, что «нормальные» юноши не носят под футболкой. Но это были трижды самые классные девчонки во всех измерениях, поэтому мысли вот-вот да соскакивали с нужной коллеи и неслись в ту сторону. Немалыми усилиями он убедил себя в том, что выспрашивать они точно не станут, скорее свалят все на его временное сумасбродство или, как вариант, на Тома и его увлечения. С облегчением подумал он и о том, что раз уж эти девчонки позаботились о чашке с водой для вырубившегося друга несмотря на ой, это бра, да?!, то они им определённо хватит тактичности не поднимать эту тему и сделать вид, будто они ничего не видели.* Марко скинул с себя одеяло и осушил стакан. Покрытое испариной тело свободно вздохнуло, и юноша вновь откинулся на подушку. Чем дольше он рассуждал, тем больше голову заполняли какие-то бесполезные мысли или наиболее неудачные, но все-таки вероятые пути его предстоящей вылазки. Поэтому он решил не сбивать себе психологический настрой и немедленно встал с кровати, преисполненный решимостью. В конце концов, совсем не обязательно разобраться в себе, чтобы захватывать весь мир. В конце концов, ему и не нужен весь мир, начать можно и с Преисподней. В конце концов, он даже захватывать не собирается, только узнать немножко новой информации. Да-да, Марко, это не рискованная, но такая нужная глупость, это просто углубленная экскурсия по дому твоего парня. Ведь всякой хозяюшке нужно знать, где лежит утюг, а где формочки для печенья? В прошлый раз думать над образом не приходилось. Но в прошлый раз он и не знал об устройстве ада абсолютно ни одной подробности. В прошлый раз, когда он делал там что-то нелегальное, ему хватило маски и широкополой шляпы. Но с прошлого раза утекло столько воды, столько разборок, ссор и признаний. В прошлый раз он никому не был известен. Сейчас его имя у всех на слуху. Причём не в самом лестном виде. Этот «прошлый раз» так и крутился на языке, с урчанием пожирая всю его решимость. Марко встряхнул головой и поклялся себе ни о чем не думать, пока он не дойдёт до зеркала. Получалось плохо, потому что мгновенно остановить внутреннюю дискуссию было трудновато. Он прижал язык к нёбу, но теперь приходилось отлавливать отголоски мыслей на границе подсознания, а с этим уже не один нормальный человек не справится. Но кто называл Марко нормальным? Начиная с самоощущения и заканчивая его волшебными знакомыми, вплетая в этот список невероятные ножницы или его парня-демона, все в нем было неподходящее для среднестатистического подростка. Когда-то он был слишком правильным, когда-то озабоченным, сейчас (по мнению неугомонной Дженны) — слишком нервным. С другой стороны… Он снова пресек свои попытки создания внутреннего монолога, потому что тот в любом случае обратиться критикой своих поступков, а это совершенно неприемлимо для нынешней ситуации. Да, самоанализ — это полезно. Да, без него не получиться справиться с психологическими проблемами или тревожностью. Но не сейчас, Марко, черт возьми, неужели ты не ощущаешь, как время стремительно тает от каждого слова, пронесшегося в твоей голове? В зеркале нечто лохматое, закутанное в захваченную по дороге толстовку с пятнами пота, устало улыбается и прижимает ладонь к стеклу. Марко делает то же самое, молча поддерживая зазеркального товарища. Да, дружок, нелегко тебе приходится. Но кому сейчас легко? Мы со всем справимся, нужно лишь совсем немного потерпеть. Юноша хотел было уже со всей жалостью и теплотой приступить к превращению зазеркального чуда в более-менее здорого человека, но что-то в его облике показалось шатену смутно знакомым. Вглядевшись получше в своё отражение (о боги, лишь бы этого не увидила Звёздочка. Наверное, она решит, что Марко сошёл с ума, с такой придирчивостью он рассматривал собственное лицо), он всё-таки пришёл к однозначному выводу. Вот так и приходят гениальные идеи. Совершенно случайно. Главное, слишком поздно не понять, что гениальной она была лишь в начале.***
Когда он был ребенком, мама звала его маленьким неудачником. Говорила, что большим, чем бесом-пакостником, он никогда не станет. Убеждала, что он ничего не добьется, потому что несобран и излишне туп. Но Лоусдуг все равно каждым из своих сердец любил матушку. Она была доброй женщиной, желавшей ему лучшего. Говорила, что это педагогическая система такая, позволяющая воспитать в нерадивом ребенке стойкость к суровым подарками жизни. Она вообще много чего говорила, когда он добился своего места во Дворце. И даже пустила любимого сыночка переночевать в доме! Лоусдуг был убежден: мамочка гордилась им и души не чаяла. Правда, почему-то забыла упомянуть в наследстве, после смерти лишив его даже сарая, но не беда, Лоусдуг не заслуживал ничего из ее сбережений, она же столько нервов и сил потратила на воспитание любимого дитяти! В годовщину матушкиной смерти Лоусдуг был на редкость сентиментален. Обычно стойкий, спокойный и рассудительный, сегодня он рыдал по расписанию, чтобы не отвлекать коллег, вытирал слезы потрепанным лоскутом ткани и возвращался на пост, хлюпая носом. Лоусдуга все любили, он был славным малым, но искренне недоумевали, почему он так убивается по старой ведьме. Его мать была знаменита лишь тем, что основала на Земле свой культ, передав некоторым чокнутым особям женского пола свои идеи. За это Лоусдуга часто жалели, столько терпел бедненький! Но сам Лоусдуг считал сожаления оскорбительными, не находя в поведении родительницы ничего вопиющего. За это жалели ещё больше. Сегодня Лоусдуг со стойкостью принимал все ободряющие фразы коллег. И очень-очень беспокоился, что портит дежурство своими рыданиями. Но не мог сдержать своих чувств, от этого огорчаясь только сильнее. Сегодня Лоусдуг был на редкость сентиментален. Настолько сентиментален, что не грех упоминуть об этом ещё несколько раз. Поэтому столкнувшись в коридоре с чем-то мягким и едко пахнущим, он не принял стойки и не выяснил, что все-таки преградило ему путь, нет, он ойкнул и вновь разрыдался, оседая у стены. Услышали коллеги. Отзывчивые, опытные, всегда готовые придти собрату на помощь, сторожевые демоны метнулись к Лоусдугу, стоило ему опоздать на пару минут. Ухватили под руки мягкотелое создание, задержавшее товарища, самого Лоусдуга успокоили, пощекотав загривок, и принялись разбираться. — Кто? Откуда? — не шибко разговорчивые, они крепко держали пленника. Тот навзрыд промычал нечто вроде «Не зна-а-а-а-аю». Тут уж Лоусгуд взялся за свое. Осмотрел худощавое тело, завернутое в мятую грязную толстовку, принюхался к запаху пота, выдавшего вечное волнение, обратил внимание на скованность движений и опущенную голову. Среднестатистический подросток. А мальчик или девочка — хрен разберешь, они в этом возрасте все одинаковые. — Душа, ясно же. Заблудился, бедный ребенок. Что странно, давно такого не случалось. Не наш, кстати. Но и не ихний, — лицо под капюшоном скривилось. — Видимо, проскочил мимо своей смерти. А значит, самоубийца. А значит, все-таки наш. Несмотря на сияние, отсутствие которого хочу подчеркнуть. — Проскочившие обычно на Земле остаются и страдают. Чего его к нам занесло? — Кто-то из коллег, как всегда, блещет остроумием. Лоусдуг удовлетворенно кивает, обращается к ребенку: — Ты знаешь, что случилось с тобой, солнце? — Воркует, но пристально вглядывается в чуть заметные линии лица, мелькнувшие в глубина капюшона. Ребенок отрицательно, даже слишком, мотает головой и продолжает выть. Лоусдуг дает знак собратьям, мол, отпускайте, я сам разберусь. Отправляет их на пост, сам продолжая расспросы. Нехотя ребенок снимает свой спасительный капюшон, оказываясь некогда бывшим симпатичным мальчиком с измученным, землистым лицом и чернеющими мешками под глазами. Лоусдуг облизывается, таким страдальцем кажется потерявшийся. Но тут же берет себя в руки, он все-таки стражник, а не котловый надзиратель. Продолжает расспросы, голосом пытаясь успокоить мальчишку, внушить доверие и вытянуть нужные слова, без которых ему не решить, что делать с загулявшей душой: вернуть Туда, развеять или запереть в котле. На Земле ей делать нечего. Дети не мстят, не ищут пропавших родственников и не дают знаков. Человеческие дети чудные создания. Иногда совершающие глупости. — Как тебя зовут? Имя, понимаешь? — Ребенок мусолит собственные губы и гуляет взглядом по стенам, видимо, в поисках ответа. Не помнит. Глаза снова наливаются блеском. Лоусдуг цокает языками. — Плохо. Очень плохо. Это очень важно. Без имени ты сам развеешься, нашей помощи не надо. Мальчишка хмурится, словно зол на себя, пытается судорожно вспомнить, но лишь сильнее пугается, нервный, пальцы мелко дрожат, блеск на глазах оборачивается влагой, а он пытается сдержать редкие слезы, славный ребенок, но справиться с думами, слезами и сморщенным от напряжения лбом оказывается трудновато, даже для него. — Меня зовут Лоусдуг, — вздохнув произносит демон и протягивает когтистую лапу. Ласково объясняет, словно мороча голову, — Я стражник. Слежу, чтобы такие как ты не сбегали. Придал какой-то мрачный оттенок. Будто уверен, что ребенок всё-таки заслуживает котла. Сказал бы «не избегали наказания», но побоялся слишком запугать, а все равно получилось не особо весело. — Эта, — представился скандинавским именем ребенок и пожал протянутую лапу. То ли действительно испугался, то ли наоборот успокоился, но имя-таки вспомнил. Лоусгуд похвалил себя. Но порядком удивился. Несмотря на измотанность, придающую лицу какой-то болезненный, выцветший оттенок, кожа у Эты была смуглая, и в целом мальчишка имел скорее мексиканский, нежели, скажем, норвежский вид. — Хорошо. А теперь соберись. Будет очень обидно, если мы сейчас остановимся, верно? Эта. Ты убил себя, Эта? — Я-а-а… Я не ппппо-о-омню… Я был уста-а-авший, а ппппо-о-том, — Лоусдуг уверен, что ребенок расплачется. Они часто так делают. И молодцы, потому что ни страх, ни обиды, ни тоску не стоит держать в себе. Но порой это так мешает делу. Эта держится. Стоит, задержав дыхание, смешно сжав губы: подбородок как персиковая косточка; стоит, зажмурив глаза, но сам понимает, что плотина скоро развалится. И Лоусдуг не дает ей прорваться, направляет поток в другую сторону. Следовало бы отвести душу к начальству, решить проблему, так сказать. Но Лоусдуг сегодня слишком сентиментален. И, придав голосу ту знакомую каждому поучительную снисходительность, излишне слащавую и глупую для интересных разговоров, начинает: «Когда я был в твоем возрасте…» Ребенок недоумевающе распахивает глаза, но слушает с должным вниманием.***
Марко так и не понял, удачей ли было нарваться на патруль или это все-таки тот роковой, переломный момент, когда все идет под откос. Пока все складовалось хорошо. Однако весь его путь чуть не сорвался из-за собственной глупости, из-за невнимательности и самонадеянности, когда слышишь приближающиеся шаги, тихие-тихие, сбивчивые, как дыхание спящего, но не обращаешь внимания, думаешь: «Пронесло, » думаешь: «Показалось, », а потом становишься собственной жертвой, не винишь случайного свидетеля, подобравшегося незаметно, а себя, наивно пропустившего предупреждения того двойственного чувства, которое нельзя назвать ни паранойей, не интуицией, но всегда оказывающимся правым. Пронесло. Действительно пронесло, черт побери! Представился ребенком. Сам не понял, почему, но тяжелая голова часто делится глупыми решениями. Видимо, чтобы вызвать больше жалости. Не поняла сама, даже мысли не допустила о том, что демон мог не знать значения скандинавского имени. И черт бы его побрал, он хороший, но Марко нуждался в анализе происходящего. И пока Лоусдуг заливался повестованием собственной истории, Марко отдыхал и собирался с мыслями. — Ладно, пойдём к начальству, — шли медленно, останавливаясь, чтобы стражник мог закончить свой рассказ. В конце концов Марко увлекся, даже заслушался, а потом втянулся в разговор, поэтому и не почувствовал сразу его приближения. А потом стало поздно. Он-то отлично знал, кто такой Марко.***
Том спал. Это вряд ли могло как-то помочь в сложившейся ситуации, но чай весьма благотворно влияет на организм. При любой нерешаемой проблеме можно поспать. Она расслабится, не обнаружив с вашей стороны никакого воздействия, потеряет внимание и уйдёт в себя, вот тут-то важно не проворонить и, подгадав нужный момент, хватать ее за хвост! Застигнутая врасплох, она не сможет отбиться. Главное в этом деле — следить за временем. Особенно, если его у вас не особо много. Потому что проблемы бывают подлые и трусливые и, увидев спящего вас, стремятся нагадить первыми. Тогда даже просыпаться не имеет смысла — возможность упущена. Но такими проблемы становятся ближе к дедлайну, а пока есть время — все наше. Том спал, кое-как раскинувшись на кресле. Когда у тебя есть рога, вариантов положить голову не особо-то и много. Руки-ноги пытаются нормализовать положение, и, скрючившись сонной кошкой, ты пытешься достичь чувства комфорта. Вскоре это становится неважно, ты теряешься для реальности, а потом просыпаешься от протяжного, ноющего ощущения в спине. Она не довольна. И напоминает тебе, что спать нужно на кровати, желательно с ортопедическим матрасом, но это уж как повезёт, напоминает еще долго и муторно, капризничая во благо человечеству. Том спал и видел сны. В каждом — улыбка Марко и тёплые ладони на бедрах. В каждом — долгий разговор. Душевный, глупый, сладкий, обидный — все равно какой, в нем было так много любви, в руках не унесешь! В каждом — путь к восстановлению, столько силы, хлебай, упивайся и тони в ней, выуженной из самых дальних закромов, но такой чистой и глубокой, пахнущей горящими дровами, а не горьким чадом, такой нужной и заполняющей его насквозь, пропитывающей долго-долго, как крем между коржами, забивающей резервы и исчезающей в своей потаенной берлоге, готовая вернуться по зову твоему. Ты главное помни. Во чтобы то ни стало помни. Как помнишь тело свое, ощущая движение сжавшихся пальцев, как помнишь дыхание своё, заполняя им чужую гортань, как помнишь мысли свои, никогда не оставляющие в одиночестве, прячась на затворках сознания, с удовольствием стекая по ним в водоворот образов. Помни, и я приду по зову твоему. — Сегодня, детка, я научу тебя состраданию. Его считают уделом слабых, жалость — великодушных, но в человеческих словарях оба понятия взаимозаменяют друг друга, вводя любителей поразмышлять в заблуждение. Он входит и заполняет комнату собой. Слова его скачут по стенам, а длинный ореол грациозно, но почему-то по полу, пробирается в каждую щель, закутывая ножки кровати и кресла по пути. Он входит даже не через дверь, а словно вытекает сквозь нее, как вода между пальцами. Он безмолвно пожирает улыбку на лице Тома и его умиротворенное спокойствие, наблюдая за попытками того приободриться. Он, похоже, пахнет зимним бором и лисьей норой, а ещё горячим, пряным вином и грязным полом. Последнее удивляет больше всего, но Том доверился своим ощущениям и успокоился, вспомнив свое неловкое обещание самому себе. Том натянуто, но на зло им двоим, заполняет лицо улыбкой, Том здоровается, он хороший мальчик и показывает своё уважение учителю, Том даже встает с кресла, распугивая шагами липкие языки тумана, стелющегося по полу. — Куда мы отправимся сегодня? — немного развязности, хорошенько приправленной интересом, и за интонацией можно спрятать многое. Рогатый предпочел бы графитовое небо: не хотелось, чтобы места в родных владениях напоминали о чем-то неприятном. — Недалеко. Буквально выйти за дверь, — Мастер легко разрывает надежды, и Тому лишь остаётся гадать, останутся они во дворце или направятся в новое место. В размышлениях, совершено не связанных с настоящим, вызванных странным ходом мысли и приведшим к рецепту пудинга, демон не заметил, как они покинули комнату и вышли в коридор. Последующие перемещения тоже не отложились в памяти, как и алые росчерки, систематично пролетающие по стенам. Лишь когда дверь непривычно громко, словно металлическая, хлопнула за спиной, Том очнулся. Дверь, как и комната, была ему незнакома. Последнюю окутывал загадочный, но болезненно мешающий здесь полумрак, однако Тому удалось различить скрюченное тело с тяжело вздымащейся грудью, как будто позабытое кем-то у дальней стены. Мастер, расположившийся чуть впереди, со своей лживой заботой уточнил: — Ну как ты, детка? — пленник глухо провыл что-то и зашелился, попытался подняться, опираясь на ослабшие руки. В движениях промелькнуло что-то смутно знакомое, а когда тёмная, казавшаяся почти чёрной челка спрятала за собою неразличимое отсюда лицо, сердце демона тревожно сжалось. Том затаил дыхание. — Кажется, мы с тобой не закончили кое с чем. — Ты гнусная тварь и чудовище, — прохрипел человек, и Том понял, что сейчас же сорвется с места и броситься к нему, но одна из холодных ладоней Мастера мягко, но весьма настойчиво преградила ему путь. — И закончится все это только твой смертью! Глупо, величаво, размашисто, никчемно, без толку. По-человечески. Он пытался подняться, но ноги не держали его. Он пытался ползти, но руки подгибались под его телом, и он вновь оказывался на земле. Он отталкивался от каменного пола, срывал ногти с побелевших пальцев, пытаясь продвинуться вперёд, сбивал колени в кровь, оставляя за собой тёмные разводы, но сил его едва хватало на эти действия, и, честно говоря, они были бессмысленны и мучительны для него самого, потому что те жалкие тридцать сантиметров были ничем в размерах комнаты. Но в этом был весь Марко. Он никогда не сдается, если что-то случается с его друзьями. Том любил его такого, преданного и упрямяго, любил и ненавидел, потому что сказано было не вмешиваться, не предпринимать ничего, сидеть тихо и не высовываться. А он все равно захотел геройствовать. Дурак. Черт побери, какой же он несмышленный дурак! — Ох, какой невежливый мальчик, — был бы у него язык, он бы обязательно поцокал, — Тебя не учили, что хамить старшим плохо? Том, милый, с твоим молодым человеком точно все хорошо? Он какой-то агрессивный… Я, конечно, не эксперт по людям, но обычно они себя так не ведут. Том зажмурился, сглотнул. — Да, Мастер, — он кашлянул.— С ним все хорошо. — Ну, я не был бы в этом так уверен, — Мастер тряхнул плечами и проследовал к Марко. Неспешно коснулся его щеки, заставив человека поежиться и сморщить лицо от отвращения, потрепал по макушке, со своей фальшивой лаской перебирая слипшиеся пряди между пальцами, и без особого усилия поднял того над землей, средней парой рук прижав к дымчатой груди, словно маленького ребенка. Марко забился вольнолюбивой птахой в пленящей колыбели, бессильно зашипел, оказавшись прижатым к морозному, до боли кусачему туману чужого тела, и в конце концов затих, как-то обмяк, то ли смирившись со своим положением, то ли растеряв последние силы. Том сжал кулаки, впившись когтями в ладони. В ушах стучало от гулких ударов магии, закипающей в жилах вместе с кровью и носящимися мыслями. Еще ничего не произошло. Ничего непоправимого. Не стоит волноваться раньше времени. Черт знает, что происходит, но все еще в твоих руках. Он распахнул глаза, решившись на что-то. Но не успел сделать и шага, как Мастер продолжил: — Мой повелитель, — голос звенит от насмешки, — в коридорах близ кабинета вашего отца был пойман мьюнианский шпион. Ему почти удалось обворожить стража, но мне посчастливилось проходить мимо. Что прикажете делать с пленным? Каждое его слово вырвано из какого-то глупого сценария, насквозь пропитано фальшивой убежденностью и этой отвратительной пафосной напыщенностью, свойственной дешевым бездарным актеришкам из сельского театра. Каждое — как реплика персонажа в игре, часть чужой роли, жалкого героя, по иронии судьбы доставшегося тебе. Отыгрывать ее донельзя смешно, и ты позволяешь себе отпускать колючие шутки, выражая свое пренебрежение, и эти фыркающие нотки то и дело проскальзывают среди твоей до последнего слова наигранной речи. — Вы позволяете себе обманывать меня? — Хочешь не хочешь, придется забрать оставшуюся роль. Она кажется почетной, но на деле каждый из вас знает, кто выбирает ходы. — Вы уже начали вершить…хм?.. суд…над пленным. Без моего ведома. Голос Тома, охладевший в попытках казаться властным, подрагивает от переполняющего демона волнения и негодования. — Будем честны, шпиона нужно было обезвредить, — то ли лукавит, то ли оправдывается. — Это я и сделал, повелитель. Ничего такого, что могло бы повредить человеку. Марко, сломанной куклой лежащий в его объятиях, невольно опровергал это утверждение. Том бросил выразительный взгляд на шатена, но промолчал. — Люди не такие жалкие, как может показаться, мой повелитель. Когда они, казалось бы, умирают от усталости, они истратили лишь треть своих ресурсов. Я помогаю ему избавиться от тяжести мирской жизни и обрести свободу. Я Спаситель и Благодетель, но вы не цените меня, повелитель. Вознадеемся, что это в силу вашей юности, потому что юного можно научить, а глупость излечить не так-то просто,— обидчиво, капризно, склонив голову к предмету обсуждений. — Однако, повелитель, я все-таки прав. Гораздо проще оторваться от земли, когда тебя не держит ничего лишнего. В комнате обманчиво светлеет. Полумрак медленно расцветает алыми очертаниями предметов. Воздух вздрагивает, теплеет и плывет, волнами разбиваясь о стены и откликаясь многоярусной дрожью. Том смотрит на свои руки. Том злится, но пламя не утихает. Мастеру плевать. Мастер дает новую тему, а неусвоенные предыдущие - не его проблемы. Стены тают, плавятся, растекаются мохнатыми обрывками по полу, теряются в воздухе, обнажая колючие конструкции под потолком, стирая границы, сливаясь с бескрайним полем. Светлеет по-настоящему. Убивающим белым светом, словно над операционным столом городской больницы; дыхнуло холодом, но Том продолжает злится, поэтому в комнате снова тепло. — Ваше место, мой повелитель,— Мастер пододвигает стул и оказывается стоящим напротив. Стены растаяли. Стены обратились в пар. — Присаживайтесь поудобнее, мы начинаем представление. Оно показывает свободу, оно поможет отбросить ненужные мысли. Вам повезло, это предварительный показ. Искренние эмоции лишь для одного зрителя. Удивительно. Рогатый сидит на деревянном стуле среди жухлой травы под графитовым небом. Рогатый сидит на стуле и не сводит глаз с говорящего. Рогатый сидит смирно и молча внимает сказанному. Рогатый сидит. Представление продолжается. — Часто люди проявляют сострадание к испытывающим боль особям. Если же особь сама причиняет себе боль - ее жалеют еще больше, бедняга, у нее проблемы с ментальным здоровьем. Но если ты пытаешься обрести что-то эфемерное через самобичевание, ты глупец, урод, больной и извращенец. Как все двояко, все в природе людей,— Марко сидит на земле, нагой, беззащитно сгорбившийся, обнимающий ноги, одна их которых поджата под себя. Мастер, вещающий, казалось, забыл, что выполняет физический труд. Склонившись над дрожащим человеком, он мягко касался его спины, словно играя на музыкальном инструменте, с лаской, с вдумчивостью, с блаженным удовольствием. Марко не чувствовал кожи: вместо нее был массивный, леденящий панцирь, грозившийся скатиться вниз, стягивающий и отяжеляющий; бросая на Тома пустые взгляды, он не знал, молить ли прощения или просить о помощи, он был виноват, он был самонадеян, и вот чем все обернулось. Графитовое небо протянуло вниз нить, оканчивающуюся железным крюком. Мастер оторвался от человека и зажал в щепоти крюк, словно рассматривая острую игрушку. В его вкусе. — А ведь инквизиция этим и занималась. Душевные грехи можно отмыть только телесными страданиями. Так почему через них нельзя прийти к этому, как бы попроще выразиться, к просветлению? Мученники становились святыми через боль, так почему человеку нужна чья-то помощь, чтобы обрести нечто важное, но не осязаемое? Осторожно, с той же убийственной лаской, гладит участок кожи на смуглой спине близ лопаток, оттягивает его той же рукой, зафиксировав крюк между указательным и большим пальцем, защипленную кожу прижимая оставшимися пальцами к основанию большого. Марко глубоко выдыхает. Мастер тихо смеется, перебрасывая крюк в другую ладонь. Шепчет: "Странно, уже должно было подействовать". Прикасается черным провалом лица к лопатке, то ли вдыхая, то ли пробуя что-то, и Марко снова морщится, шумно выпуская воздух сквозь плотно сжатые зубы, запрокидывает голову. "Это не больно, дурачок. Это облегчит боль. Готов? Вот теперь выдыхай." Острый наконечник касается кожи. Странное чувство тупого укола, на грани бесчувствия, но инородное тело дает о себе знать. Мастер отпускает крюк, и графитовое небо тянет нить к себе, лоскуток кожи натягивается. Том не может двинуться с места. — Сегодня я научу вас двоих. В качестве приятного бонуса,— еще одно касание в райне другой лопатки, еще один крюк тянет человека за собой. — Сострадание, Том, противоречит закону развития. Оно поддерживает слабых, позволяет тем, кому суждено быть истертым до пепла, возгореться вновь, спасает обездоленных и измученных. Оно омрачняет жизни, заставляя разбиваться надежды и впуская мысли о неизбежности,— очередная нить медленно ложится в ладони Мастера и через несколько секунд вновь возвращается на небеса.— Сострадание лишает силы. Угнетает. Зачем оно нужно демону? Сострадание можно использовать в качестве оружия,—новый крюк подцепляет кожу,— Оно заражает страданиями добросердечных. Страдания обожествляют. Если человек смог пережить их, но не осталсся сломлен. Сломленные погибают. Выживает сильнейший, ха,—выдохи обращаются стоном,— Тот, кто научил людей сострадать, хотел истребить их этой чумой. Уничтожить одним горем. Распространить сметение. Но их расплодилось так много, что они размягчели и разделили радости и печали. Но времена меняются. Остывшая глина твердеет. Она падает с полки и разбивается. Древние идеи забываются, но нашедший их открывает для себя возможность их повторения. Это чума, Том. И самая страшная пытка. Каждый из крюков тянет за собой вверх. Поспешно встаешь, не желая почувствовать вес собственного тела так скоро. Приподнимаешься на носочки, закрываешь глаза, расслабляешь плечи. Ох. Графитовое небо забирает к себе.***
— Людское чувство, Том, очень людское. Иди сюда. Он встает со стула на негнущихся ногах и просто взрывается столпом ослепительнго пламени. Все эмоции, пепеполнявшие его до этого момента, запертые чужим колдовством в обездвиженном теле, горькие, вспожирающие, сильные, сложные — все вспыхивают мигом, смертельной опасностью оборачиваясь для окружающих. Цезий, попавший в воду. Искра, оказавшаяся в близости бензина. Сорванный ступор несет к обрыву, собственное ощущение теряется, что уж говорить об окружающем. — ТВОЮ МАТЬ ЦЕРБЕР ДА ДО СУДНОГО ДНЯ,— Шаг, несколько глухих ударов сердца, и Том снова чувствует мир. К несчастью. — Боюсь, это будет проблематично. У меня нет матери как таковой. Только материя... Но ты прав, дорогой, ну ее к чертям собачьим. Смотри. Спина Марко распухшая, красноватая, тяжело вздымается с каждым полувдохом-полустоном. Мастер щупает неровные прорези от крюков, гладит буроватую кожу близ них, словно раздумывая. Говорит:"Ничего, с прошлого раза хватило". Треплет человека, буквально висящего на спинке стула (если б сидел носом в другую сторону — сложился бы пополам), по волосам. Выбирает чуть менее растерзанный участок и глубоко впивается когтем в мягкую кожу. Под тихий вскрик выводит «У5 "С"». Знаки тут же наливаются кровью, которая смачными каплями спускается к пояснице и вниз. — Посмотри на своего человека, Том. И посочувствуй ему так сильно, как позволит твой инстинкт самосохранения,— Склоняет голову, загородив себя и Марко массивным сплетением рогов. Выписывает: "Не целуйтесь через порог." Тонкими, остроносыми, прямыми буквами вдоль хребта. Глубоко-глубоко и медленно, мучительно прокалывая кожу для очередного завитка. — Сострадаешь? Том понял. Это как ловить то заклинание, только уже материальное, приносящее боль. У демонов отличная регенерация. Старается перетянуть как можно больше, но кровотечение у шатена только усиливается. — Ты не понял. По-человечески сострадать, а не ворожбить тут. Шаманы — это не ко мне, знаешь ли. Том поспешно обходит стул, встает на колено у его спинки и приподнимает голову Марко. Смотрит на заплаканное лицо, на слипшиеся ресницы и искусанные губы. Шепчет в самое ухо: "Потерпи. Пожалуйста, потерпи. Я придумаю что-нибудь. Держись, дорогой, пожалуйста. Мы справимся. Ты справишься, ты гораздо сильнее меня. Немного осталось". Целует в висок, прикрывает глаза, сжимает горячую ладонь. "Немного". Вдоль хребта стекают липкие струйки. Жжется. Том охает. Непривычно больно. Мастер доводит фразу до конца. Отходит, словно любуясь законченной работой. — Прочувствовал? Человеческое чувство. Человеческая боль. Одна радость — облегчил страдания своего парня. Ну что за мазохизм? Как они вообще соглашаются на такое? Неужели позабыли о смысле сострадания? И даже если так, неужели они настолько глупы, что до сих пор ничего не поняли? Эх, род людской, пришло в забвенье... — Ты в порядке?— читает Том по губам Марко и усмехается. Вот же...Человек.***
— Красная нить — главный оберег от неприятностей, сглазов, сплетен и зависти. Все зависит от руки, на которой завязан узелок. Если завязать его на правой — ты станешь неуязвим,— рассказывает, а сам продевает тонкий шнурочек в ушко иглы, примеривается и аккуратно прокалывает нетронутый еще участок спины, с явным удовольствием вытягивая нить и заходя на следующий стежок. — Завязав на левой, получишь сильнейший щит от порчи. Примета каббалистов. А если люди во что-то верят, оно неизменно случается. Вышивает на коже, нарочно пробивая сосуды. Глубоко, медленно, будто давая Марко прочувствовать каждый милиметр будущего оберега. Вышивает руны, складывающиеся в нечитаемое заклинание. — Считается, что только красная нить способна координально изменить человеческую жизнь. Защитить от хвори, принести координальные перемены. Помочь добиться успеха. Привлечь удачу и отпугнуть злых духов. Интересно, что подобный талисман никак не влияет на энергетику хозяина. Сила талисмана зависит от силы его завязавшего. И от твоей собственной силы, человечек,— гладит его по голове и подзывает Тома, все это время стоявшего поодаль и судорожно размышлявшего. — Думаю, споров на тему "Кто сильнее?" не возникнет. Что же, мой милый мальчик, не хочешь ли узнать о сострадании в более людском понимании? В их помощи через "Я решил, что так будет лучше для тебя"? Дожидается тяжелого кивка и пропускает трехглазого к человеку. Встает за его спиной и кладет ладонь на плечо. Словно шепчет в самое ухо, но голос Мастера обволакивает Тома, надоедливым, густым потоком облепляя не только его, но и неспокойные мысли в разгоряченной голове. От него, холодного и тихого, бархатисто-скребущего, становится не по себе. Том поежился. — Мне нравится ставить тебя перед выбором. В жизни умение выбирать что-то в экстренной ситуации несомненно пригодится. А ты будешь готов, дорогой. Не чудно ли? Но я отвлекся: самое время озвучить тебе условия. Мы с тобой уже повторяли арифметику, теперь вспомним пропорции. Выбор прост. Либо я творю на нашем полотне еще одно короткое заклинание (буквально пара-тройка рун), защищающее твоего мальчика от негативного влияния других сущностей, кроме тебя и меня, к этому заклинанию приложивших не столько руку, сколько свое имя; либо подобное заклинание придумываешь ты: оно может быть любым, главное — чтобы несло нужный смысл и заветное имя. Главная загвоздка в том, что при одинаковом эффекте количество символов в нашей вышивке будет отличаться, потому что я буду вкладывать в одну руну куда больше силы и энергии, нежели ты. Кто же возьмется за последние штрихи на этом шедевре? Взгляд Тома слепо шарит по истерзанной спине Марко. Ладонью он находит предплечье шатена и подбадривающе сжимает его, не дотянувшись до ладони. У Марко тоже нет сил. Дышит тяжело, наполняя каждый вдох притихшими всхлипами, а выдох глухими полухрипами. Том смотрит на бегущие от побуревших рун горячие ручейки крови, один даже слизывает, наклонившись поближе. Ничего сложного, просто подкалывать кожу максимально близко к верхнему слою эпидермиса. Из неприятного должно остаться только странное ощущение ползущей под кожей нити. Том протягивает руку за иглой. — Неужели не жалко мучать свою зверюшку? — Холодная сталь все равно оказывается в ладони демона. — Мой человек. Что хочу, то и делаю,— погипнотизировав иглу, Том-таки зажимает ее между пальцами и примеривается к пустому участку кожи. — Имя, помнишь?Но не пустое, естественно.— Мастер стоит чуть в стороне и равнодушно смотрит, как Том пытается выводить крохотные буквы. На третьей верхний слой кожи не выдерживает и рвется. Марко охает, Мастер советует начинать с начала. Том ругается сквозь сжатые губы и переходит на новое место. Аккуратно подцепить кожу, протянуть нить, следующая буква. — Как сделать пробел между словами?— Мастер проводил нить под кожей, оставляя на виду взбухшие канальца, напоминающие вены. Вкупе с остроносыми прямыми рунами, четкими, равными по размеру, смотрелось до жути красиво. Том сглотнул. — Как душа просит. Но не смей разрывать. Иначе наш оберег потеряет силу,— Скрестив руки на груди, стоит и будто присматривается, оценивает работу ученика. Том остановился на "нижнем подчеркивании". Долго концетрируется, собирается с мыслями и силами, глубоко дышит, чтобы успокоиться. Здесь важно случайно не дрогнуть: стежок настолько неглубокий, что малейшее движение порвет кожу, а значит, придется или начинать с начала, или колоть глубже, по мясу. Вдох. Выдох. Давай. Марко не дышит. Том, инстинктивно, тоже. Примеривается, прикладывает острие иглы, еще раз выдыхает и четким, быстрым движением (пока не успел испугаться) поддевает кожу и спокойно, аккуратно выводить нить через отверстие. Теперь так же проколоть и выйти на новую букву. Получилось. Первое слово, самое длинное, самое важное, было готово. Можно приступать к имени. Немного наловчился, поэтому дело идет быстрее. По лбу стекает капелька пота, вытирает ее локтем — руки заняты. Был опасный участок, совсем недалеко от запекшегося вулкана, оставшегося после крюка. Но и с ним справился, хотя было видно, кожа на пределе. Медленно. Зато почти безболезненно для человека. После всего, что он перетерпел за сегодня, такое вышивание можно вкючать в каждодневную практику в качестве медитации. — Сострадание — это всегда чуткость,— подал голос Марко. Хрипло, но чертовски уверенно. — Это поддержка по отношению к близким. Это знание того, что если ты поможешь, в трудной ситуации ты тоже не останешься одинок. Это опора, на которой строится человечность. Это отклик на твой крик о помощи. Это доброта, это забота, это способ выжить в огромном мире, опасном для человека из-за его же самого. Это... — Это бессилие, дорогой. Человечество стало слишком жалким, чтобы бороться за что-то в одиночку. Это плохая привычка — ждать от кого-то помощи. Большинство из вас ненадежные. Когда-нибудь вы падете по вине одного,— казалось, Мастер был заинтересован. — Не падем. Нас много. Мы всегда можем рассчитывать на помощь. Пусть даже незнакомца. — Сильный не ищет поддержки. Настоящий повелитель,— Том дернул ухом,— добивается всего сам. Ваша система власти слишком неустойчива, потому что вы не учитываете, как часто совершаете ошибки. — Это система отношений. К себе, к окружающим. Даже "настоящему повелителю" порой нужна доля сострадания. Любому порой нужно выговориться, получить совет или дружеский жест, почувствовать себя значимым. Это благоприятно влияет на самооценку, в конце концов. Мастер наверняка хотел что-то ответить, но Том поднял голову от спины человека и объявил об окончании спектакля. — Семь узлов до конца последнего акта,— выждали.—Действительно, что-то он затянулся. Но это предварительный показ. Когда окончательный вариант окажется в прокате, мы уже уберем лишние сцены, только путающие зрителя. Всем спасибо, до новых встреч! Мастер щелкнул пальцами и растаял. Исчезло и поле под графитовым небом. Том и Марко сидели на полу в комнате рогатого. Шатен истерично хихикнул и поморщился. Том притянул его к себе и прижался губами к макушке. — Пожалуй, я позову Стар. — Да...—Посидели молча. Юноша тяжело дышал, с трудом держа голову на весу, и если бы не осторожная поддержка Тома, он бы давно упал сам. Выдавил смешок. — Но сначала мне нужна твоя одежда. Том чертыхнулся и полез в шкаф, переложив человека в кровать.***
— Это просто маразм какой-то!—Раздраженная девушка крошечными ножницами разрезала нити рун и вытаскивала их из-под кожи друга, параллельно пытаясь кое-как подлатать его раны. Выходило так себе. Марко лежал на спине и периодически ойкал, Том стоял в другом конце комнаты, опираясь на стену, и размышлял, частенько бросая взгляды на принцессу и своего парня. — Я бы назвала вас идиотами, но этих слов будет абсолютно недостаточно, чтобы выразить все мои чувства по отношению к вам двоим. Просто...Идиоты! Я... Твою мать, Том, ну ты-то не особо думаешь, но каким боком это касается Марко?! В конце концов, у вас разная скорость регенерации! Просто...аргх! Стар все не унималась. Ее можно было понять, но то, что следы "представления" Мастера почти невозможно убрать магией, очень пугало Тома и мешало мыслить адекватно. Это значило, что если подобное повторится, он уже ничего не сможет сделать. Том рявкнул на Стар, Стар рявкнула на Тома. Марко простонал нечто нечленоразлельное, которое можно было принять как за "Успокойтесь, пожалуйста", так и за " Как же я вас ненавижу, твари". Еще пара минут в тишине, нарушаемой только щелканьем ножниц и разъяренным дыханием двух конфликтующих сторон. — Том, у меня проблемы..,—озабоченно прошептала волшебница и подозвала его поближе. Том и так знал, что она покажет. Оберег. Лезвия в холостую сходились на нитке, не оказывая на нее никакого воздействия. — Я уже и магией пробовала, и огнем... Не выходит. — Попробуй залечить другие ранения. Стар тихонько провела кончиками пальцев по припухшему "не целуйтесь через порог". К ее удивлению, зашипели оба юноши. Рогатый пересел поближе к Марко. Гладит по волосам, обмениваясь с ним виноватыми взглядами. Старается не замечать неодобрительных взглядов Стар, рассматривающую спину друга так, будто с каждым разом дела становились все хуже и хуже. — Что ты делал в Преисподней, милый?— тихо спрашивает демон. Девушка любезно делает вид, что полностью увлечена возложенной на нее работой и ей не интересно. — Хотел помочь. Искал кабинет твоего отца. Мне нужна была одна книга.— Марко не видел смысла врать. Все равно выйдет не убедительно. Каждый его визит в Преисподнюю начинался и заканчивался здесь, в комнате Тома. Относительно безопасно. Том не поверит, если он скажет, мол, потерялся. Или вышел водички попить. Интересно стало, в конце концов. — Не делай так больше, ладно?—Устало отвечает рогатый и прикрывает глаза. Да, ему определенно нужен чай. С конъяком. — Хорошо. А ты больше не пытайся рассказывать мне, в какую историю влип, а потом просить бездействовать. Договорились? — Хорошо. Когда Марко засыпает, Стар, обрадованная, что удалось довести раны до аккуратных, чуть воспаленных рубцов, а надписи-порезы до белых линий шрамов, зажимает Тома в углу. Тот прилипает к конъяку и покорно ждет заслуженных порицаний. — "Собственность Тома Люсайтора", да?— иронично спрашивает принцесса и отнимает у демона бутылку, пригубив самостоятельно. — Времени было мало,— вяло оправдывается он. — Нужно было использовать свое имя. Я не знал. Черт побери, Стар, я не знал, что его нельзя будет убрать! Девушка успокаивающее мурчит что-то под нос и обнимает друга. — Уже ничего не исправить, Том. Главное, найди оправдание для него. Очень это... Эгоистично. Словно к неживому,— переходит на шепот.— Но вы молодцы. Держись. Будь осторожен. Осталось три "урока". Всего три. —Всего три...Ч е р н о й р у ч к о й н а с т е н е: Сострадание, пожалуй, обратная сторона злорадства. Все зависит от восприятия. Оно может сделать сильнее, а может размазать по стенке.