Семь кругов долга

      Он уже второй день имел счастье любоваться на зарешечённое небо. Из метровой дырки в потолке невыносимо тянуло холодом, от каменной кладки веяло сыростью, а сам воздух откровенно вонял безнадежностью. Но находиться здесь было благом — тут он ни капли не лукавил. Пусть сквозь решетку сыплется ему на голову мокрый дождь со снегом, пусть стужа продирает до костей, пусть кашель рвёт грудь, мучает головная боль и спазматично ноет пустой живот — всё равно это лучше, чем-то, что сделали с его приятелями…       Ребят банально повесили… вздёрнули без дополнительного следствия, как только их опознали добровольные свидетели. И это было действительно страшно. Только что они стояли рядом, переминались с ноги на ногу, позвякивая ручными и ножными кандалами, что-то говорили, выкрикивали, угрожали и умоляли. А в следующий момент их по очереди подтащили к перекинутым через блок веревкам, пинками и зуботычинами заставили подняться на грубо сколоченную деревянную скамью, накинули на шеи петли. И равнодушно выбили подставку из-под ног. Вся процедура заняла не более пятнадцати минут. Может и меньше, просто по его ощущениям время растянулось в какую-то вязкую кашу и затем долго не могло обрести свой нормальный ход.       Отвернуться ему не давали: крепко держали за подбородок и за волосы стальными пальцами. Шипели с отчаянной злостью в ухо: «смотри, сука» и выворачивали скованные руки на болевой приём, едва он пытался зажмуриться. А когда тела на веревках перестали испражняться и дёргаться, его бесцеремонно проволокли через весь двор и спихнули в эту яму. Даже не расковав. Вообще удивительно, как он умудрился упасть, ничего себе не сломав. То ли везение сработало, то ли унавоженная предыдущими обитателями земля с грязно чавкающей соломенной подстилкой.       Поначалу он пытался ходить, как-то двигаться, но всё равно крепко мёрз. Устав, кое-как умудрился ногами сгрести немного соломы к стенке, и попробовал неловко, боком, зарыться в неё. Не получилось ни согреться, ни спрятаться от воспоминаний. Стоило только прикрыть глаза, как тут же начинали прокручиваться картинки. Опухшие лица дружков с безумно выпученными глазами и вывалившимися из открытых ртов языками. Дикие вопли Яшека и его отчаянное сопротивление четырем солдатам, подтаскивавшим парня к болтающейся на ветру верёвке. Искрящийся ненавистью взгляд капитана и его выплюнутые в лицо слова: «Повезло тебе мраз-зь!». С одной стороны — да, повезло в том, что его не вздёрнули вместе со всеми и не оставили болтаться в назидание на положенные две недели. А с другой стороны — если вспомнить, кто у него отец и какой у папаши характер, то везение было с каким-то сомнительным душком. Проклятье Серго, который приволок к ним тогда эту девчонку.       Лерт снова зашелся в жутком приступе кашля. Кажется, словно про него вообще забыли. В первый день своего пребывания в яме, сразу после казни остальных, парень радовался, что его не трогают. К вечеру второго дня он уже просто изнемогал от голода-холода и от неизвестности, которая казалась страшнее всего. Если подумать, то отцу уже должны были бы сообщить. Да и пощадили его не потому, что был самым младшим в их некогда веселой компании и в забаве остальных принимал лишь косвенное участие, а оттого, что кто-то из штабных признал в нём сына полковника Борга. По сути, его даже не били… крепко. Так, саданули пару раз, чисто профилактически наставив немного синяков.       В побоях Лерт разбирался неплохо: правда, ориентировался при этом не на личный опыт, а на визуальные наблюдения за жизнью воинской части. Сыну полковника, даже когда специально нарывался, начистить физиономию не рисковал ни один пацан. Да и отец его ни разу и пальцем не тронул, в отличие от старшего брата — вот того драл ремнём и отвешивал подзатыльники по поводу и без.       В яме было сумрачно, а небо за чёрной решёткой то темнело, то светлело, то плевалось мокрыми хлопьями снега, то цедилось мелкой изморозью. Лерт запутался, сколько раз день сменялся ночью, а через некоторое время сообразил, что это знание ему уже неважно и лично для него не имеет уже никакого значения: поставили в известность его отца или нет, будет ли папаша вытаскивать его из этой передряги или бросит подыхать на гнилой соломе.       Узник дисциплинированно прошел все эмоциональные стадии, полагающиеся в его ситуации: радовался, что его помиловали (знать бы ещё: временно или как?), сосредоточенно жалел себя, жалобно причитая и обливаясь слезами и соплями. Матерно ругался и клял последними словами и злосчастную умершую девочку, и похотливого Серго, и не к месту приключившихся свидетелей. К вечеру второго дня даже дошел до полного самоотречения, абсолютно искренне уверовав в то, что получает по заслугам и так ему и надо. И пусть чем хуже, тем лучше. Когда наверху зазвучали неразборчивые голоса, Лерт кипел невыплеснутой злостью, обвиняя уже своего отца (в том, что не запретил, не удержал, не предотвратил), погибшую шесть лет назад мать (в том, что бросила его одного), проходившего курс военной науки брата (в том, что не может ему помочь), и снова отца (почему этот гад не может забрать его отсюда — ведь у него есть право на единовластное решение в отношении преступников). О том, что преступление он совершил на территории другого района и вмешательство его отца в ведомство другого полковника может расцениваться как повод для начала боевых действий, Лерт не подумал.       Что говорили столпившиеся возле решетки люди, парень не разобрал, хотя старательно прислушивался. От напряжения постоянно сжимались и разжимались кулаки, ногти впивались до крови в ладони, тело сотрясалось как в лихорадке. Лерт несколько раз брался кричать, чтобы не тянули — хотят вешать, пусть вешают, но больше так сидеть и тупо ждать он не может. Но простуженное горло было способно только на нечленораздельный хрип. Наконец-то сверху откинули решетку и вниз спустили цепь с крюком. — Цепляй, — кто-то склонился над ямой, наблюдая за судорожными попытками Лерта надеть свои кандалы на крюк, — тяни, ребята.