Семь кругов долга

      Лерт прикрыл глаза. Ему больше никто не сказал ни слова, но агрессию и враждебность, изливавшуюся непрерывным потоком от окружающих, парень больше не ощущал. Иногда он кожей чувствовал мельком бросаемые на него взгляды: озадаченные, любопытствующие, равнодушные. Те, кто услышал его признание, — перестали осуждать. Если подумать, то ничего страшного в том, что парни поразвлеклись с девочкой, нет. В южных районах вон даже с мальчишками можно позабавиться и никто не станет порицать. За то, что жертва изнасилования от совершенных над ней действий умерла, — в мирное время пойманных с поличным насильников могли высечь. Сто плетей на главной площади части или района: выдержишь и выживешь — свободен, нет — значит, не судьба. При введении военного положения на такую мелочь бы вообще никто не обратил внимания. Почему же их не допрашивали?       Парень даже застонал от разочарования. Их взяли не как веселую компанию гульнувших ребят, а как маньяков, с особой жестокостью умертвивших человека. И поступили с ними соответствующим образом.       Сто плетей… ребята, наверное, выдержали… они крепкие… были. И даже он сам отнюдь не был изнеженным домашним мальчиком. Хотя внешне таким и казался. А девочка всё-таки была красивая… очень. Даже болтающаяся на веревке в виде коченеющего трупа, она всё равно выглядела прелестно. И ещё эти пронзительные глаза, глубина которых затягивает больше бездонного омута. И волосы, разметавшиеся на загаженных досках пола. А её руки… слишком тонкие и хрупкие… он бы вполне мог удержать их и в одной ладони.       Парень вздохнул: он впервые с того момента, как их задержали, стал прокручивать в голове произошедшее. Отчего-то ни в яме, ни возле виселицы, ни привязанным к позорному столбу ему ничего не думалось. А тут, в полузадымлённой комнате, в окружении хмурых военных и под чересчур внимательным взглядом раненого отца он стал рассуждать, вспоминать, прикидывать варианты. Лерт поверил, что его точно не повесят, после того как признался. И было на душе легче. То ли от самого признания, то ли от понимания, что у него появился призрачный шанс на жизнь. Если их всех тут не передавят, как тараканов. Пусть бы отец хоть что-то ему сказал, а то только смотрит и молчит.       Хотя он и так с ним почти никогда не разговаривал, всегда на работе и в работе. У него были солдаты, которыми он командовал. И граждане района, за которых он отвечал. А родные сыновья находились где-то между граждан и солдат: ими надо командовать и за них отвечать. Версу, возможно, повезло чуть больше. Отец хотя бы изредка, примерно раз в полгода интересовался у ординарца, жив ли его сын. Про него, Лерта, не спрашивал. Когда умерла мама, то приставил просто своего капитана и всё — миссия выполнена.       Когда стёрлась первая, самая сильная боль от утраты, Лерт захотел поговорить с отцом. О маме. Ему было одиннадцать. У него мог быть брат или сестра, младшие, о которых можно было бы заботиться. Могла быть счастливо улыбающаяся мама. Лица женщин, когда они держали на руках, возле груди малыша, всегда озаряли какие-то небесные улыбки. Он сам видел. Мог бы быть отец, который бы приходил домой и хотя бы полчаса проводил с детьми. Так делал один из их соседей, доктор. Мог бы быть старший брат, с которым можно было поболтать, побороться, помолчать, пооткровенничать. А на самом деле он был один. Когда Лерт подрос, его брат вырос. И прежде Версу было ничуть не интересно возиться с младшим, максимум отвесить подзатыльник, чтобы под ногами не путался. О смерти мамы брату вообще сообщили официальным донесением.       Тогда он стал нарываться. С каким-то безумным отчаянием обречённого. Он сознательно нарушал все запреты отца, специально делал всё наоборот, и разговаривать со всеми стал таким вызывающим тоном, что от хорошей взбучки его спасало только то, что все знали, чей он сын. Отец приставил к нему капитана. Следить. За ним и его поведением, за тем, чтобы он не свернул себе шею. И всё. А он ведь добивался совсем другого. Разговора. Искреннего, на грани срыва, чтобы объясниться, выплакаться. Да… пусть бы даже отец его тогда выдрал. Только бы обратил на него внимание. В этом отношении Версу повезло больше: на него отец внимание периодически обращал, по крайней мере, ремнём воспитывал регулярно. А его даже ни разу пальцем не тронул, мать запретила, когда ему было пять или шесть лет. Мол, младшенький, слабенький. У тебя старший сын, а мне меньший. И вот теперь такой же взгляд, словно на грязь под ногтями смотрит.       Лерт закашлялся. Открыл глаза, глянул на отца. Слишком бледный. И повязка кровью напиталась. Может… попробовать самому начать разговор?.. Ну и плевать, что тут ещё и солдаты сидят, и этот полковник пытается через полузабитое табуретом окно докричаться до осаждающих, и что в двери колотятся с завидным упорством. Лерт от напряжения аж закусил губу: нет, пусть отец его и так считает ничтожеством и слабаком, но ещё больше он не опустится. Ведь сейчас его попытка поговорить будет выглядеть как жалкое желание оправдаться, вымолить прощение. Ничего, он справится. Интересно, его когда-нибудь раскуют? И отвалятся ли руки, после того как кандалы снимут? Или так с ними и казнят? Попытка отвлечь себя другими мыслями показалась… фальшивой и глупой. Сколько же они тут сидят: часа полтора? Или больше? И сколько ещё будут отсиживаться?       Любопытное дело: троих его друзей казнили, девочка сама повесилась, а тех двоих солдат, похоже, толпа мстителей вообще грохнула за него. Да, они действовали по приказу своего начальника. Но ё-мое, каким же идиотом надо быть, чтобы позволить себя убить, выполняя команду и при этом гибнуть за человека, которого сам готов разорвать голыми руками. А тот боец, который бросился наперехват тарану, он ведь был почти его ровесником. Хотя… раз солдат, значит как минимум три года провел в учебке… значит, лет двадцать.       Вот, если пофантазировать, вот выберется он из этой передряги живым… и что дальше? Ему через год семнадцать. И что? Придется отправляться в учебку? На три года или на семь лет? Вряд ли папа-полковник потерпит рядом с собой сына-солдата. Как минимум лейтенанта. Верс вон тоже не горел желанием служить, однако пошел как миленький. И на ту специализацию, на какую велел отец. Лерт так не хотел. Если бы он мог распоряжаться сам своей жизнью, то… он бы не пил… потому что глотал вонючую и саднящую горло жидкость только заставляя себя. Да и с прежними своими дружками бы не возился… они ему не нравились, о мёртвых не стоит плохо… От их пошловатых шуток и приставаний его тошнило. Хотя и сам делал подобное — это считалось крутым в их компании, и хорошим тоном было бравировать своими похождениями.       Он хотел рисовать… Наносить на холсты внутренний мир людей, проявляющийся в их лицах, отражающийся в их глазах. А сейчас ему дико, до болезненного зуда хотелось нарисовать эту девочку… Карти… её пустеющий взгляд, россыпь алых капель, белеющее лицо с чуть заострившимися чертами. и льдины… сверкающие холодным светом… полупрозрачные глыбы льда, внутри которых иглами застыли росинки… и лежащую навзничь девочку — безжизненную куклу, брошенную на ледяную поверхность…