Семь кругов долга

      Герен вернулся через четыре дня. Злой, осунувшийся, уставший. Долго докладывал о чём-то полковнику наедине, а потом завалился, как был в одежде, на лавку в горнице и проспал почти сутки. Борг, после беседы с ординарцем, ещё больше помрачнел, но ничего предпринимать не стал. Уже привычно сходил к лекарю, то ли самому на перевязку, то ли повидать сына. Зато Шенг эти дни носился по части без устали, отдавал приказы, шпынял нерадивых. На воротах болтались новые висельники. Солдаты чесали языками: будет война али обминет. Про погибшую девочку и сумасшедшего парня уже никто даже не вспоминал — обид да претензий к соседям тоже вроде было немного, но у северян были залежи руды, а у южан земля богато плодородила. Так что интересы были у обоих. Прикинуть перспективы — кто потом будет рудники разрабатывать и поля засевать — толком могли только полковники. И оба сошлись на том, что если они сцепятся и обескровят друг друга, то за добычей пожалует западный сосед. Уж у него-то мощи хватит всё прибрать к рукам. Это только так мужикам хочется верить, что на войне не убивают или убивают, но не их, а только врагов.       Скорее всего полковник распорядился, чтобы Верса не трогали, и парня даже в дежурство не ставили. Оттого и приходилось толкаться целый день в доме: подтапливать печь, заваривать чай отцу, носить обед. Офицер исполнял роль мальчишки-адъютанта на побегушках, но ему было всё равно. Как только Лерту станет лучше — его должны будут отправить в учебку, то есть Верс поедет вместо брата, а сами северяне отправятся домой. Весь вопрос в том, когда парень настолько окрепнет, что сможет перенести дорогу.       Видеть младшего не хотелось, хватило и одного раза. Даже при воспоминании мороз по коже продирал. А отца спрашивать смысла не было, да и желания такового тоже. Ненависти особой к Лерту не испытывал, только бешеная досада на дурака, из-за которого его жизнь шла под откос. И сделать ничего уже нельзя. Пойти против воли отца? Можно, и даже не страшно, просто ослушаться… вернее, бросить его сейчас казалось подлостью. Верс не смирился, принял как данность. Но от этого легче не становилось. Накинув стёганку, парень вышел на крыльцо, привалился плечом к стене и застыл, не размышляя, а просто вслушиваясь в тишину ночи, то ли вдыхая, то ли ощущая далекие ещё ароматы весны, тающего снега и прелой земли. — Чего стынешь? — Ординарец подошел неслышно, или это он так крепко задумался. — У тебя в учебке больше шансов выжить. Говорят, переворот будет. Отбудешь несколько лет, а там дальше сможешь жить как вздумается. Мальчишек на убой гонят в последнюю очередь. Так принято. — Тебе с того какая печаль? — напрягся Верс. — Это ты за плети взвился? Напрасно, — Герен вздохнул, кутаясь в телогрею. — Я тебе зла не желаю. Так, взъелся немного, по старой памяти. Любопытно стало тебя обломать. Вас ведь нельзя было тронуть — сыновья командующего. — Я в учебке был не сыном полковника, а бойцом, — буркнул Верс, злость на ординарца понемногу отпускала. — Х-ха, думаешь, кто надо не знал, чей ты? — Герен усмехнулся, — Или веришь, что Кастер напрасно дважды в год в учебку твою мотался? — Ясно, — Верс горько усмехнулся, — проверял? — Нет, — Герен удивленно качнул головой, — беспокоился. Не знаю, поверишь ли ты, но ты ему дорог. Вы с братом оба. — Один кто-то дороже, — Верс отвернулся. — Не дури, парень, — Герен предостерегающе сжал плечо Версу, — ему тоже тяжело. - Да отвали ты! Вот навязался. Чего ты мне тут душу бередишь? Хочешь, чтобы я отца пожалел, что у него сыновья непутевые? — Нет… Ты для этого, парень, слишком обижен и зол, — ординарец поднес руки ко рту, подышал на них, согревая озябшие пальцы.       Верс расхохотался. Обижен и зол? Нет, всего лишь обманут и предан. Отцом, который нарушил своё обещание. Той стужей, когда его протянуло на посту морозом так, что лекарь говорил — руки отнимать придется. Он тогда сидел, смотрел как с белых пальцев лекарь снимает омертвевшую кожу и понимал, что жить-то ему больше и незачем — на сурнице играть он никогда уже не сможет. И, правда, руки ожить — ожили, но пальцы остались словно чужие. Драться не мешает — всё одно кулаком бить. Да и оружие держать можно прямым или обратным хватом, а вот перебор струн уже не изобразишь. — Есть люди для войны, есть для смерти, есть для мира, — спокойно молвил Герен. — А ты — творец… был прежде. Я помню твои песни. — Семь лет как перестал им быть, и не стану никогда, — Верс сказал это едва слышно, но с такой болью, что Герену почудилось, будто из-за грани на него мёртвым воздухом потянуло. — А тогда, что тебя держит? — удивился ординарец, — Почему служить не хочешь? — А ты людей убивал? — равнодушно спросил Верс. — Не доводилось, — удивленно поднял бровь Герен, — войн, слава высшим, почти два десятка лет как не было. Так… на порубежье стычки только. — Ну вот, а я убил… четверых… — парень был абсолютно спокоен. Убитые однокурсники в снах ни разу не приходили, ощущение мягкой и податливой человеческой плоти в руках давно прошло, да и хруст ломающихся костей в ушах ни разу не раздавался больше. Зато тот лихой кураж запомнился надолго. То ощущение вечного огня в груди, что было как зов, как вызов. — И больше не хочу убивать.       Герен молчал. Он знал, что в ночь выпуска в учебке было убито шестеро парней. Сам бумагу читал. Но о том, кто и за что так расстарался — сказано не было. Традиции, хрен их дери. Ночь выпуска — это свято. Значит, кровь четверых на руках Верса. Вот тебе и тихий мальчишка. А кто тогда оставшихся кончил? — Тебе за это ничего не будет. Ночь выпуска. Только скажи, а ты их как убил? За что? — ординарец задавал вопросы торопливо, будто сам боялся и не хотел услышать правду. — Руками, в драке. За одного мальчишку вступился.       «Крепок парень, — Герен мысленно ухмыльнулся. — В драке четверых положить. А тот, парнишка, тоже не промах, если двоих сделал. И да, парой против шестерки махаться — сильно». — Убьют Лерта, — вдруг признался Герен. — Если что или подстерегут — никто за него голову класть не станет. А тебя полковник хочет спрятать. Ты там целее будешь. — Семь лет… — это прозвучало как стон. — Тебе, как закончишь, сколько будет? Тридцать? Ну вот, мне сейчас почти столько же. Это не страшно. Главное, выжить, парень. А там ты это сможешь. Ты знаешь правила, если что, и морду начистишь. Даже вон, оказывается, убить можешь, — Герен не уговаривал, а словно рассуждал сам с собой. — Знаешь, это подло, — Верс и сам не знал, чего его потянуло на откровенность. — Я ждал столько лет, только на этом одном ожидании и выжил. И вот так ждать, а потом понять, что ожидание было напрасным. Пусть я и не смог бы играть, но может как-то… Бродить по градам, видеть людей, петь для них… Я не хочу служить. Это как пытка. — Смирись… может, тогда легче будет, — Герен почувствовал, что от услышанного признания у него самого горло перехватило. Зря он парня доставал, глупо это было. Таких, обреченных, не ломают. Им уже всё безразлично. — А какая разница? За меня всё решили… — выдохнул с яростью Верс. — Парень, если дёрнешь из учебки… тебя будут разыскивать как дезертира и могут повесить, если словят, в назидание другим. Или лишат права рода. — А думаешь, оно у меня есть? Один сын должен был служить, и никому не важно, чего хотел этот самый сын, — Верс говорил очень тихо, но, казалось, кричит. — Лерта избаловал, потому что мать велела. Но если бы Лерта он отправил в учебку… он бы смог служить, всё равно разгильдяй. А так... Да пусть лишают, кто я тогда такой, если даже выбрать сам за себя не в праве? — Спокойно, офицер, — Герен, заметив, как до белизны выцвело в ночной тьме лицо Верса, поспешно обхватил парня за плечи, сжал. И вдруг почувствовал необычный жар, который вдруг хлынул от сына полковника и который ощущался даже через толстую зимнюю одежу. Удерживать парня было больно, тяжело и страшно, хотя он и не вырывался. — Что это с тобой? — Ничего… зов, — Верс успокаивался и приходил в себя долго. — Я умудрился побрататься кровью врагов с порубежником Логова. — Те шестеро? — губы внезапно перестали слушаться, — тот парень, что ты вступился? — Герен медленно разжал руки и отшатнулся, потом опустился на колени и выдохнул: — простите, Господин.