Семь кругов долга

      Веревки перестали мешать, стали привычными и почти незаметными. Липкая кровь на разбитых губах превратилась в колючую сухую корку, которая больно царапала язык. Лерт облизал губы. Кляп доставали только тогда, когда поили. Есть не хотелось. А вот рассказывать да, сдержать напор слов, которые рвались откуда-то изнутри было сложно. Но едва только начал говорить, как кто-то снова с силой ударил по лицу. Задержать дыхание, выдохнуть, прижать зубами осклизлую тряпку, вбитую почти до самого горла.       Люди к нему приходили редко. Тот, который называл себя его отцом, ощущался как опустевшая оболочка. Человеческое тело, которое действует, движется, живет лишь потому, что само себе отдает приказ. Тот, кого все почтительно называли полковником, заглядывал каждый день, смотрел, сокрушенно качал головой. Внутри этого человека горел огонь, наподобие тех костров, что по осени разжигают из палой листвы. Лекарь, что изредка вливал ему силой в рот прогорклое пойло, полыхал холодным обжигающим равнодушием. А вот парень, который зашел рано поутру, едва сумерки подёрнулись серо-блёклой рябью, был почти мертвецом. Из не затянувшейся раны на груди вытекала живительная сила, а вместо неё потихоньку разгоралось внутри человека марево синевы с тонко вплетёнными огненными языками цвета крови. — Я не знаю, зачем так рано пришел… — Верс говорил медленно, раздумчиво. — Было дело, даже возненавидел тебя. А потом простил… только пусто как-то… Мы никогда не дружили и не держали себя друг с другом, как братьям родным положено… Может, в том моя вина… всё же старший…       Верс присел перед лавкой на пол, осторожно вытащил кляп. — Скажи, может, чего хочешь? Воды подать надо? Только не надо песнями болтать — от них тоскливо становится. Но ты, если тебе надо… то говори… Я могу послушать…       Лерт замер… Горло было словно чужим и саднило сильно, даже сглотнуть не получалось. Парень не понимал, как можно быть одновременно мёртвым и живым, и гореть льдом. Брат? Но у них разная кровь. У него кровь, словно родниковая вода, а у… брата кровь — как жидкий огонь. Оказывается, от невысказанных слов тоже можно охрипнуть… — Разбежался зов, раскатился кровью Разлилось водой, не рекой горючей Зазвенело сталью и хлестнуло болью Да скатилось комом по еловой куче И собрать из веток поминальных краду И сгореть живой не душой, во плоти От себя сбежал бы, чтоб остаться рядом Не монетой жизнью по долгам оплачен       Верс молчал и слушал. Когда в первый раз брат стал так говорить, складно, как побасенник, и непонятно — было страшно. Теперь потихоньку, словно из утреннего тумана появляются очертания предметов, стало складываться понимание. Похоже, у брата пробудился дар вещуна. Только вот либо дар у мальчишки признают и беречь парня станут, либо сожгут, истолковав сказание как проклятие. Или… вспомнились слова Герена про засаду… — Брат, а ты за ворота шагнул или лишь у влаза побывал? — Верс ответа не ждал. Просто задумался вслух.       Глаза Лерта выцвели почти до белизны первого снега. — Как ступить по краю, повести ступенью Да под гнетом неба, где закат кровавит Не пятой дубовой, а умершей тенью Когда жертвы мало, одной жертвы мало — Что ты знаешь про зов? — вдруг спросил Верс. Распуститься кровью, расписаться в пламя Раззвонить капелью по покрову сажи Кто себя забыл сам, кто полег главами Тот ответ сокроет, сам себя накажет — Понятнее не стало, — Верс вздохнул. — Как сказать не знаю… но беда будет… чувствую это… а объяснить не могу. Словно струна тревожная звенит внутри. Ты вот что…. не ходи за грань больше… а то остаться там можешь не живым и не мертвым. Откуда я знаю про то — мне не ведомо. Просто чувствую… Держись, брат.       Золок был хмурым и тоскливым, да и не начался день толком, так, серость давящая, от которой хотелось укрыться в доме подле горячей печи. А в доме было прохладно — лекарь ночевать уже который день ходил в штабную и по вечерам не топил. Но Лерт словно холода не чувствовал, лежал себе растянутый на лавке под ветошью с целебными настоями, да прикрытый поверх лишь одним тулупом.       Верс больше вопросов не задавал, просто сидел, привалившись к краю лавки и слушал хриплый голос брата. А Лерт не умолкал ни на мгновение. И от этого хрипящего голоса становилось тягостно, а внутри разливалась жгучая обречённость.       Скрипнула дверь. Первым в покой шагнул Шенг, за ним следовал Герен, а последним вошел Борг. — Тут уже? Ладно, — кивнул полковник южного района. — Давай, парень, действуй, чтобы мать родная признать не могла. — Мать и не признает, — хмуро брякнул Верс, — прошу прощения, полковник. — Это я не подумал, — Шенг слегка кивнул. — Раздевайся. И этого тоже… давай, помоги.       Верс разделся до штанов. Шенг с Гереном развязали Лерта, подняли, и ординарец ловко закрутил парню руки за спиной, а веревку пропустил через стеновое кольцо. — Встань рядом.       Оглядев обоих братьев, Шенг поморщился. Слишком непохожи. У Лерта и волосы светлее, и рост пониже, и плечи поуже, да и выглядел он хрупким мальчишкой. Борг прикусил костяшки пальцев — Верс в свои шестнадцать выглядел более заматеревшим и крепким. — А кто признает-то? — Борг нахмурился. — Думаешь, не разглядели? Да самые ушлые даже как кнут ложился, запомнили, — вздохнул Шенг. — Ну, кнутом, положим, погладить можно. Но от этого разве что спины похожие станут. — Вот и я о том же. — Может, кого другого подменить, — подал голос Герен. — Макир вон и худощавый и белобрысый. — А проболтается? — Ну, монет посулить… — Может, по первости и сойдет, но такое позже выплывет — Шенг поморщился, — хлынет так, что не остановить. Обман народ не простит. — Тогда… — Борг отвернулся в сторону, произнёс через силу, — Герен, действуй…