Афоризм

♫ James Vincent McMorrow — Cavalier — Кто заставляет тебя так улыбаться? — Никто. — Хм, — сказала его мама. — Кем бы этот человек ни был, не отпускай его, хорошо? Ты заслуживаешь улыбаться вот так. — Конечно, ма, — отозвался он беззаботно, но сердце продолжало выделывать что-то странное, и когда он оторвал взгляд от телефона, она все еще смотрела на него. Каким-то ищущим взглядом, словно прямо на ее глазах кусочки пазла, из которых он состоял, медленно сдвигались и выстраивались по-новому, и она никак не могла угнаться за этими переменами, за тем, в кого он превращался. Он отложил телефон — ироничное сообщение от Хэ Тяня так и осталось без ответа — и повернулся к ней. — Мам, я хотел с тобой кое о чем поговорить. — Слушаю. — Это по поводу Хэ Тяня. От него не укрылось то, как она помедлила, раздумывая о чем-то — он не знал, о чем именно. — Так? — Дело в том, что… Он живет в огромной квартире в городе, и… Он спрашивает, не хотим ли мы какое-то время пожить с ним? Она нахмурилась. — Пожить с ним? — Да. Эта квартирка ведь довольно маленькая, и к тому же, возможно, будет лучше жить поближе к центру, пока я ищу работу и все такое. И там больше места — тебе там было бы удобнее. — А-Шань, — вздохнула она. — Я знаю, что он твой друг, но мы не можем жить на подачки от других людей… — Это не подачка, мам. Он продолжает спрашивать. Он правда хочет этого. Он уже несколько лет живет один. И это квартира его дяди — он все равно не платит за нее. — В таком случае сомневаюсь, что его дядя будет счастлив видеть у себя дома каких-то бродяг. С минуту он не знал, что сказать. Бродяги. Одно дело говорить такое про себя, другое — позволить поверить в это собственному сыну. — Такого не будет. Недалеко от его дома есть курсы, на которые я хотел пойти. И… и нам не нужно будет платить за аренду, так что покупка твоих лекарств больше не будет проблемой. И ты сможешь приглашать в гости женщин из читательского клуба и сказать Хуаи, что нам улыбнулась удача. Она чуть улыбнулась, но ее губы были плотно сжаты, а глаза — прищурены. — Мне кажется, это неправильно, Гуань Шань… Что мы будем делать с этой квартирой? — Просто оставим ее. Ты всегда ненавидела это место. — Это не так, Шань Цзы. Мы с твоим отцом создали здесь семью. Эта квартира хранит много хороших воспоминаний. — Это не значит, что нужно цепляться за место, на котором они основаны, ма. Мы провели здесь достаточно времени. Более чем. Это может оказаться к лучшему. Вообще-то он сам не знал, почему пытался убедить ее так, словно сам с самого начала поддерживал эту идею. Возможно, потому, что постепенно он начинал видеть в этом открывающиеся возможности. Представлять себе чистый паркет и открытую кухню, в которой мама могла сидеть рядом с ним и смотреть, как он готовит, а не разговаривать с ним из другой комнаты через заляпанную стену. — Я подумаю, — сказала она. Гуань Шань встал и направился на кухню, чтобы налить воды, и ее голос заглушался шумом воды из крана. — Но это еще не согласие. Хорошо? — Думаю, мы будем там счастливы, — сказал он ей спокойным голосом, стоя на месте с наполненным до краев стаканом и влажными от воды руками. — Мы счастливы и здесь. Он не смог заставить себя соврать ей в тот момент. Не сказать ей, каким несчастным делало его это место. Она всегда думала, что он счастлив, потому что хотела видеть именно это, и когда он стал старше, он начал понимать, в чем ее ошибка. Пока она видела то, чего ей самой хотелось, пока она принимала за чистую монету все, что говорили ей другие, больше ей ничего и не было нужно. Она поступала так с Хуаи из читательского клуба. Поступала так с отцом, когда он лгал ей, что все в порядке. Поступала так и с ним, когда он говорил, что счастлив. Потому что она видела все его порезы, видела синяки и покрасневшие глаза, и то, как он не отвечал на ее вопросы, когда был слишком глупым и ввязывался в то, во что не стоило бы ввязываться, но это не вязалось с тем, что он говорил ей, с тем, как он улыбался разбитыми губами и говорил, что все в порядке и он справляется. И, боже, неужели она действительно просто кивала и говорила «хорошо»? — Дело не в этом, мам, — сказал он ей, выключая кран и шагая обратно в комнату. — Это нечто большее, чем просто… О господи. Мам! Все мысли в его голове на мгновение застыли.

***

Позже он вспомнит, что стакан разбился, а осколки врезались в босые ноги, оставляя на полу кровавые следы, которые потом будет так мучительно трудно отмывать. Позже он посмотрит на синяки на коленях и вспомнит, как тогда ему почти показалось, будто они разбились вдребезги, когда он рухнул на пол возле кресла, на котором она сидела, схватил ее руками и пытался сделать так, чтобы ее перестало трясти, и врачи говорили звонить только в том случае, если это продлится больше трех минут, но они казались вечностью, так что все рекомендации полетели к чертям. Позже он вспомнит, как звучал его голос — хрипло, отчаянно, словно у перепуганного ребенка, когда он пытался говорить с ней и с человеком на другом конце провода, который велел рассказать им все, что возможно, и было ли этого достаточно? Позже он вспомнит машину скорой и то, как один из санитаров вытаскивал осколки стекла из его ступней и обрабатывал их чем-то, что, наверное, должно было щипать. Он вспомнит, как было холодно, потому что окна были открыты, а откинутое сиденье пахло сигаретами, и, возможно, ему стоило позвонить Хэ Тяню. Потому что такое уже случалось, и он был совсем один, и он вспомнил, как смотрел на трубки, торчащие из ее рта, и это было уже несколько лет назад, и он помнил, что на следующий день пошел в школу, гадая, как поступил бы кто-то вроде Хэ Тяня, и видел его, и целовал его, и это было отвратительно, и после его трясло и рвало в школьном туалете, потому что все это оказалось уже слишком. Но позже он задумается — может, ему действительно было нужно, чтобы что-то такое случилось именно тогда, — глядя, как руки врача двигаются над ее телом и ее ногами, и неужели они всегда были настолько худыми? Неужели она всегда была настолько хрупкой? Он снова смотрел, как они вставляют эти трубки, и ему словно снова было пятнадцать, и он снова наблюдал за всем происходящим через стекло, заляпанное пылью и отпечатками человеческих лиц. Смотрел, как в нее втыкают какие-то иглы, и слышал, как звук кардиомонитора размеренным пульсом прорезает напряжение в комнате, а кто-то стоял рядом с ним и задавал вопросы, собственные ответы на которые он помнил с трудом. Принимала ли она лекарство этим утром? Он не знает. Ела или пила что-нибудь, принимала другие обезболивающие и противовоспалительные? Возможно. Он не помнит. Случалось ли такое в последнее время? Пару месяцев назад, но довольно коротко, и тогда она была дома одна и сказала, что после чувствовала лишь небольшую усталость. Вы в порядке? Не совсем. Хотите, чтобы я позвонил кому-нибудь? А кому? Позже она стабилизируется, и врачи скажут, что ей пришлось сделать операцию, потому что у нее в позвоночнике образовалось скопление спинномозговой жидкости из-за инфекционного поражения нервной системы, и вы поняли, что я сказал, Мо Гуань Шань? — Конечно. Я вас слышал. — Она пробудет здесь пару дней. Может, неделю. Вам стоит поехать домой и отдохнуть. У вас был долгий день. — Правда? Он помнил, как могут действовать больницы. Эти странные, замкнутые пространства с вечно дрожащим белым светом, где все время находятся люди, и никто не спит, и аппараты гудят без передышки. Невозможно определить, который час, взошло солнце или село за горизонт, и до сих пор ли листья на деревьях сохнут и опадают, хрупкими прожилками прижимаясь к темнеющей, холодеющей природе. И ощущение в этом месте всегда одинаковое, какой-то неотступающий жар, неизменный тяжелый запах болезни вместе с холодным воздухом кондиционера. Гуань Шань почти пожалел, что не курит — был бы повод выйти на улицу и наконец вдохнуть другой воздух. Наконец она заснула, отделенная шторой от других двадцати человек в палате, и в те секунды, что она находилась в сознании, ее слова были невнятными под действием морфина, и она, кажется, не узнала его, и он вытер рукавом слюну с ее подбородка. — Мы не можем позволить вам остаться здесь, Мо Гуань Шань, — сказала одна из сестер. — У нас недостаточно места и возможностей для этого. Почему бы вам не поехать и не собрать сумку с ее вещами? А потом можете вернуться и заполнить необходимые документы. Он так и сделал. Поймал такси, разрезавшее холодный октябрьский воздух тихим рыком мотора, и в кои-то веки сделал то, что ему сказали. В квартире было пусто и холодно, потому что окна остались открытыми, и ковер все еще пропитывался кровью и водой. Он убрал осколки, изрезав руки в кровь, потому что никогда не бывал осторожным. Положил какую-то одежду, зубную щетку и расческу в спортивную сумку, которая когда-то принадлежала его отцу. Положил книги для чтения и книги для засушивания цветов, зная, что каждый день он будет навещать ее с цветами, потому что они быстро завянут в искусственном больничном свете и переизбытке воздуха, и ей, вероятно, понравится незамедлительность этого, возможность положить их между листов бумаги, сохранить листья и лепестки, пока природа не поймала их в свою призрачную ловушку. Обратно в больницу он доехал на велосипеде, но было темно, и у него не было шлема, и неоднократно машина резко сворачивала в сторону, когда он оказывался там, где заканчивался тротуар, и звук гудков еще долго звенел у него в ушах. Замка для велосипеда у него не было, так что он просто прислонил его к стене и не удивился бы, если бы не обнаружил его на месте, когда снова вышел, потому что кто-нибудь вполне мог продать его на металлолом. Сначала он подошел к регистратуре в отделении реанимации, где его ожидали бумаги, а с них на него смотрели цифры. Вопросы были легкими, потому что он годами записывал ее назначения и вел учет записей ее врачей, у которых эти записи не всегда сохранялись. Но цифры таковыми не были. Легкими, скажем так. — Прошу прощения? — сказал он. — Здесь все верно? Полная женщина за компьютером подняла на него взгляд — темно-красные губы и покрытое щетиной лицо, очки, едва удерживаемые на кончике носа изогнутой перемычкой. — Стоимость складывается из пребывания вашей матери в больнице, лекарств, которые ей пропишут после выписки, и проведенной операции. — И вы учли ее инвалидность? И размер наших доходов? Она развернула к нему монитор. Большая часть экрана была закрыта металлической сеткой, так что он не мог разглядеть отчетливо. Но там был его адрес. Все медицинские сведения по поводу его матери. Все было на месте. Он кивнул, когда она сухо и выжидательно взглянула на него. — Я не могу… У меня нет таких денег, — наконец сказал он, переполняемый ненавистным стыдом. Он едва не добавил «простите» в конце, словно это чем-то может помочь. — Мы можем организовать план поэтапной выплаты. Без процентов. — И сколько это будет стоить? — Зависит от вас. Лимит — пятьсот в неделю, но можете платить больше, если будут деньги. Он чувствовал, как тяжело стучит сердце. Чувствовал себя больным, словно это место заразило его всеми людьми, проходящими мимо, окровавленными, израненными, пахнущими грязью и рвотой. Вся кожа зудела, и ему хотелось принять душ. Он не мог поверить, что ему приходится думать о чертовых деньгах, когда его мама лежит на больничной койке на царапающихся, выцветших простынях, и не может даже встать и дойти до ванной, и кто-то незнакомый будет касаться ее руками и сажать в ее коляску, и что, если они сделают что-то не так? Что, если они причинят ей боль? — Я должен заплатить сколько-нибудь сейчас? — Действие планов обычно начинается с первого числа месяца. У вас будет около трех недель, чтобы подготовиться. Это невинное «подготовиться» значило для него куда больше, чем она, вероятно, предполагала. Потому что у него не было работы, и он не мог просто подождать чудесного появления каких-нибудь сбережений. Он не мог связаться с богатым дедушкой из Шанхая и подождать, пока тот переведет ему деньги. Он попытался вспомнить, как обстояло дело в прошлый раз, когда это случилось, но ему было пятнадцать, и им вряд ли пришлось что-то делать, если у нее была инвалидность, а он все еще учился в школе. Ему придется… Что, разорвать договор об аренде? Продавать ему было нечего. Если бы не нужно было платить за аренду, это бы помогло хоть немного. Но куда идти? К Хэ Тяню? Без возможности отступления? Теперь ему нужно было быть реалистом, а не упиваться идеей и мечтать, как он делал это с мамой. Что он будет делать, когда все это закончится? Когда он наконец наскучит Хэ Тяню, потому что он всегда был непостоянным, и его трудно было развлечь, трудно удержать его интерес. Что будет, если он примет все, что предлагал ему Хэ Тянь, примет квартиру, в которой, как он сказал, они с мамой могут жить? На самом деле не гордость и не зависть удерживали его от согласия. От решения поддаться всем его обещаниям, словно прыгнуть в последний поезд из города, который вот-вот скроется за глухими стенами. Дело изначально было вовсе не в этом. Дело было в том, что он знал, что однажды Хэ Тянь попросит его уйти, а Гуань Шань уже привыкнет к этому месту как к дому и после этого останется бездомным. — У нас есть специальные брошюры с дополнительной информацией, — сказала женщина. — Просмотрите их. Возможно, вы найдете там подходящие варианты. Он ненавидел тот факт, что ему пришлось взять одну, словно тем самым он признавал... что-то. — Я должен подписать это сейчас? — Нет, можете закончить оформление бумаг, когда вашу мать выпишут. Он кивнул. Нацарапал подпись, которая вышла совсем не похожей на его обычную, пробормотал «спасибо». Когда он направился в сторону палат, краем глаза он заметил призрачную тень стоявшей абсолютно неподвижно фигуры. Он взглянул на мужчину. За тридцать, или, возможно, чуть меньше тридцати. Рука в поддерживающей повязке, кровь на передней части белой футболки. Улыбка его состояла из смеси золотых и пожелтевших зубов, но больше всего Гуань Шаню запомнилось тату, заполнявшее всю руку и поднимавшееся вверх по шее. Просто черная краска. Больше ничего. Сплошная однотонная заливка, аккуратно окружающая запястье и шею, словно ошейник. Гуань Шань вспомнил, как ему делали ее, и он все это время улыбался. Потому что можно набивать тигров, или драконов, или цветы, или золотых рыбок. Но что может сказать о человеке больше, чем чернота, покрывающая его кожу? — Рыжий, — сказал он, когда Гуань Шань остановился, и сумка выскользнула из пальцев, а в голове пронеслась позорная мысль, что его, кажется, вот-вот стошнит. — Дай Линь, — произнес Гуань Шань, потому что понятия не имел, что еще сказать, кроме его имени. Он не предполагал, что ему когда-нибудь придется произнести его еще раз. — Как поживаешь, парень? — спросил мужчина. — Как поживаешь? — Он шагнул вперед и положил руку ему на плечо, так же, как делал раньше. Прежде. Гуань Шаню еще никогда не было так трудно устоять на месте — не дрогнуть и не отодвинуться от него. Не убежать. Заставить себя просто вытерпеть это. От него пахло сигаретами — дешевыми, не такими, как те с ментолом, которые курил Хэ Тянь и у которых ему почти что начал нравиться запах. Вкус. — Нормально, — проговорил он непослушным, отяжелевшим языком. — Я думал, ты все еще… — Нет, — ответил Дай Линь с широкой улыбкой, расправляя плечи, словно только что освободился от какого-то тяжелого груза. Словно наслаждался ощущением свободы. — Выпустили за хорошее поведение, если ты понимаешь, о чем я. Гуань Шань оглядел кровь, руку в гипсе, прижатую повязкой к груди, тату, привлекающее взгляды людей, ожидающих осмотра. — Так тебя поймали не за?.. — Нет. Просто тяжкие телесные повреждения. Красиво звучит, а? Гуань Шань сглотнул. Он был выше, чем Дай Линь. Вспомнил, как он смотрел на него снизу вверх в средней школе, как начал смотреть сверху вниз в старшей, когда ему в самом деле доводилось видеть его. Говорить с ним. Ему бы хотелось, чтобы в детстве он хоть иногда был менее доверчивым. Не соглашался с такой готовностью пойти на все, чего хотели от него другие. В школе он дрался, потому что другие ждали этого от него. Позволял Хэ Тяню таскать его за за собой, обхватив за шею, потому что оказался не в силах сопротивляться. Не то чтобы сейчас он особенно жалел о последнем. Но ему бы хотелось, чтобы тогда он оборонялся чуть настойчивее. Может, тогда Хэ Тянь бы лучше к нему относился. Обращался как с кем-то, кто сможет защититься и отразить удар, а не как с тем, кто способен лишь огрызаться. — Что случилось с твоей рукой? — спросил Гуань Шань, потому что Дай Линь пристально смотрел на него, и за его осанкой и улыбкой тихо скрывалось что-то почти волчье. Хэ Тянь часто вглядывался в него, но то были интерес и увлеченность, и от этого ему становилось жарко, и порой это напоминало ему, что он все же может быть желанным. Но взгляд Дай Линя был хитрым, полным ожидания, предвкушения, словно он искал лазейки и ждал, когда он утратит бдительность. Словно был заинтересован не в том, чтобы увидеть, как Гуань Шань поступит или как отреагирует на что-то, — в отличие от Хэ Тяня — а лишь в том, как это использовать в собственных целях. — Ты же меня знаешь. Вечно вляпываюсь во всякое дерьмо. — Да, — тихо сказал Гуань Шань. Он его знал. Хотел бы не знать. — Тебе стоит быть осторожнее. Пауза. Кажется, он раздумывал, несут ли слова Гуань Шаня какую-то угрозу — сам Гуань Шань счел это просто смехотворным. Что, черт возьми, он мог предложить из того, что может сойти за реальную защиту? Ему было совершенно нечем угрожать, и эта пустота казалась почти пугающей. Может, подумал он, это было одной из причин, по которой ему хотелось быть частью всего этого. Потому что это — принадлежность к чему-то, это люди за твоей спиной, которые ведут себя так, словно им есть до тебя какое-то дело, лишь из-за цвета, который ты носишь на руке или на запястье. На самом деле, он до сих пор носил свою повязку, до сих пор носил ее не потому, что ему хотелось этого, или потому что это было своеобразным моральным напоминанием об ошибках и наказаниях, а потому что она напоминала ему о том, каково это — когда люди обязательно прикроют тебя в любой ситуации, потому что они с тобой. А Гуань Шань, на самом деле, никогда не был с ними. Никогда не заступался за них, потому что порой то, что они делали, невозможно было назвать правильным, даже если это было частью их кодекса, и потому что если бы он действительно серьезно попал ради них, он сомневался, что им можно доверить заботу о его маме. Он подумал, что Дай Линь, вероятно, сейчас смотрит на него и вспоминает все это. Как он сбежал, когда приехала полиция. Как он не выдал их, но и не защитил. Как он получил общественные работы, а они все попали в тюрьму, и как он единственный из всех не вытащил нож. — Я бы сказал и тебе быть осторожнее, но ты вроде неплохо выглядишь, — сказал Дай Линь. — Ни царапинки. Заставляет задаться вопросом, почему ты здесь. Гуань Шань сглотнул. — Моя… моя мама… — А, черт, чувак, — протянул Дай Линь, почесывая выбритую голову, которая под его пальцами издавала противный звук, словно наждачка. — Забыл, что у нее проблемы. Наверное, туговато с баблом, а? — Мы справляемся. — Да, — сказал он с понимающей улыбкой, которая всегда заставляла Гуань Шаня чувствовать себя так, словно с него сдирают кожу. — Но все равно не особо радостно звучит, так ведь? — Нет, — пробормотал Гуань Шань. — Слушай, Дай Линь, извини, но мне надо отдать маме кое-какие вещи из дома. Она здесь пробудет какое-то время. — Конечно, чувак, конечно, — Дай Линь хлопнул его по плечу — это заставило его напрячься и вновь ощутить этот болезненно знакомый тупой страх. Он шагнул в сторону, чтобы дать ему пройти, но тот не отпустил его плеча и сдвинулся так, что его рот, если бы он наклонился вперед, если бы подошел чуть ближе, оказался бы прямо у его уха. — Слушай, Рыжий. Если вдруг надумаешь вернуть себе цвет, мы встретим тебя с распростертыми объятиями. Даже после всего, что было, ты для нас все еще как член семьи. — Я не… — Это хорошие деньги. Без проблем заработаешь в десять раз больше, чем нужно твоей маме. Можешь делать это на своих условиях, никаких проблем. Никто не заставит тебя делать то, чего ты не хочешь. Просто подумай, хорошо? Подумай. — Конечно, — произнес Гуань Шань с усталым вздохом, потому что Дай Линь никогда не принимал отказов. Он предпочитал услышать какое-нибудь оправдание, это, как подумал Гуань Шань, льстило его личному высокомерию. — Я подумаю. И он отступил с широкой улыбкой, откинув здоровую руку в сторону, словно собирался произнести проповедь, словно он — Мао, взывающий к крестьянам. — Отлично, — сказал он. — Это просто отлично, Рыжий. — Уже не Рыжий. Просто Гуань Шань. Но его глаза встретил мрачный взгляд, и он был точно таким, каким помнил его Гуань Шань. И говорил о том, что Дай Линь тоже все помнит. — Ты всегда будешь для нас Рыжим, парень, — сказал он. — Не забывай, кто назвал тебя так.