Афоризм

♫ Hans Zimmer — Solomon Чжэнси знал, что ему нравится смотреть на трахающихся людей по телевизору. Знал, что ярлык режима инкогнито в браузере на ноутбуке знаком ему слишком хорошо. Он знал, что реклама парфюмерии всегда зачаровывала его, а в движениях тел в музыкальных клипах — в темноте, на стенах торговых центров, на рекламных щитах на железнодорожной станции — скрывалось нечто почти гипнотическое. Ничто из этого не означало, что он считал это эротичным, или, вернее, что его это как-то привлекало. Интерес скорее заключался в слегка вздрагивающей коже, в приоткрытых губах, в очертании изгиба бедра. Однажды он посмотрел двухчасовую подборку порно с людьми, испытывающими оргазм. Он сидел дома, за столом в своей комнате, и сестра постоянно заходила и спрашивала, не хочет ли он пограть в видеоигры. («Не сейчас. Я делаю уроки».) И все это время он просто сидел и смотрел, ссутулившись, скрестив руки, и поясница адски болела, потому что обычно у него была хорошая осанка. Он, вероятно, мог бы при желании заставить себя кончить, но это было бы не из-за видео, которое, он знал, на самом деле лишь давало людям возможность очень сильно сощуриться и притвориться, что одно из этих извивающихся тел принадлежит им. Люди кончали во время просмотра, потому что так они располагали все у себя в голове, так реагировали на увиденное и перестраивали это по-своему. Может, они держали весло. Может, у них в руке был пульт. Может, они были связаны веревками. Может, они лежали без сил на грязных простынях. Может, они вообще были тем, кто сидит в углу комнаты и наблюдает с того места, где на самом деле стоит камера. Еще Чжэнси знал, что в магазине на углу улицы, где располагался его дом, индианка продает журналы из Австралии, которые предназначаются для мужчин, и на их обложках нет женщин. Иными словами, Чжэнси купил один из них, завернутый в газету, и старался не смотреть ей в глаза, когда забирал сдачу, и, вернувшись в квартиру, пролистал его и даже не возбудился. — Это какая-то херня, — сказал он себе, швырнув журнал в мусорное ведро, закрыв лицо руками, неподвижно лежа на спине на кровати. Почему, ради всего святого, все не могло быть попроще? Этим вопросом он задавался довольно долго — вообще-то уже не один год. Контекст нередко менялся: почему Цзянь И так поступил? Почему эти люди пришли за ним, когда ему было пятнадцать? Почему он сидел в его квартире и делал то, что делал, пока Цзяня там не было? Ответ, в отличие от контекста, не менялся никогда: Потому что это Цзянь И. И разве, подумалось ему, это не самое точное, глубокое и всеобъемлющее описание всей его жизни? Он осознал, что в какой-то момент между настоящим и тем, когда он выбросил журнал, дверь сама собой открылась, и Цзянь И, которого было не видно и не слышно уже несколько дней, в измятой форме — школа теперь была важнее, чем он, — зашел внутрь. Чжэнси сел. — Ты, блядь, издеваешься, — сказал он. И Цзянь И, этот ублюдок, взглянул на него смущенно. — Прости, — ответил он с такой беззаботной легкостью, что Чжэнси почти что захотелось встать и придушить его, трясти его до тех пор, пока лицо не посинеет, потому что он вообще понимает, что делает с ним? На улице было темно, тускло горела лампа, и лицо Цзяня казалось черно-белым в контрастном освещении, и Чжэнси увидел, что за этим взглядом — какой-то смесью вины с извинением и горьковатой радостью и, возможно, с чем-то более мрачным, что он не мог показать явно, — он, возможно, действительно говорил искренне. Потому что в отличие от Цзяня И, которого он знал раньше, который был полон спонтанности, который делал что-то только потому, что считал это забавным или просто хотел попробовать, даже если порой это плохо заканчивалось — как для него, так и для окружающих, — этот Цзянь И казался совсем другим. Его смех порой звучал иначе. Он был резче, его пальцы казались длиннее, а в светлых глазах затаилось нечто темное — возможно, оно было там всегда, но Чжэнси никогда не воспринимал это всерьез. Возможно, ему стоило бы. Возможно, было наивно и чересчур оптимистично полагать, что он останется тем же, что и прежде. Этот Цзянь И теперь делал что-то, потому что сначала думал об этом. Выбирал слова, зная, как они будут восприняты. Смотрел на вещи, потому что хотел, чтобы они знали, что он на них смотрит. Во всех его действиях теперь присутствовала невыносимая целенаправленность. В университете у них когда-то была лекция о первых ученых-физиках, и им рассказывали про Аристотеля, который считал, что у всего есть конечная цель, которая объясняет существование звезд, и движение планет, и предназначение человека, — телос. Причина того, что что-либо существует. Цзянь И теперь, кажется, был именно таким. Подчиняющимся — в какой-то мере — правилам этого мира. Не таким непредсказуемым, как комета, вылетевшая за пределы своей орбиты. Чжэнси подумал, что, возможно, предыдущая версия нравилась ему больше. Непредсказуемая версия. Но этот Цзянь И вызывал в нем странное чувство, и теперь Чжэнси смотрел на него как-то по-новому. Может, потому, что Цзянь стал старше, и эти перемены постепенно происходили все то время, что они были разлучены, и ему не довелось разделить их с ним. Но, возможно, дело было в чем-то другом. — Ты не расскажешь мне, чем занимался, — сказал Чжэнси. Это был не вопрос. — Ты же попро­сил ме­ня не лгать, — ответил Цзянь И, так же, как в ту ночь, когда он вернулся. — Ты не можешь рассказать мне, но ты не будешь лгать. — Да. — Тогда есть ли в этом хоть какой-то смысл? — Что? — В этом есть хоть какой-то смысл? В нас? Потому что продолжать вот так я больше не хочу. Цзянь И уставился на него. Улыбка исчезла, на смену беззаботности пришло напряжение и нечто острое, словно лезвие ножа. В комнате наступила глубокая тишина. — Прошу прощения? — сказал он. — Ты этого не хочешь? Думаешь, я делаю это потому, что не желаю делиться секретами? Потому что мне нравится наслаждаться тем, что я знаю что-то, чего не знаешь ты? Я ничего тебе не рассказываю, потому что пытаюсь уберечь тебя. — А ты не думаешь, что это моя задача? Не думаешь, что именно я хоть раз должен защитить тебя, тупица? — Мне не нужна защита, Чжэнси. Чжэнси усмехнулся. — О, ну конечно. Совсем забыл, что за твоей спиной стоит гребаная мафия. Цзянь И опустил взгляд, тихо ответил: — Это не мафия. — Нет? И как тогда это называется? Незаконная организация? Использовать политкорректный термин? — Это не… — Поверить не могу, что ты пытаешься защищать их. Поверить не могу, что ты соглашаешься ввязываться в это, как будто у тебя, блядь, нет выбора… — У меня нет выбора, — произнес Цзянь И с неверием в голосе. — У меня никогда не было выбора. Чжэнси стиснул зубы. Ему хотелось встать — не нравилась такая дистанция и такая перемена в перспективе, когда Цзянь И стоит, а он сидит. Но он сомневался, что в этот конкретный момент сможет справиться с такого рода близостью. Все вокруг казалось невероятно живым, словно оголенные электрические провода. Он сказал: — Даже, блядь, не смей пытаться снять с себя ответственность, Цзянь И, потому что, насколько я вижу, тебе это даже нравится. — Да пошел ты. — Да-да. Готов поспорить, тебе нравится этот трепет. Тебе нравится привлекать к себе внимание. Прямо как дружба с Хэ Тянем в школьные годы. Тебе нравится, что, несмотря ни на что, ты становишься ближе к отцу. Тебе нравится быть избранным. Чжэнси думал, что он начнет спорить, огрызнется в ответ, но вместо этого Цзянь И взглянул на него с каким-то странным беспокойством. Чжэнси вдруг почувствовал себя крохотным насекомым, закрытым в банке для наблюдения и изучения. — Нет, Чжэнси, — сказал он все тем же странно тихим, заставляющим нервничать голосом. — Мне это не нравится. Мне никогда это не нравилось, и я никогда этого не хотел, и единственная причина, по которой я все еще подчиняюсь им, — это ты. — Не смей сваливать все на меня. Чем, черт возьми, ты думал, когда решил, что я хочу, чтобы ты… — Дело не в этом. Я говорю совсем о другом. — Нет? Тогда объясни, почему ты… — Потому что они сказали, что убьют тебя. Тишина. И Чжэнси очень долго не знал, что сказать. Потому что он не ожидал… не ожидал, что он… что он там сказал? Он еще никогда не чувствовал себя таким оглушенным, словно какая-то часть его сознания на время просто ушла. Все внезапно обретало смысл. — Ты сказал, что я в безопасности, — наконец произнес он, потому что, кажется, не сумел бы выдавить ничего другого, и слова прозвучали удивительно пусто. — Так и есть. Потому что мое… мое следование за ними… мое исполнение их приказов — это страховка. Это часть сделки. Слова звучали так неестественно, так натянуто, словно их клещами вытаскивали из его горла. Слышать их было почти физически больно. Чжэнси сглотнул. — И ты… Ты думал, что, продавая себя ради меня, можешь каким-то образом сделать меня счастливым… — Я не продаю себя, — перебил его Цзянь И, черты его лица исказились в мрачной, мучительной агонии. — Не надо превращать мои слова в такое. И честное слово, мне насрать, счастлив ты или нет. Ты жив. Ты здоров. Вот что имеет для меня значение. Но все еще оставалось нечто размытое, расплывчатое в его словах — в нем самом. — Что еще? — сказал Чжэнси. — Что? — Есть ведь еще что-то. Что еще ты мне не рассказываешь, Цзянь И? А? Что, блядь, еще? — Ты меня возненавидишь. И… и это прозвучало так жалостно, так тихо, и Чжэнси в одну секунду вдруг снова стало шесть лет. И он смотрел, как какие-то женщины, не похожие на Цзяня, приводят его в школу, и как он сидит совсем один с этим дурацким цветком на голове (он и сам тогда выглядел довольно глупо — думал об этом каждый раз, когда смотрел на фото, спрятанное в ящике стола), и вспомнил голос Цзяня, когда на его вопрос, не одиноко ли ему, тот ответил: «Самую малость», — потому что бывал серьезен, говорил правду только тогда, когда это действительно имело значение. Но на этот раз что-то было иначе. Может, потому, что они стали старше. Может, потому, что они повзрослели, но не вместе. Может, потому, что Цзянь И окружил себя стеной, которая не позволяла приблизиться к нему. Может, он этого и не хотел. — Все равно скажи мне, — ответил он. Что еще он мог сказать? Не мог сказать «да». Да, я тебя возненавижу. Не потому что не мог знать заранее, а потому что, вопреки всему, никогда не смог бы себя заставить. И вот в чем дело: если твоя жизнь всегда вращалась вокруг одного единственного человека, разве возможно хоть самую малость не влюбиться в него? Цзянь И подошел, сел на край кровати — это значительно сократило дистанцию между ними, потому что Чжэнси уже сидел, скрестив ноги, с абсолютно прямой спиной посреди кровати. Цзянь И сел, ссутулившись, сгорбившись, словно пытался свернуться в клубок. На таком близком расстоянии Чжэнси видел крохотные частички пыли, витавшие в воздухе вокруг него, когда он двигался. Он видел, как в свете лампы его ресницы казались золотыми, а глаза горели огнем. На таком близком расстоянии Чжэнси видел, как потрескалась его нижняя губа, как круги под глазами казались синяками, как слегка впалые щеки придавали особую красоту его всегда стройной внешности. Какую-то невесомость. Как он до сих пор, даже спустя месяц, оставался тощим, и Чжэнси вдруг показалось, будто он чем-то подвел его. — Два года, — сказал Цзянь И отсутствующим голосом. — Два года, — эхом повторил Чжэнси — скорее побуждение, чем вопрос. Хотя ему и очень хотелось услышать на него ответ, он видел, что делает с ним эта откровенность, это покорное, почти незаконное раскрытие секретов. — Они сказали, что я могу вернуться на два года, а потом должен буду снова уехать с ними. Чжэнси помедлил. — Я не понимаю. — Они… клиенты, которых обслуживает группа моего отца… Они не доверяют им, пока он все еще в тюрьме. Они не будут иметь с ними дело, пока он не здесь. Поэтому им и нужен был я. Потому что если отца нет, то его плоть и кровь — лучший из доступных вариантов, так ведь? — он сглотнул, и в горле сухо щелкнуло. — Когда они пришли впервые… они не дали мне попрощаться. Не позволили мне остаться в старшей школе. Остаться здесь. С тобой. И я... стал их бесконечной головной болью. От всего отбивался. Сбегал при каждой возможности. Несколько раз меня чуть не убили, потому что я просто не стоил такой мороки. — Два года. — Я сказал… сказал, что сделаю все, чего они хотят, но они должны дать мне два года. Позволить мне закончить старшую школу. Позволить мне побыть с тобой. Позволить мне как следует попрощаться с детством. Чжэнси оглядел острые черты его лица, его ладони, которые все еще были больше его собственных. Оглядел форму, измятые пиджак и рубашку, улыбку, которая была невероятно грустной. Чжэнси подумал, что Цзянь И вообще-то уже давно не был ребенком. — Когда ты собирался сказать мне об этом? — спросил он. — Ты собирался просто снова исчезнуть? — Чжэнси… — Ты собирался сказать мне? — повторил он отчаянно. Он представил себе, что это случилось, что Цзянь И вернулся, снова все перепутал и перемешал, а потом просто ушел, оставив вместо себя пустоту в форме человека, которую он, вероятно, никогда не сможет заполнить. В прошлый раз он думал, что ему удалось. Думал, что сумел отложить ее, заполнить ее учебой, играми и девушками, стоящими на коленях между его ног. Но теперь он понимал, что на самом деле ничего у него не вышло: он просто накрыл ее тонким потертым листом брезента, который весь прогнил от постоянных дождей и, вероятно, рано или поздно развалился бы. — Нет, — ответил Цзянь И, и было почти что облегчением хоть раз услышать от него правду, хотя Чжэнси и тошнило от нее. — Нет, не собирался. — Ты эгоистичный ублюдок. — Не надо. Ты не знаешь, что я… Я знал, что если попрощаюсь, то не смогу уйти. А если я не уйду, тогда ты… ты бы… — И ты думаешь, что имеешь право решать это за меня? Думаешь, у меня нет права на собственное мнение? В каком-то далеком, ужасном уголке души Чжэнси хотелось, чтобы он никогда не возвращался. Чтобы ему не пришлось перестраивать всю свою жизнь для Цзяня, потому что он всегда требовал куда больше пространства, чем могло позволить все остальное. Он всегда занимал так много места. Словно страдающий от клаустрофобии разрушительный тайфун. Но он не сказал ему этого, потому что знал, что на самом деле это не было правдой и что он в любом случае предпочел бы видеть его хаотичным и таким реальным, чем не видеть рядом вовсе. — Хотеть, чтобы ты был жив, — не эгоистично. Это не эгоизм. И они отлично знали, что если когда-нибудь… когда-нибудь что-нибудь с тобой сделают и тебя не будет, то они… они больше никогда не заполучат меня. Чжэнси не хотелось думать о том, что это могло значить, о том, насколько страшно запутанным было все происходящее, о том, как больно было Цзяню осознавать, что он сам, вероятно, сделал бы то же самое. И почти сделал, в тот мрачный и невероятно холодный первый год после того, как он исчез. — Почему ты… Если ты думал, что они меня не тронут, то почему ты все еще делаешь то, что они скажут? Почему ты делаешь это сейчас? Цзянь И издал какой-то сдавленный звук, и его губы дрожали, а глаза были покрасневшими и влажными, и он пытался спрятать их за ладонью — он всегда так стыдился плакать. — Потому что я не хотел рисковать. Никогда. Я люблю… люблю тебя слишком сильно, и это просто убивает меня. Чжэнси сказал ему, что тоже любит его. Даже если сам пока что не до конца прояснил этот вопрос. Даже если это не было тем же, что чувствовал он, но, возможно, могло бы быть. И Цзянь И заплакал после его слов, потому что, кажется, услышал в них это — возможность, потенциал, обещание. — Ненавижу все это, — пробормотал он, прижимая ладони к глазам с такой силой, что перед ними, должно быть, вспыхивали искры. И Чжэнси сказал ему, что тоже это ненавидит.

***

После этого он приготовил им еду. То есть разогрел в микроволновке лапшу быстрого приготовления, которая была жирной и соленой и в которой Цзянь И перепачкал все лицо. И они ели на кровати, словно ничего только что не случилось. Словно если не говорить об этом, оно не сможет стать реальным и произойти на самом деле. Они ели, и Чжэнси пытался придумать хоть какой-то способ, который поможет им изменить неизбежную реальность, сделать ее неправдой, внезапно осознавая, что теперь в его мыслях звучало только слово «мы», потому что он не мог представить себе будущее, в котором он не пройдет через это вместе с Цзянем. Может, именно поэтому он ненавидел секреты, неизвестность — из-за собственной беспомощности. Но еще он смутно осознавал, что это невозможно, и осознание вовсе не помогало ему почувствовать себя полезным. Как можно убежать от группы, у которой глаза повсюду? У которой есть невообразимые деньги и связи? Которая не боится беспощадности, потому что беспощадность — это нормально. Сколько боли, подумал он, готов он вынести? Нет — не готов. Сколько боли, если точнее, он сумеет выдержать? Цзянь И шмыгнул носом, вытер рот рукавом пиджака — Чжэнси отметил про себя, что нужно будет постирать его, — и сказал: — Эм. А почему у тебя в ведре лежит журнал с гей-порно? Поначалу Чжэнси думал, что ослышался. А потом до него дошло, и он увидел журнал, и парня на обложке, и отвратительный заголовок, и вспыхнул, покраснев до корней волос. — Я случайно купил не то, — выдавил он. Цзянь И взглянул на него. — Ты по ошибке купил гей-порно? — Да. Он медленно кивнул. — И ты… оно… — Ничего. Кивнул снова, еще медленнее: — Так же, как и для меня. — Ничего? — Ничего. Они посмотрели друг на друга и не сказали того, что каждый из них мог бы сказать. Чжэнси посмотрел на него и почувствовал, как глаза наполняются жгучими слезами, а дыхание перехватывает. — Два года, — произнес он, почти шепотом. Неужели это действительно все, что у них осталось? И Цзянь И сказал:  — Два года. И это стало ответом на его вопрос: да.