Афоризм

♫ Oliver Tank — The Last Time На этот раз наблюдение должно было стать для Хэ Тяня чем-то иным. В основном, предполагал его брат, потому, что теперь он следил за целой сетью, а не за грязными похождениями одного мужчины. В основном потому, что это расползлось по всему городу и не сводилось в итоге к закрытию дела и повешению виновного. В основном потому, что прежде человек, за которым он следил, был предсказуем и по-человечески глуп и не осознавал, что на его пути стоит компания Хэ. А еще потому, что Хэ Тянь пока, вероятно, не осознал, что это дело стало — станет — для него чем-то личным. Старшему Хэ было интересно, проверял ли Тянь телефон Гуань Шаня, следил ли он за ним через камеры, потому что прежде, несомненно, он поступил бы именно так. Ему было интересно, знает ли Тянь о том, что Гуань Шаня приняли на работу в одно из мест, куда он подавал заявление, но он пошел другой дорогой — выбрал вот это. Больше всего его интересовало, что будет делать Тянь, когда обо всем узнает. Потому что он узнает. Вероятно, это было жестоко, ведь он знал, что иголка, которую Тянь ищет в стоге сена, — на самом деле нож, погруженный в яд. Но вообще-то в нем всегда присутствовала некоторая жестокость, он носил ее, словно пальто, наглухо застегнутое на все пуговицы в холодный день, почти что сливавшееся воедино с кожей. Он сам не знал, почему. Легко было винить отца, потому что Тянь, казалось, тоже унаследовал какую-то нить жестокости от него, но часто он спрашивал себя, не его ли в этом вина, не он ли передал ее Тяню, пока тот рос, потому что с самого детства относился к нему холодно, не поздравлял с днем рождения, не позволял прикасаться к его вещам, иногда притворялся, будто не слышит, когда Тянь пытался с ним заговорить. Даже сейчас он не знал, что это была за детская эгоистичность, почему он поступал так, пока не понял, какими должны быть братья и что такое мораль. Возможно, он до сих пор этого не понял, потому что так ничего и не сказал Хэ Тяню. Он стоял позади него, пока тот прокручивал какую-то видеозапись со скрытой камеры, и спросил, удалось ли ему узнать какие-нибудь имена или локации. — Почти, но еще не совсем. Я уже почти у цели. И его брат задумался, будет ли он рядом, когда Тянь достигнет этой цели. Удастся ли ему увидеть это. Увидеть выражение его лица. Осознание. Тот самый момент, когда в его голове останется лишь одна мысль: «о». И ярость, в которую он придет после. Испытывал ли А-Тянь, подумал он, что-то подобное прежде, к кому-нибудь еще? Раньше он полагал, что его брат на такое не способен. Но, конечно же, это обязательно должен был оказаться бедный парень с больной матерью и взрывным характером. Тот, кто играет с ножами и у кого рыжие волосы, почти алые, словно кровь. Конечно, этим человеком должен был оказаться именно парень. Потому что он никогда и ничего не делал просто, разве не так? И, возможно, Тянь думал, что наконец приближается к этому — к простоте — словно они уже не просто трахались, потому что, вероятно, это было единственным, что Тянь умел (честно говоря, это было единственным, что умел он сам). Тянь неспроста спрашивал, как они с Цзяньхуа относились друг к другу, когда встречались, и теперь он начинал понимать, в чем причина. Какое-то время он думал, что его запретная связь с Мо Гуань Шанем — просто неосознанная попытка отомстить. Что в Тяне до сих пор говорит ребенок, у которого проблемы с отцом и с самооценкой. Но, как почти всегда бывало в случае с А-Тянем, оказалось, что вопреки всем его предположениям за этим стоит нечто большее. Так что пока он просто наблюдал за ним и ничего ему не говорил, лишь ждал неизбежного наступления этого момента с какой-то неохотой. Словно его беспокоило, что это может ранить Хэ Тяня. Потому что он действительно беспокоился за него. На самом деле. Но это была какая-то странная забота, которая не включала в себя заботу о ком бы то ни было еще — о ком-то, кто стоит позади него, — так что даже если он будет вместе с кем-то, кого, возможно, любит, и даже если бедный парнишка в итоге погибнет, ему, скорее всего, будет плевать. «Люди не меняются, Тянь Ти», — хотелось сказать ему. «Они лишь разочаровывают еще больше. А еще лажают и все портят. А тебе это причиняет боль». И дело было не в том, что они оба парни и что они «вместе». Брату Хэ Тяня хотелось сказать ему об этом, потому что он видел здесь еще и безрассудную страсть, а любая безрассудная страсть рано или поздно заканчивается, и никто, на самом деле, не стоит того, если принадлежит к типу людей, которых неизбежно ждет трагичный финал, недостойный даже некролога. — Я что-то делаю не так? Он бросил взгляд на Хэ Тяня, который вопросительно смотрел на него, отвернувшись от монитора компьютера. — М? — Ты какой-то странный и молчаливый. — Я как раз думал, что ты хорошо справляешься. Кстати, коллективные собрания с остальными оказались полезными? Тянь пожал плечами. — В каком-то роде. Северный район чем-то отличается от остальных. Словно банда, которая его контролирует, работает только здесь. Другим удалось обнаружить только следы других группировок. — Если что-то не будет получаться, можешь послушать, как другие организуют свою работу. Тянь снова пожал плечами и коротко оглянулся на звук шагов и приблизившуюся тень. — Опять ты, — с легким раздражением произнес он. Ян Сиу улыбался, и брат Хэ Тяня задумался, бывают ли у него вообще другие выражения. Он улыбался во время собеседования — наверное, это должно было ему понравиться и заставить поверить ему, но в реальности не сработало. Он улыбался в лифте, когда все уже страшно устали и готовы были поскорее свалить домой. — Опять я, — сказал Ян Сиу. — Привет, братья. Тянь вздохнул. — Наконец-то дошло? — Было нетрудно. Ну то есть. Вы сами взгляните на себя. Брат Хэ Тяня приподнял бровь. — Не пытайся объясниться, Ян Сиу. — Конечно, сэр, — отозвался тот с улыбкой, раскачиваясь на каблуках. Его волосы были влажными от геля, словно он только что принял душ, а горло открыто под воротником рубашки. Хэ Тянь и брат всегда застегивались на все пуговицы и туго затягивали галстук, и его брат пока не определился, что думает по поводу такого вольного отношения к форме. Ян Сиу шагнул ближе, почти касаясь его рукой, и заглянул через его плечо в компьютер Хэ Тяня. Прищурился, разглядывая нерезкую картинку, развернутую на экране. — Склады? — спросил он, вглядываясь в изображение. Склады протягивались на несколько миль в северной части Нанкина — квадратные блоки из рифленого железа, грязные дорожки, огромные контейнеры, мимо которых, знал брат Хэ Тяня, лежит короткий путь к району, где живет Гуань Шань. Тянь пожал плечами. — Там ничего особенного нет. Просто перелистываю. — В таком случае ты слишком наивен, — усмехнулся Ян Сиу. — Люди всегда используют места, за которыми, как они полагают, никто не наблюдает. Которые большинство людей упустит из виду. Полиция редко следит за этим местом. Его брат хотел было что-то сказать — сам не знал, что именно, — но Ян Сиу оттолкнул его, прижавшись к спине Тяня, навис над ним и взял в одну руку мышку, а пальцы другой положил на клавиатуру. Тянь, к его чести, ничего не предпринял, лишь продолжал сидеть неподвижно. — Люди не осознают, что камеры все равно работают, — пояснил Ян Сиу. — Полиция использовала их когда-то в восьмидесятые. Они подумали, что эти места начнут использовать для проведения вечеринок. Брат Хэ Тяня нахмурился. — Потому что эйсид-хаус под красным флагом — отличная идея. — Я этого не говорил, сэр, — сказал Ян Сиу. — Просто полиция переусердствовала с технологиями для отслеживания своих людей. — Они все еще работают? — спросил Тянь, глядя сквозь очки на то, как на экране появляются окна, а Ян Сиу вводит пароли и какие-то данные. — Некоторые из них. Некоторые сломались несколько лет назад и с тех пор не использовались. Там много чего интересного можно увидеть. — А полиции вы сообщали? Ян Сиу выразительно взглянул на него. — Я не идиот, — сказал он. Он выпрямился, когда на экране всплыло изображение в серых тонах, и оглядел его с каким-то скрытым удовольствием. Качество было неважным, изображение казалось устаревшим, но время совпадало со временем на компьютере Хэ Тяня, и секунды продолжали идти. Все было неподвижно, словно озеро в жаркий безветренный день. — В этом городе есть места, на которые можно посмотреть, точно зная, что ты единственный — помимо тех, кто лично находится там, — знаешь, что что-то происходит. Что-то в его словах заставило Хэ Тяня помедлить, и его брат задался вопросом, что именно. — Ты когда-нибудь видел там банды? — Возможно, — ответил Ян Сиу. — Я в таком не особо заинтересован. Большую часть времени есть кое-что поинтереснее для просмотра. Снова эта тишина, эта пауза, взгляд, говоривший о том, что между ними оставалось что-то невысказанное. Возможно, вопрос. Какая-то проверка — чтобы узнать, будет ли больно. — Почему ты помогаешь мне? — наконец спросил Хэ Тянь. В его голосе слышалась какая-то грубая откровенность, которую брат нечасто от него слышал, словно Тянь совсем забыл о его присутствии. И на этот раз Ян Сиу взглянул на его брата, и он в ту же секунду понял, что лежит за этим взглядом. — Случайно услышал, что вы ищете. Подумал, что, возможно, знаю что-то такое, что может оказаться полезным. «Даже, блядь, не смей», — хотелось сказать его брату. Но взгляд Яна Сиу был спокойным, взвешенным и осознанным, словно он предполагал, что его брат, возможно, знает, но не был полностью уверен, но теперь — теперь он определенно знал. И, на самом деле, этот взгляд был полон обвинения, которое направил бы на него практически любой нормальный человек. На самом деле этот взгляд говорил: «Это ты стоишь и смотришь на все происходящее молча». И еще: «По крайней мере, в таком случае может получиться, что меня он возненавидит сильнее, чем тебя».

***

— Можем поехать в Тимбукту. — Это в Америке? — В Африке, идиот. — Слишком жарко. Чжэнси вздохнул, пролистал до конца купленный им «National Geographic». Он не любил читать этот журнал, потому что большинство статей в нем было про глобальное потепление, десять смертельно ядовитых пауков, живущих в вашем доме, и вымирание редких видов, и это повергало его в уныние. И злило. Иногда он приходил в кампус по ночам, потому что студентам предоставлялся доступ к телескопу и прочему оборудованию, и смотрел в него, и чувствовал себя крохотным, словно одна из звезд, и это тоже вызывало в нем грусть, но никогда — злость. Потому что это была неизбежная грусть, связанная с самоанализом. Экзистенциальный кризис. То, что он — или кто бы то ни было из людей — был не в силах изменить. Это не означало, что он соглашался с этим или что находил в этом некое успокоение — разве что один-единственный раз, когда он, гляда на небо, сумел убедить себя, что Цзянь И, где бы он сейчас ни находился, тоже, возможно, смотрит в небо, — но за неимением лучшего он ценил постоянство этого факта. Он вспомнил ту ночь, с бенгальскими огнями, — не перестарался ли он тогда? — вспомнил, как они пытались написать в небе свои имена, словно надеясь увидеть нечто большее, чем просто колеблющиеся, мимолетные следы света в глазах. Вспомнил, как Цзянь И положил ладонь ему на затылок, вспомнил ее тепло и странное успокоение от этого прикосновения. Вспомнил, как после еще долго гадал, какое желание он загадал и было ли оно связано с ним. — А как насчет Исландии? — сказал Цзянь И. Он сидел в рабочем кресле Чжэнси — именно в, потому что его ноги свешивались через один подлокотник, а шея через другой, а спина, судя по ее положению, болела. — Там жутко холодно. — Да не особо. И там есть красивые огоньки. Можем купить дом в горах и продавать шерстяные свитера. Чжэнси постарался поменьше задумываться над тем фактом, что он только что назвал полярное сияние «красивыми огоньками», и сконцентрироваться на том, что Цзянь И воображал, как они вместе сбегут в изолированную страну, где не будет электричества и им придется искать вещи и друг друга с помощью свечей и прикосновений, а воздух будет кристалльно, почти до резкости чистым, и на многие километры вокруг не будет никого, кроме них двоих, звезд и красивых огоньков. Это было несколько жутковато, но он не был уверен, что в плохом смысле этого слова. — Потрясающе, — наконец сказал он, потому что молчал уже слишком долго, а Цзянь И теперь замечал эти паузы слишком остро. — Или можем купить дом на колесах, и я буду катать нас по Штатам, а потом найдем домик в Канаде. — Нет, — поморщился Чжэнси. — Ты отвратительно водишь. Это было правдой, но также было правдой и то, что Чжэнси не хотелось постоянной смены непостоянных пейзажей в подобном месте. Внезапность пересечения границ, огромная пустыня с редкими мигающими вывесками гостиниц и сухими камнями. Шумный город, затерянный среди огромных домов и еще более огромных водопадов. Слишком много и слишком быстро, и все равно недостаточно. И кроме того, не то чтобы исландский он знал намного лучше английского, но холодные ночи, горы и звезды казались неплохой перспективой. Цзянь И вздохнул и отшвырнул учебник в сторону. Снова математика, которую он ненавидел и которую Чжэнси уже почти полдня пытался ему объяснить. На следующей неделе намечался праздник двойной девятки, октябрь почти закончился, и Чжэнси ощущал проходившее мимо них время как никогда отчетливо. Не то чтобы оно летело быстро, но теперь он его чувствовал, словно холод, от которого поднимаются волоски на руках. Ощущал как то самое движение за секунду до того, как уснуть, словно он падал, словно летел вниз на американских горках. Чувствовал его каждый раз, когда открывалась дверь и входил Цзянь И, и Авель устраивалась под столом возле обогревателя, и ему приходилось моргнуть, чтобы удостовериться, что да, он на самом деле реален, и это правда происходит, и он правда вернулся. Неожиданно телефон Цзяня засветился, и раздался звон колокольчика. В какой-то момент он сменил звук на лай Авель, но она всегда начинала лаять в ответ и однажды от радости написала на пол Чжэнси, так что долго рингтон не продержался. Цзянь И разогнулся и переполз на кровать, где лежал телефон. Чжэнси соврал бы, если бы сделал вид, что ему не хочется узнать, от кого приходят сообщения, потому что телефон продолжал звенеть оповещениями, и лицо Цзяня И становилось все мрачнее и мрачнее. — Кто это? — спросил он. И Цзянь И пробормотал: — А как ты думаешь? — Я думал, ты сказал… — Ну, они не считают себя обязанными выполнять свою часть сделки, потому что не имеют никаких моральных принципов и не страдают угрызениями совести, причиняя боль тем, кто мне дорог. Так что. — И чего они от тебя хотят? — Я тебе не скажу. Чжэнси почувствовал, как сжимаются челюсти, постарался ничем не выдать, что он злится, потому что — ну да, он злился. — Цзянь И… Цзянь И поднял взгляд. — Я не скажу тебе, потому что если скажу, то, когда войду в эту дверь в следующий раз, ты увидишь меня совершенно в ином свете. Думаешь, я этого хочу? — Думаю, это многое говорит о том, что ты думаешь обо мне, — Чжэнси положил журнал на колени и протянул руку. — Дай мне взглянуть. Цзянь И прищурился. — Нет. — Цзянь И… И Цзянь И поднял телефон вверх, удерживая его длинными пальцами, и костяшки едва не царапали низкий потолок, когда он поднялся на колени. И, медленно, Чжэнси тоже встал на колени. В воздухе повисло тяжелое напряжение, а затем он сделал резкий выпад. Началась отчаянная возня, неразбериха из локтей и зубов, и кто-то из них смеялся, и… — Черт, это был мой… — Заткнись и слезь с меня, ты… Ладони и пальцы тыкались в ребра, простыни сбились и измялись, Чжэнси уже даже не видел телефона, а потом… Цзянь И оказался сверху, прижимая его к кровати, а телефон валялся где-то на полу, и сколько прошло времени, и зачем все это вообще было? И он знал, что сердце отдается бешеным пульсом под пальцами Цзяня, мягко обхватывающими его запястья. И на лицо Цзяня падала тень, и его дыхание обдавало теплом его лицо, и он совсем забыл, какие красивые у него глаза. Вдруг вспомнил, как лежал в кровати, когда Цзянь И остался у него на ночь, и назвал его красивым совершенно искренне, при этом не желая, чтобы он знал, что он действительно так считает, потому что это многое меняло. На какое-то время весь мир замер. На какое-то время остались лишь грудные клетки, ноющие от боли, вздымающиеся и опускающиеся с медленными выдохами. Остались блестящие глаза и немигающие взгляды. Остались губы, пересыхающие и увлажняющиеся движениями языков, и ткань легко, едва ощутимо прижималась к другой ткани, и от этого — от этого дыхание замирало в пересохших горлах, и, казалось, сумерки наступали так быстро. А потом Цзянь И шевельнулся. Что-то в нем вдруг переменилось, какое-то нерешительное ожидание ушло, мрачность в глазах исчезла. И он качнулся вперед, медленно и осторожно, словно на пробу, и прикосновение его губ было таким, каким Чжэнси представлял себе прикосновение призрака, невесомым, едва ощутимым. И когда они больше не прикасались к нему, Чжэнси произнес почти дрожащими губами: — Что ты делаешь? И мир замер во второй раз. На этот раз время не повисло в воздухе, как до того. Это было больше похоже на то, как отяжелевшие тела обрушиваются в бушующее море, на кости, разлетающиеся на осколки, словно стекло, на раскат грома, и когда Цзянь И отстранился, он не отпустил его, и Чжэнси не мог поверить, насколько неподвижно он до сих пор держится, с прижатыми к кровати запястьями, с задравшейся футболкой, так, что горячей кожи живота касается край футболки Цзяня. — Я… — Ты все еще не спросил, хочу ли я этого. И Цзянь И дернулся — упал, отшатнулся, оторвался от него, тяжело и часто дыша, с совершенно диким взглядом, как у кролика под прицелом ружья, и Чжэнси даже не почувствовал себя виноватым. Хотя должен был. Возможно, позднее он себя возненавидит. Но в данный момент он думал лишь о Цзяне, который все еще так тихо брал то, что ему хочется, наплевав на последствия, словно с ними можно будет разобраться позже, как с бумажной работой и долгами по больничным счетам. Чжэнси чувствовал пустоту в тех местах, где была кожа Цзяня, в голове гудел монотонный шум, как на пустой радиоволне, и он наблюдал за тем, как Цзянь И схватил Авель за ошейник, и даже не обулся, и оставил дверь за собой открытой, потому что не хватило злости захлопнуть ее. И снова, как обычно, он сбежал, словно они опять разучились пользоваться словами. И Чжэнси неподвижно лежал на простынях, которые почему-то казались замаранными, хотя ничего и не случилось, и думал, что произошло бы, если бы он промолчал. Позволил ему взять свое. Позволил ему сделать то, что он хотел. Потому что он уже не знал, действительно ли он этого не хотел, но чувствовал лишь, что Цзянь И не дает ему достаточно времени, чтобы принять это решение самостоятельно. В тишине негромко тикали часы, и он услышал собачий лай, как-то отстраненно отметив собственную неподвижность и колотящееся сердце и то, как он лежал в точности так, как Цзянь И уложил его. Расположил его. Оставил его. Сверху на них не светили звезды, и темные облака сгущались в осеннем небе, и грянул гром.