Афоризм

♫ Message to Bears — Blossom Это утро было холодным, но не казалось таким уж холодным, каким должно было. Цзянь И предположил, что виной тому было тело (теплое, спящее, непривычно безмятежное), лежавшее рядом с ним, и даже с некоторым разочарованием заметил, что Чжэнси не храпит во сне и кажется чересчур идеальным — чересчур похожим на то, рядом с чем Цзянь И так жаждал просыпаться до конца своих дней, — и он знал, что теперь его неизбежный уход окажется еще труднее. Он лежал, свернувшись, прижавшись щекой к подушке, согнув руки так, словно прижимал что-то к груди, пытался что-то защитить. На его коже остались полосы, отпечатки подушки и вмятины от футболки, в которой он был вчера и в которой так и заснул. Его рот был слегка приоткрыт, и когда Цзянь И прижался к нему поближе, он ощутил тепло его дыхания на лице. Ему не хотелось шевелиться, но он все же сделал это, чтобы получить возможность посидеть рядом с ним на кровати, глядя на него и представляя себе, что это нечто иное, чем просто ночевка по пьяни, во время которой они целовались и вели себя довольно глупо, а мир вокруг перемешался, превратившись в нечто болезненно чувствительное и до странного простое — куда проще, чем все, к чему они привыкли. Он коснулся тыльной стороны ладони Чжэнси, лежавшей возле его лица, ощутил кости под такой хрупкой и тонкой кожей, ощутил пульсирующую кровь в венах, протянувшихся по запястью, словно крохотные реки на карте, словно прожилки на рассыпающихся листьях. Он коснулся его волос, и они оказались мягче, чем он думал, а некоторые пряди слиплись от вина, которое Цзянь И пролил ему на голову, пока тот тащил его. Словно им снова было по пятнадцать. Только вот теперь во всем этом была какая-то пронзительность — нечто болезненное, напоминавшее им, что теперь нельзя повторять те же ошибки. Теперь они не имели права на прежнюю звездную, захватывающую дух невинность. Потому что они стали старше. Не то чтобы намного мудрее. Но теперь извинения должны были значить больше, а им следовало быть осторожнее в своих действиях, потому что, похоже, «взрослеть» означало становиться чуть более хрупким. Чуть более восприимчивым и уязвимым. Он сидел, сгорбившись, и смотрел на него, а сумеречный утренний свет, туманный, серо-голубой, пробивался сквозь занавески, превращая комнату в нечто находящееся вне времени в своей неподвижности, в своей тусклости, словно Цзяню все это снилось. Все те часы, что он лежал там, неподвижно, едва дыша, чтобы ненароком не разбудить его, он гадал, не сон ли это, потому что все вокруг создавало ощущение какого-то непостоянства. Ощущение того, что что-то готовится вот-вот стать реальным. И Цзяню этого не хотелось. Не хотелось просыпаться от этого прекрасного сна, на несколько часов ставшего явью. Но ему пришлось. Потому что он должен был подумать о том, как они поцеловались, о том, как сейчас он ощущал лишь призрак этого прикосновения. О том, что это (как всегда, черт возьми) случилось именно в момент, который сложно будет вспоминать с нежностью. Он должен был подумать о том, как этот поцелуй получился неидеальным, и имеет ли это значение, и меняет ли что-нибудь. Потому что в детстве у него в голове, возможно, был образ того, как это когда-нибудь произойдет. Но теперь он подумал, что это вообще-то не имеет никакого значения, потому что этим образом, как он сейчас осознавал, всегда был только Чжэнси. Только он. Большего ему не было нужно. Это не обязательно должно было произойти в ботаническом саду, или на закате на пляже в Тайланде, или в тот перехватывающий дыхание момент, когда только что закончился фильм, и все сидят в тишине, но свет еще не зажегся, тот самый момент, когда приходится возвращаться в реальность. Не имело значения, что вместо этого все случилось на том самом месте, где они давали обещания и загадывали желания, когда были совсем юными и глупыми и не до конца осознавали, что делают — и сами, и по отношению друг к другу, — а благодаря вину все приобрело вкус какой-то ароматической смеси, а Цзяня тошнило, потому что похмелье всегда настигало его почти моментально, как только он напивался, и что он не мог вспомнить, как они спускались обратно или как ловили такси. Это не имело значения, потому что Чжэнси сам сказал, что хочет этого, и потому что сейчас он был здесь. Все еще здесь. Никуда не ушел, а продолжал спокойно спать, потому что, должно быть, думал, что все в порядке и что с ним он в безопасности. И все это просто разрывало сердце Цзяня, потому что он подумал обо всех тех случаях, когда он все портил. Всех случаях, когда он все разрушал, выворачивал наизнанку и делал все неправильно, всех случаях, когда он не заслуживал Чжэнси. Он подумал о том, как Чжэнси всегда прощал его, даже если, вероятно, не должен был, как каждый раз возвращался к нему, даже если, вероятно, не должен был. Он подумал о прошлой неделе, о том, как просто сбежал и даже не выслушал Чжэнси, хотя, вероятно, должен был. — Дело не в том, что я не хотел этого, — сказал ему Чжэнси, когда он пришел забрать телефон, который оставил светиться на полу в темноте, и Чжэнси поклялся, что не трогал его. — Просто ты не спросил. Я хотел, чтобы ты спросил. А потом ты просто ушел, и я не успел сказать тебе. И Цзянь И почувствовал странное тянущее ощущение, нечто среднее между желанием разорваться и желанием сжаться от ужаса: какое-то дикое, пьянящее забвение при мысли о том, что Чжэнси не сказал бы «нет». Какая-то сдержанная тревога и чувство неловкости при мысли о том, что Цзянь И опять не дал ему шанса. — Прости меня, — ответил тогда Цзянь, и продолжал повторять это целую неделю после. Заваливал его сообщениями с извинениями в четыре утра, присылал ему цветы (все ведь так делают, разве нет?), купил ему новую игру и оставлял записки под его дверью до тех пор, пока Чжэнси не захотелось дать ему по башке, потому что этого он точно не хотел. — Просто спроси в следующий раз, ладно? — сказал он. В следующий раз. И Цзяню снова пришлось сбежать, потому что он был почти уверен, что расплачется, потому что в следующий раз. И всю оставшуюся неделю он гадал, когда это произойдет. Должен ли он спросить. Сделает ли это сам Чжэнси, или ему не хватит уверенности. Как будто он убежден, что именно Цзянь И всегда будет склоняться к нему, касаться его челюсти и приподнимать его лицо так, чтобы они действительно смотрели друг на друга и не закрывали глаз. А в пятницу Чжэнси сказал: — Почему бы нам не напиться в День двойной девятки? — Но я не пью, — ответил Цзянь И. — А стоило бы. Я в любом случае напьюсь. Если я тебя поцелую, так будет лучше. Так что Цзянь И не возражал, когда одноклассники передавали по задним партам по кругу бутылку со спиртным, и пил вдвое больше остальных. Не возражал, когда Чжэнси сказал, что ему нужно напиться, чтобы поцеловать его, потому что он сам тоже будет пьян, и к тому же каждый раз, когда они целовались, Цзянь И делал что-то не так, так что не изменять традиции было, возможно, неплохой идеей. А теперь он был здесь, и полосы от простыней на его коже напоминали созвездия, и в это мгновение он выглядел точно так же, как перед тем, когда Цзянь И ушел. Когда он ушел. Потому что он обманул его. Сказал, что у него не было возможности попрощаться, хотя такая возможность была. Он тогда забрался к нему через окно, потому что знал, где он жил и какая из комнат принадлежала ему. Они ждали в машине, пока он открыл окно, увидел пробивающийся сквозь жалюзи свет и решил, что он не спит, но вместо этого обнаружил его спящим на полу, с приставкой на коленях, с откинутой на кровать головой. И именно таким Цзяню хотелось оставить его. Не хотелось будить его. Не хотелось разрушать то, что казалось ему абсолютным совершенством. Так что он просто выключил свет в комнате и накрыл его одеялом, и когда Чжэнси проснулся от звука закрывающейся оконной защелки, в комнате было пусто и холодно, а Цзянь И словно никогда и не появлялся. И теперь Цзянь И пытался осознать, как так вышло, что ему удалось получить вот это. Что ему довелось быть рядом с ним, быть первым, что он увидит после пробуждения. И какая-то крохотная часть его была в ужасе: что, если он передумает, если отпрянет от него, когда вспомнит все вовсе не с той же спутанной, смутной теплотой, что и Цзянь И? «Он поцеловал тебя», — сказал он себе. «Хотел поцеловать тебя. Это что-то значит». Он все еще продолжал повторять это себе, когда услышал жужжание откуда-то с пола, очень медленно сполз с кровати и вытащил телефон из кармана джинсов. Как-то не обратил внимания на то, что они оба сняли штаны и теперь их ноги были переплетены. Нажал на кнопку ответа. — Ты разрушаешь мою жизнь, Фэнг, — тихо сказал он. — В буквальном смысле слова. — Он хочет видеть тебя в Гонконге. — Кто? — Джен Та. Цзянь И стиснул зубы, услышав имя. — Скажи ему, что он может идти на хуй вместе со своим Гонконгом. — 14К предлагает нам договор. — Мы же Триада, черт возьми, Фэнг. Мы не заключаем договоров друг с другом. — Тогда прими эту гребаную окровавленную тряпку, которой они машут нам в знак примирения. — Мне это не интересно. Фэнг на другом конце провода издал раздраженный звук — звук, отлично знакомый Цзяню. — Цзянь И. Господи. Сомневаюсь, что имеет какое-то значение, интересно тебе или нет. Двадцать тысяч человек в организации могут получить выгоду от этой сделки. Это было на кону целых пять лет, а ты теперь решил нас всех подставить? Если бы Цзянь И сейчас мог видеть его, он бы уставился на него. — Ты удивлен, что я был бы рад такому повороту событий? — Цзянь И… — Разве Джен Та уже не там? Или Чжао? Заставь его это сделать. Он ведь уже столько лет отсасывает 14К. Голос Фэнга стал абсолютно сухим. — Очевидно, квалификация Джен Та не соответствует стандартам. Они сомневаются в его легитимности. Он никогда тесно не сотрудничал с твоим отцом, который часто тесно сотрудничал с ними. Они узнали о тебе и теперь хотят тебя видеть. Цзянь И бросил взгляд на Чжэнси, все еще спящего. Солнце уже светило сильнее, город вокруг них возвращался к жизни, словно у них был их собственный момент, их небольшая пауза в ткани времени, а теперь наступила пора зашивать ее и вновь возвращаться к реальности. Но яркий утренний свет, ослепляющий, почти режущий своей остротой, превращал кожу Чжэнси в разрозненные кусочки пазла из света и теней, и Цзяню хотелось поцеловать их и снова собрать вместе. Он сглотнул и отвернулся. — А если бы я ничего об этом не знал? — сказал он Фэнгу. — Если бы я жил на ебаной ферме где-нибудь в ебаном Юньнане? — Тогда они, вероятно, сказали бы тебе отложить ебаную мотыгу и ехать в ебаный Гонконг, Цзянь И. И ты бы это сделал. Потому что ты должен делать это. — Занятный у тебя способ оберегать меня, Фэнг. У отца, вероятно, возникли бы претензии. — Не возникают. Цзянь И помедлил. До него дошел смысл этих слов. — Ты с ним общаешься? — произнес он несколько напряженно. — Когда получается, — ответил Фэнг, и даже его слова показались ему тихими и сдержанными. Цзянь И закусил губу. — Он спрашивает обо мне? — Каждый раз. Он двадцать лет мечтал с тобой встретиться, Цзянь И. — И он… он хотел бы, чтобы я это сделал? — Он хотел бы, чтобы ты был счастлив. Но он был счастлив, занимаясь тем, чем занимался. Был счастлив, полагая, что тем самым служит Китаю. — Убивая людей. Продавая наркотики. Фэнг лишь вздохнул. — Не драматизируй. Вылет в три. Я заберу тебя через час. — Я не соглашался. У меня школа. Чжэнси здесь. Но не имело значения, что Цзянь И говорил. Не имело значения, что Фэнг мог подумать об этом последнем предложении, задуматься, почему Чжэнси там в такое время. Потому что в конце концов он сказал лишь: — У тебя вообще-то нет особого выбора.

***

Мне пришлось уйти. Прости. Надеюсь, голова с утра будет не слишком болеть! Чжэнси уставился на записку, провел кончиками пальцев по отпечаткам чернил на бумаге. Она лежала на прикроватной тумбочке в спальне Цзяня рядом со стаканом воды, все еще холодной, и парой таблеток, которые он после некоторых раздумий проглотил. Какая-то его часть должна была предположить, что Цзяня не будет рядом, когда он проснется, и это не прибавляло ему настроения с учетом того, что голова и так раскалывалась, а живот крутило, но он вспомнил, что обычно все-таки не пьет рисовое вино и не целует своего лучшего друга. — Черт, — сказал он сам себе, и голос прозвучал хрипло, и ему нужно было в туалет, и он знал, что сегодня не доберется до занятий, потому что глаза, когда он доковылял до ванной и увидел себя в зеркале, оказались красными и воспаленными, а кожа казалась странно бледной, а губы… Он сглотнул и продолжал пялиться на свое отражение до тех пор, пока не почувствовал, что уголки рта невольно ползут вверх, и ему пришлось закрыть его ладонью, чтобы не пришлось видеть, как он улыбается, словно полный идиот. Вид у него, конечно, был еще тот. Он не хотел признавать, но ему понравилось, что после обычных поцелуев он проснулся с таким стояком. Он был почти благодарен, что Цзяня не оказалось рядом, потому что все еще не был уверен, что это такое, но знал, что ему нравится это, и не хотел слишком быстро потерять себя. Не хотел сразу с головой бросаться в омут новизны на случай, если окажется, что все дело только в новизне. Только в том, что это что-то новое. Он знал, что он не такой. Он никогда не был переменчивым и непостоянным — таким обычно бывал Цзянь И. Но Цзянь И никогда не был непостоянным в плане своей привязанности к нему, так что сейчас, возможно, они на время поменялись ролями. Он подумал, что, возможно, должен чувствовать нечто большее, чем чувствовал сейчас. Больше, чем странное напряжение в животе, одновременно от похмелья и от эмоций, больше, чем смутное осознание того, что все, вокруг чего, кажется, вращалась их жизнь в средней школе — все, что Цзянь И скрывал, держал глубоко в себе, чем страдал и мучился, — все это только что случилось. И разве это было не просто. Неужели это должно было оказаться так просто? Разве не должно было произойти что-то большее? Фейерверки вдали. Звук фанфар. Кто-то, выпрыгивающий из торта. Не вот это, когда все просто с тихим щелчком встало на место, словно последний шаг алгоритма. Это было странно, потому что он все еще улыбался, когда вернулся в спальню Цзяня и увидел его одежду на полу, и все еще не до конца понимал это ощущение, потому что оно казалось непривычным на лице, но пытался справиться с реальностью всего этого. Он отыскал телефон в кармане куртки, переброшенной через спинку стула, с благодарностью отметив, что он все еще на месте, а не валяется где-то у подножья холма и не остался забытым в такси (или они ехали не на такси?), и отправил ему сообщение. МЫ БУДЕМ ОБСУЖДАТЬ ПРОШЛУЮ НОЧЬ? Ответ пришел около часа спустя. Он положил одежду в стиральную машину вместе с вещами Цзяня, разбросанными по полу, съел три тарелки хлопьев с молоком, которое, кажется, уже прокисло, и выпил не меньше двух литров воды. Один раз его вырвало — пришлось выбежать из душа — и еще минут десять после этого он просидел в душевой кабинке, пока кожа не перестала казаться липкой от похмелья, а в горле не перестало так першить. Он переоделся в пижаму Цзяня — старая футболка и домашние штаны — а еще одолжил у него трусы, ведь теперь они могли это делать, так? Закатил глаза, увидев, что все они голубые, красные и белые, и вспомнив, как в школьные годы Цзянь И дразнил его из-за одинаковых штанов. А потом, когда он уже сидел на диване, а Авель устроилась у него в ногах — она была немаленькой и довольно тяжелой, и он не знал, сколько сможет просидеть в такой позе, — а по телевизору показывали какое-то дневное ток-шоу, телефон наконец прозвенел. А ты хочешь этого? Чжэнси сглотнул. Хотел ли он? НЕ ЗНАЮ. Ты жалеешь об этом? НЕТ. Он стиснул зубы и заставил себя напечатать: А ТЫ? Потому что какая-то его часть задавалась вопросом: теперь, когда это случилось, когда это произошло добровольно и волнение запретности прошло… Может, на этом все заканчивалось? Цзянь И всегда был странным. Всегда был склонен к одержимости и не слишком нормальным извращениям. В нем всегда таилась какая-то темнота, которую Чжэнси не всегда хотелось признавать. И теперь он задавался вопросом, насколько далеко все это зайдет. А ты как думаешь… Я так хотел увидеть тебя, когда ты проснешься. Сообщение было безобидным и говорило само за себя, и лицо Чжэнси снова расползлось в этой идиотской улыбке, и он понадеялся, что не будет улыбаться вот так, когда снова увидит Цзяня. СКОЛЬКО ТЕБЯ НЕ БУДЕТ? День или два. Фэнг сказал, что я смогу вернуться ночным рейсом, если все пойдет нормально. ФЭНГ? Через секунду в ответ прилетела фотография. Мужчина средних лет в костюме, массивный и широкоплечий, напоминающий боксера. На нем были наушники, а в его руках — что-то вроде руля, и Чжэнси сообразил, что это ручка управления. Он разглядел на фоне стекло, через которое виднелись размытые, туманные очертания неба и слишком далекой земли. ВЫ В ВЕРТОЛЕТЕ??? КУДА ТЫ ЛЕТИШЬ, ЧЕРТ ВОЗЬМИ? В Гонконг. С дозаправкой в Цзянси. (Правда, похоже на наши имена вместе?!) У Чжэнси было так много вопросов. Но он начинал понимать, что Цзянь И имел в виду, когда говорил, что Чжэнси не понравятся его ответы. Так что он ничего не сказал. Только: УДАЧНОГО ПОЛЕТА… Хороших занятий. Если пойдешь. И погуляешь с Авель за меня? Да. Потому что такой теперь была их жизнь.