Афоризм

♫ Jóhann Jóhannsson — Flight from the City Руки Чжэнси оказались нежнее, чем он предполагал. Он сам не знал почему. Думал, наверное, что они будут огрубевшими и шершавыми и он ощутит под пальцами тонкие выступы шрамов на костяшках. Но Цзянь И помнил, что Сиси все же не такой, как Рыжий, что он никогда не был по-настоящему плохим. Дрался из-за каких-то глупых мелочей, дрался просто ради драки и чтобы проверить, на что он способен. Дрался, чтобы кому-нибудь что-нибудь доказать — чаще всего ему. Чаще всего за него. Но он не задумывался о драках, когда Чжэнси держал его за руку. Не задумывался ни о чем, кроме того, насколько нежной была его ладонь. Теплой и сухой. Невероятно надежной. Это ощущение странным образом напоминало ощущение, когда держишь руку брата, отца, друга: знакомую, привычную, наполненную обещанием поддержки и защиты. А потом Чжэнси проводил большим пальцем по запястью Цзяня, просто чтобы ощутить его пульс, ощутить слабые толчки крови в венах, и в этом не было ничего семейного и безопасного. Когда он так делал, это вызывало в нем только желание. — Нервничаешь? Цзянь И моргнул. Заставил себя перестать думать о том, как ощущение прикосновения кожи к коже казалось таким привычным — знакомым им с самого детства — и в то же время совершенно новым и почти обжигающим. Оно заставляло его задуматься: возможно, это всегда скрывалось где-то в глубине? Может быть, Чжэнси все это время чувствовал то, что сейчас чувствовал Цзянь И: этот жар, эту вибрацию, этот гул, словно что-то оживало в них. — Немного, — кивнул Цзянь И. Слегка пожал плечами. Почесал нос свободной рукой. Сжал другой пальцы Сиси, потому что теперь они могли делать это. Касаться. Свободно. Сколько лет они потратили впустую, кружась друг вокруг друга, когда у них с самого начала могло быть все это? Но Цзянь И знал, что так быть не могло. Знал, что что-то должно было случиться, чтобы Чжэнси понял, потому что порой он был не так уж уверен в себе. Ему нелегко было бросить все в безумном порыве, проявить такую инициативу, о которой Цзянь И никогда особенно не задумывался, потому что просто брал и делал. Они были в ресторане неподалеку от университета, тускло освещенном, с дорогой мебелью и вином, не продававшимся по бокалу. Они сидели на одном из диванчиков у входа, и Цзянь И ждал прибытия своей матери. Она написала ему накануне — впервые связалась с ним с момента его возвращения (прошло уже больше месяца) — и Чжэнси сказал, что останется с ним до тех пор, пока не придется идти на занятия или пока она не появится. Потому что обычно она не опаздывала, не должна была опоздать на встречу с собственным сыном. Но потом Чжэнси подумал, что видел мать Цзяня лишь однажды и что она до сих пор оставалась для него тем же странным, неуловимым созданием. Он знал ее только по тому, как рассказывал о ней Цзянь И: с каким-то сомнением, словно даже не зная, правда ли все то, что он о ней говорит, с какой-то тоской и тревогой, с осознанием того, что он не хочет, чтобы все складывалось так. Чжэнси вспомнил, как Цзянь И наблюдал за ним и за его семьей, когда приходил в гости. Как постоянно доставал его сестру, но всегда со счастливой улыбкой на лице. Как относился к его родителям с таким благоговением, что им, как они сами позднее говорили Чжэнси, становилось от этого неуютно. И Чжэнси лишь пожимал плечами, потому что был его другом и потому что… Он знал, почему Цзянь так вел себя. Он чувствовал, что должен доказать этой паре, этим почти что незнакомцам, что он может быть хорошим сыном. Если ему придется. Если ему дадут шанс. Так что он не извинялся перед родителями за это и не говорил Цзяню отстать от них, а лишь говорил: «Ты им нравишься. Они считают тебя очень хорошим ребенком». Потому что ему нужно было это услышать. И Цзянь И нерешительно улыбался и нерешительно кивал, словно думал, что, возможно, прошел какой-то тест, но все еще не был уверен. И все это было, честно говоря, просто душераздирающе. Они услышали цокот каблуков, когда хозяин в очередной раз бросил на них взгляд, говоривший, что они правда ждут уже слишком долго, а потом она вдруг возникла перед ними, абсолютно реальная, в длинном черном платье, которое придавало ей такой же бледный и хрупкий вид, какой иногда бывал у Цзяня, и Цзянь И чуть не споткнулся в попытке встать. Они обнялись, и Чжэнси это показалось странным — так крепко, что ничто не напоминало о дистанции, всегда присутствовавшей между ними, но их лица оставались серьезными и отстраненными, и они словно не могли смотреть друг на друга, потому что Цзяня не было больше двух лет, а его мать опоздала, и все это было так… Возможно, он просто не мог этого понять. Так что он тихо ускользнул, предположив, что, возможно, ему и не положено понимать и что, пожалуй, он не должен был этого видеть.

***

— Чжэнси неплохо выглядит. — У него все нормально. — А ты в порядке? — У меня тоже все нормально. — Хорошо, — сказала она рассеянно. — Это хорошо. Она развернула бокал красного вина за подставку, подняла его за ножку и сделала маленький глоток. Все ее действия были изящными и точными — это всегда зачаровывало Цзяня. В тех редких случаях, когда она готовила ему в детстве, все было сделано аккуратно и с придирчивостью, вырезано в форме чего-то или выложено на тарелке, как в каком-нибудь экспериментальном ресторане. Она переворачивала страницы книги точными движениями, сидела с невероятно прямой спиной, смотрела на вещи твердым и непоколебимым взглядом. Для Цзяня оказалось немалым разочарованием, когда, повзрослев, он так и не сумел стать таким, какой была она. — Прости, что я… не связалась с тобой раньше, — сказала она, сглотнув, каким-то странным голосом. Она смотрела вниз. Вообще старалась не смотреть на него с тех пор, как их подвели к их столику. Он задавался вопросом, было ли это потому, что он стал слишком похож на нее. Или, возможно, стал слишком похож на отца, и она видела в нем его черты, о которых он сам даже не догадывался. — Мне было трудно прийти и увидеться с тобой. — Все нормально, — автоматически ответил Цзянь И. — Нет, не нормально. Я должна была оказаться в силах отложить все дела и прийти прямо к тебе. Я должна была оказаться в силах увидеться с тобой сразу же после твоего возвращения. Я должна… я должна быть твоей матерью, — прошептала она, на этот раз подняв глаза, и в свете люстры они блестели слезами. — Я должна была спасти тебя. Должна была не спать и не есть, а я делала это без всяких проблем. Я должна была уберечь тебя. И я не смогла. Я подвела тебя. — Мам, — тихо сказал Цзянь И. Он потянулся к ее руке, холодной и трясущейся. Никогда прежде не видел, как она плачет, и не знал, что делать. — Это не имеет значения. — Имеет, Цзянь И. Имеет. — Не имеет. Потому что я считаю, что не имеет. И если ты… если ты беспокоилась обо мне, то ты… с уважением отнесешься к тому, как я чувствовал себя во время всего этого. К тому, как мне теперь хочется нормальности. Она, кажется, боролась с собой, глядя на него и в то же время куда-то мимо него, но затем, наконец, кивнула. Это был не тот кивок, что говорит «хорошо». Этот кивок означал, что здесь больше нечего обсуждать. Их общение по большей части было именно таким: говорить, когда есть необходимость, молчать, когда нет ничего такого, что действительно должно быть произнесено. А что действительно должно быть произнесено в случае с ребенком? Когда речь по большей части вообще не имеет смысла — просто набор слов, ничего не значащая болтовня без особой цели. И поэтому их разговоры были короткими, и когда Цзянь И начинал рассказывать о том, что произошло в школе или о том, как он увидел облако, похожее на сэндвич, мама лишь одаривала его вопросительным взглядом. Взглядом, говорившим, что она не понимает, о чем он говорит и какой смысл пытается донести своими словами. И ей так и не удавалось это понять, так что она ничего не отвечала, и Цзянь И затихал и гадал, что же — если вообще хоть что-нибудь — способно заставить его маму просто заговорить с ним так, как делали другие родители. Так, как иногда делали учителя. Так, как позднее будет делать Чжэнси. — Фэнг дал мне знать, что ты в безопасности, — сказала она через некоторое время, когда подали первое блюдо — суп с тонко нарезанными овощами, мясом и запахом лемонграсса. — Он мне ничего не рассказывал. Порой я по несколько месяцев ничего от него не слышала. Но это… Именно поэтому я почти ничего не делала. Поэтому я не сообщила твоей школе или полиции. Я знала, что он тебя защитит. И я не должна была использовать это как оправдание, теперь я это понимаю. — Ты разговаривала с отцом? Она резко подняла взгляд. — Что? — Ты связывалась с ним в тюрьме? Он знал? Ее рот открылся. Закрылся. — Мне ни разу не удалось поговорить с ним. Они не давали мне на это права. Было странно сидеть напротив собственной матери и знать, что она тебе врет. Он сам не знал, почему подумал так, почему был так в этом уверен — но все равно был. Может, дело было во взгляде, который она постоянно отводила — не из-за его внешности, а из-за того, что ей было трудно говорить неправду, глядя кому-то прямо в глаза. Может, дело было в пальцах, тонких, бледных и изящных, вцепившихся в ножку бокала. В глотках, которые с каждым разом становились все больше, и она даже не заметила, как официант принес еще одну бутылку. Может, все это ничего не значило. Может, все это было просто инстинктивно. Может — он надеялся на это — он был неправ. Но какая-то его часть, что-то тихое и темное, что мучило его последние несколько лет, говорила ему, что он, скорее всего, не был. — Что ты думаешь по поводу Фэнга? Его мать нахмурилась. — Что я о нем думаю? — повторила она. — Я думаю, что он кровожадный головорез, который делает все, что прикажет ему твой отец. — Он сохранил меня в безопасности. В большей безопасности, чем я мог бы быть. — Он не должен был этого делать, — резко сказала она. — У него не должно было быть такой необходимости. Тебя вообще не должны были впутывать в это. Цзянь И пожал плечами. Он откинулся на спинку стула, пока официант забирал тарелки, игнорируя то, как мама смотрит на него — с пронзительным любопытством. — Ты же не… Они же не общаются с тобой до сих пор, — сказала она. Это был не вопрос. И Цзянь И не ответил. — А-И… — Все в порядке. Я в порядке. — Цзянь И, ты не знаешь, что делаешь… — Вообще-то знаю, — ответил он. Твердо. — И, эй, — продолжил он с холодной улыбкой, даже не похожей на улыбку. — Похоже, я вырос, чтобы стать точно таким же, как отец. — Здесь нечем гордиться, А-И, — сказала она. На ее лице отражались ужас и шок. Мрачность и отголоски воспоминаний обо всем, что ей довелось увидеть. Она, очевидно, предполагала, что самому Цзяню не пришлось видеть подобные вещи. — Я не просил тебя гордиться мной. Я тебя вообще ни о чем не просил. Потому что тебя не было рядом. Никогда, вообще-то, не было рядом. Она проигнорировала это. — Ты не можешь говорить мне такое, А-Цзянь. Я не… Ты не должен был давать мне эту информацию. — В таком случае, полагаю, это твой личный крест, а? Семейный долг. Потому что мы ведь знаем, что ты выбрала до этого. Ее лицо погрустнело, и он знал, что был слишком жесток. Знал, что вообще-то не должен был говорить этого, потому что она его мать. Но те вещи, что он делал в последнее время, он ни за что не сделал бы двумя годами ранее, и он должен был признать, что изменился. Что его подход к другим уже не будет прежним. Мораль не будет прежней. Он уже… не работал так, как прежде. Какие-то провода перепутались, что-то забылось, какие-то новые проблемы дали о себе знать. И он гадал, что же с ним произошло, раз он даже не особо беспокоится по этому поводу. — Это несправедливо, Цзянь, — сказала она тихо. — Все, что я делала, было ради тебя. Ради твоей безопасности. И мне будет очень тяжело, если… если ты просто вышвырнешь все это прочь. — Я в безопасности, — сказал он. — Не переживай. Она посмотрела на него так, словно это утверждение было излишним. Не потому что невозможно не беспокоиться о ком-то, кто связался с преступной организацией. А потому что она его мать. И, разумеется, она будет беспокоиться о нем, несмотря ни на что. Ему бы искренне хотелось суметь поверить в подобный взгляд. — Чжань Чжэнси знает? — спросила она. — Ты и его во все это втянул? — Знает. В конце концов мне пришлось ему рассказать. — Цзянь… — Все в порядке. Господи. И она покачала головой. — Я забыла, каким глупым ты иногда бываешь. У него впереди целая жизнь, которую ты разрушаешь. Цзянь И стиснул зубы. — Ты отлично меня знаешь, — процедил он. Не стал комментировать тот факт, что она вела себя так, словно его собственная жизнь уже была разрушена. Словно не имело особого значения, что его жизнь может окончиться на мусорной куче, потому что он сам не имел значения. Не вырос в нормальной семье, не пошел в старшую школу и университет по тому же пути, что и остальные. Уже где-то свернул не туда. От его внимания не ускользнуло, что он мог при желании свалить всю вину на родителей. Но это было бы слишком просто, а он никогда не был таким человеком, так что обычно ему было удобнее и привычнее по-мазохистски винить во всем себя. Винить себя… и за остальное в том числе. Потому что так в этом был смысл, разве нет? Хорошо вписывалось в идею о том, что нестабильность в детстве приводит к некоторой ненормальности. — Не этого я ожидала, — тихо произнесла его мать. Он не стал спрашивать, имела ли она в виду их встречу за обедом. Не стал спрашивать, имела ли она в виду его. — Ну что ж, вот тебе экскурс в мою жизнь. Добро пожаловать, мам. И снова она лишь покачала головой. Он задался вопросом, как она представляла себе это: может, он бы отпустил пару шуток, получил бы от нее потрясенный смех, говоривший о том, что она забыла, что он веселый, забыла, что такое «веселье». Может, они просидели бы здесь весь обед и весь ужин, до тех пор, пока ресторан вокруг них не начал бы готовиться к закрытию, и совсем потерялись бы в разговоре, потому что прошло целых два года, разве не так? Они так долго были совершенно безжалостно оторваны друг от друга. Впрочем, достаточно было вспомнить, что когда Цзяню предоставили шанс попрощаться, он выбрал Чжэнси. И был доволен возможностью хотя бы взглянуть на него, спящего на полу своей комнаты, и даже не попрощаться как следует. Так что нет нужды говорить, что этого так и не произошло. К моменту подачи второго блюда между ними осталась лишь скованность, а до десерта дело так и не дошло, и ответы на вопросы, которые задавала ему мать, она вообще-то и так должна была знать. Как школа? Нормально. Вы все еще дружите с тем высоким мальчиком? С Хэ Тянем? Да. Не могла спросить ни о чем глубже этого, не знала о нем достаточно, чтобы продолжить прежний диалог. Спросить, как ему игра, которую он купил на днях. Спросить, понравился ли ему рецепт, который она ему отправила пару дней назад (она, кстати, ничего не отправляла, это просто Чжэнси пытался воодушевить его съесть что-нибудь помимо обедов на вынос и готовой магазинной еды из пачки). Как неловко было сидеть напротив нее и знать ее, но в то же время совсем не знать. Он задавался вопросом, почему она вообще решила завести ребенка. В ней никогда не было этого теплого материнского света. Конечно, она обладала защитными инстинктами, но в ее случае к ним всегда примешивалась какая-то жесткость. Какая-то… эгоистичность. Но вообще-то она была так молода, разве нет? Как, вероятно, и отец, плохой парень из банды — может, к тому времени уже даже из Триады. Возможно, это было просто ошибкой юности. Но ему трудно было представить, чтобы его мать влюбилась в подобного человека, учитывая, что половину жизни она провела в попытках сбежать от него. В этом не было смысла, и проблема была в том, что он вообще-то не знал ее достаточно хорошо, чтобы задавать ей подобные вопросы. Не знал, ответит ли она ему честно. Они разошлись еще через час, словно ждали, что что-то между ними все же сломается, но знали, что этого не произойдет. Его мать несколько раз открывала рот, словно хотела что-то сказать, но так и не говорила, и Цзянь И в каком-то роде ненавидел себя за то, что продолжал сидеть там, ждать и рассчитывать на что-то, потому что ему все еще хотелось слышать ее голос. В конце концов она оплатила счет, и хозяин принес ей шубу, меховую и дорогую, и он осознал, что так почти ничего и не спросил о ней самой. Не то чтобы ему не было интересно — он просто несколько потерялся во всем происходящем. Он осознал это позже, ночью, когда лежал, свернувшись возле Чжэнси — его плечи были шире, и он казался мягким и теплым, и вздыхал во сне, и бормотал слова, которые ничего не значили, но Цзяню нравилось представлять, что это его имя. Лежа там, он понял, что все еще ничего не знает. Она оставалась все той же неуловимой женщиной, к которой он мог обратиться с помощью набора цифр на телефоне. Женщиной, которая, возможно, могла сделать что-то вроде того, чтобы убить за него. Но была убеждена, что именно в этом и заключается любовь и семейная привязанность. Он спросил себя, засыпая, сделал ли бы он такое ради нее, и понял, что единственный человек, ради которого он бы без раздумий пошел на это, сейчас как раз лежит под его ладонью, с вздымающейся и опадающей грудью, теплый и спящий. В блаженном неведении. За секунду до того, как сон наконец овладел им, Цзянь И задался вопросом, что ему придется сделать, чтобы все оставалось именно так.