Афоризм

♫ Bon Iver — Holocene По ночам Нанкин становился чем-то иным. Он становился чем-то абстрактным, становился чем-то другим. Словно сбрасывал кожу, словно все вокруг выползало из дневных теней от слепящего солнца, и зажигались огни небоскребов и блоков зданий, и все, чьи занавески не были задернуты, оказывались на всеобщем обозрении, и этот горячий поток цивилизации, который растекался по всему городу днем, по ночам прижимался к окнам, потому что это было единственным альтернативным способом оказаться на виду. В этом городе было много людей и много вещей, и некоторые из них были добрыми, но большинство — нет, и что-то в ночной темноте вытягивало недобрые вещи, от которых волоски на шее невольно поднимались, ладони крепче сжимали в кармане ключи, а тени ускользали в неоновое свечение, не похожее на солнечный свет. В этом городе жили мальчики с разбитыми и исцеляющимися сердцами, которым говорили, что нельзя быть такими чувствительными, и они гадали, возможно ли всю свою жизнь быть влюбленным в одного-единственного человека. В этом городе бабушки катали коляски с плачущими малышами по пустым паркам, потому что их матери не спали уже три дня. И девушки пели, с надеждой дергая струны гитар у открытых окон, и единственным аккомпанементом им были лишь гудки машин и тяжелый пьяный смех, заполнявший глухое молчание улиц под ними. А где-то еще люди рождались и умирали во временном, проходном обиталище с запахом дезинфицирующего средства, еле теплой еды и болезни. И никто не замечал, как один ускользает, а другой в этот момент появляется на свет. И дети скитались по городам, потому что не знали местного языка, и все вокруг, кажется, были вместе с кем-то, кроме них, и они были голодны, но не знали слова «сэндвич», мечтали об отдыхе, но не знали слова «постель». Здесь были люди, встречавшиеся взглядами с другими людьми на переходах и в зеркалах грязных общественных туалетов, и оба оказывались слегка смущены, и оба старались отвести взгляд первыми, и оба гадали, что другой забыл здесь в это время ночи. Здесь были люди в машинах, на полной скорости проносившихся мимо зданий и сотрясавших их ревом двигателей, просто потому, что могли, и были люди в машинах, ехавших медленно с опущенными окнами, оглядывавшиеся в поисках предложений обнаженной плоти, которой можно овладеть на несколько часов. Здесь были люди, причинявшие боль другим людям, и были люди, трахавшие других людей — на самом деле, не одно ли это и то же? — и были люди, которые не делали ничего, а лишь пялились в потолок, потому что находились под кайфом или грустили, или и то и другое сразу, и были люди, которые спали и улыбались во сне, потому что город оказался к ним добр в этот день. А где-то еще запретные вещи загружались на корабли и укладывались в самолеты, и мужчины и женщины стояли в зале прибытия аэропорта или на пристани и улыбались, потому что сделка удалась и он оказался точно таким же, как его отец. А мужчина с рукой, залитой черным, играл с ножами на прикроватном столике и раздумывал о том, каким человеком ему, возможно, скоро придется стать, и какими людьми ему придется заставить стать других. А мальчик, которого он хотел изменить, кричал в подушку, вернувшись в дом, который ненавидел, в четыре утра, после того, как сделал то, чего не хотел, и его мать не слышала его, потому что спала и в данный момент была не в состоянии спросить, в порядке ли ее сын, и понять, что он ответит. Потому что иногда он говорил «нет», просто для проверки, и ее ответы оставались теми же. А на другом конце города кто-то еще следил за этим мальчиком через уличные камеры, за которыми не должен был следить, сидел в костюме и курил сигарету и задавался вопросом, должен ли он скрывать эту правду. И его телефон был единственной вещью, освещавшей комнату, и в его свете женщина в его постели казалась бледной, и до этого он какое-то время мечтал о ней, хотя не должен был, потому что она была клиенткой, и это оказалось хуже, чем он ожидал. Он сам точно не знал, чего ожидал. А где-то неподалеку кто-то лежал в своей постели в слишком большой квартире, безнадежный, беспомощный и одинокий, и думал, что рыжеволосый мальчик в тесных стенах под горьковатым дыханием зимнего воздуха, просачивающегося в щель между оконных рам и обдающего его непокрытую кожу, вероятно, ощущает это еще сильнее. Еще один мальчик в эту ночь гадал, сколько дней ему осталось и как долго ему удастся пробыть здесь, потому что он накупил столько мебели, но совсем скоро она никогда больше ему не понадобится. Думал обо всем, что он пообещал людям, которым не доверял. Думал об угрозах, которые шептали ему прямо в ухо, и взглядах, которыми стреляли ему в спину. Думал о другом мальчике, который спал рядом с ним — всегда спал, пока он не мог заснуть, — и гадал, до сих пор ли они напоминают корабли в ночи, потому что то, чего они хотят и в чем нуждаются, пока еще не столкнулось в одной точке. Не знал, разумеется, что иногда этот мальчик тоже не спал, и его дыхание просто было неглубоким, и он гадал, почему он не спит, гадал, что занимает его мысли. Гадал, является ли то, чего он хочет и то, в чем он нуждается, одним и тем же. Гадал, что будет делать, если поймет, что это не так, потому что до сих пор ощущения кожи и прикосновения губ было достаточно, и большего он не искал. И все они думали, что хранят секреты, и не осознавали, что другие хранят собственные секреты. И все они лишь гадали, но не спрашивали. Все размышляли, но ничего не говорили вслух. И ночь, казалось, содействовала этому. Выкупала у вещей ту глубину, о которой людям не хотелось задумываться днем. Процветала в темноте и тенях, которые могли обратиться в кошмары. И никто не спал, потому что для этого, казалось, больше просто нет времени, а когда они все же засыпали, это происходило под отзвук тишины, или отзвук дыхания, или звук смеха и рев двигателей, напоминавший крик и плач, и звук постепенно затихающего города.