***
Рождественское утро Хэ Тянь провел в квартире Гуань Шаня. Она была такой же холодной, как ему запомнилось в прошлый раз. Такой же пустой. Такой же невероятно удручающей. Он не мог представить себе детство, проведенное в этом месте. Он задумался, как бы такое изменило его. Задумался, вырос ли бы он другим. Задумался, был ли бы он больше похож на то, каким всегда был Гуань Шань. Колени начали ныть уже через час, старые половицы обдирали кожу, руки сморщились от мыльной воды. Он мог попросить кого-то другого сделать это. Мог заплатить, чтобы это сделали за него. Но в этом было что-то очищающее; в разборке кухонных шкафов и превращении их в пустые оболочки. Чуть более пустые — убирать там вообще-то было практически нечего. Полы не блестели; это казалось чем-то недосягаемым. Но все слабо пахло цитрусами и моющим средством, а это означало, что квартиру удастся продать чуть дороже. Означало, что у матери Гуань Шаня будет чуть больше личных средств. На прошлой неделе он покрасил стены в белый и цвет магнолии, и в помещении стало почти что светлее. Заплатил рабочим, чтобы те починили сломанные дверные петли. Установили нормальный замок на дверь. Они сказали, что закончат только после праздников, но красть тут все равно было нечего. Большинство вещей он выбросил: старый телевизор толщиной в несколько дюймов, сломанную книжную полку, которая только собирала пыль, книги, которые никто никогда не читал, с заляпанными желтым страницами и покрытыми толстым слоем пыли обложками. Он знал, что что-то из этих вещей, должно быть, хранилось просто из сентиментальности, даже если на самом деле ему было плевать на них, потому что люди так делают — хранят вещи, которые им не нужны. Почему-то Хэ Тянь никогда не предполагал, что Гуань Шань — один из таких людей. Но ведь он никогда не переставал удивлять его, так ведь? Всегда поступал неожиданно. Всегда делал то, чего не делали другие. И в большинстве случаев это означало, что он понимал его. Почти. Он полагал, что с комнатой матери Гуань Шаня придется возиться дольше всего, но упаковка одежды не заняла много времени, и когда простыни были выброшены, а окна — распахнуты, комната почти осмелилась показаться большой. Светлой. Почти. На самом деле больше всего времени ушло на комнату самого Гуань Шаня, и он вообще-то должен был этого ожидать. И пока он перекидывал вещи с кровати в сумку, не глядя, потому что ему не хотелось смотреть, он понял, что в горле стоит комок, а щеки почему-то влажные, и он этого не хотел. Он не хотел, чтобы это произошло вот так. Хотел, чтобы они были вместе, чтобы Гуань Шань смеялся над каждой фотографией, которую они бы находили; над каждым сувениром, который он хранил с детства и о котором совсем позабыл. И Хэ Тянь бы поддразнивал его. Поддразнивал его и сейчас, когда наткнулся на альбом с карточками с покемонами, затертыми и пожелтевшими в пластиковых кармашках. — Придурок, — пробормотал Хэ Тянь. Шмыгнул носом. Посмеялся над собой — ему всегда хотелось такой же, но сигареты он начал покупать раньше, чем успел купить карточки для обмена, так что это создало определенное впечатление — впечатление о нем — у чертова продавца из киоска. И он подумал, как же это нелепо. Его так беспокоило, что может сделать какое-то ничтожество. Его беспокоило мнение кого-то, кто просто продавал ему вещи, как еще тысячам людей из их района. Его беспокоило, что о нем подумают, он тратил столько времени и усилий, чтобы быть определенным человеком — многими разными людьми — ради каких-то случайных, несущественных личностей, встречавшихся ему в жизни, когда единственным, чьего расположения ему действительно хотелось добиться, был Гуань Шань. Вещей у Гуань Шаня оказалось немного. Игровая приставка на столе, телевизор, на котором работало только три канала — вряд ли он когда-нибудь покупал к нему телепакет. Третий ящик комода заклинило в полузакрытом состоянии, а зеркало в одежном шкафу было обклеено стикерами. Ярлыки от одежды, герои мультфильмов, какие-то мрачные цитаты, которые Гуань Шань, должно быть, добавил еще в бунтарские подростковые годы. Их пришлось оттирать майонезом, потому что они припаялись к стеклу намертво, а большая часть одежды отправилась в мешки для благотворительности, потому что он никогда не замечал, чтобы Гуань Шань это носил. Может быть, эти вещи дарила ему мама на дни рождения и Рождество. Может, он покупал их, повинуясь порыву души, потому что ненадолго у него появлялось немного денег, но когда приглядывался к ним, когда смотрел на чеки, ничего привлекательного в них уже не оставалось. Хэ Тянь на самом деле не знал, правда ли это, и вполне возможно, что он не должен был этого делать, но мать Гуань Шаня бы с этим не справилась, и во всем этом правда было нечто очистительное. Что-то вроде… Нет. Черт. Нет. Ему не хотелось называть это завершением. Это вообще-то была абсолютная брехня. Это не то. Не могло быть этим. Это означало нечто другое. Так окрестил это Чжань Чжэнси, и ему страшно захотелось замахнуться кулаком, но Цзянь И втиснулся между ними и приказал им обоим успокоиться нахрен, потому что в этом не было ничьей вины. Не было ничьей вины. Ни Гуань Шаня. Ни Хэ Тяня. Ничьей, кроме татуированного мужчины, погибшего от огнестрельного ранения, чье тело они обнаружили в коридоре и кого Хэ Тянь даже сейчас не мог заставить себя обвинить. Это было бы просто. Господи, это было бы так просто. Но даже на «просто» требовалась энергия, и Хэ Тянь сомневался, что ему ее хватит. Сейчас ему казалось, что единственное, на что он способен — действовать на каком-то автопилоте, делать что-то, над чем не нужно думать. Вероятно, именно поэтому было так просто выбрасывать вещи, не принадлежавшие ему, потому что он не мог слишком заботиться об этом — иначе было бы больно. Слишком. В конце концов он решил, что с него хватит. Он слышал, как за дверью хоровая группа обходит квартиры, но сомневался, что в данный момент может что-нибудь дать им. Он отметил то, что уже сделал — сумел сделать — в списке в телефоне (осталось не так уж много), выбросил мешки в мусоропровод — они под тяжелый грохот и звон бьющегося о металл стекла обрушились вниз, оставил сумки для благотворительных магазинов у входной двери — для волонтеров или любопытных соседей с сомнительной моралью. Остатки вещей матери Гуань Шаня — вещей Гуань Шаня — он оставил в коробках в квартире, чтобы забрать в другой день, потому что приехал не на машине. Тащить все это в метро ему не хотелось. Само по себе метро было тихим, торжественным местом, пассажиры по большей части были пьяными и уставшими или мучились от похмелья. Кто-то в костюме Санта Клауса играл на саксофоне и перемешивал купюры каждый раз, как поезд качался или резко поворачивал, каждый раз, как он останавливался. Хэ Тянь отдал ему пару купюр из кармана куртки, повыше поднял воротник, потуже затянул шарф, потому что разбирать квартиру было непросто, и он даже раскраснелся от усердия, но как только он закончил, холод начал пробираться до самых костей, заставил пальцы заныть, заставил губы онеметь. Он был даже удивлен, что все еще может чувствовать это. В остальном он чувствовал лишь некое оцепенение. Поезд наконец, покачиваясь, остановился, и он вместе с шумной толпой вышел на платформу, поднялся по бетонной лестнице, которая пахла мочой, разлитым пивом и жареными каштанами, которыми торговали на станции. Дорога до дома не заняла много времени, замшевые ботинки промокли от снега и льда на дорожках, усыпанных песком и солью. Он был в рубашке и галстуке, и его пиджак продавался за большую сумму, чем стоил на самом деле, и ему подумалось, что он, кажется, все еще прислушивается к отцу, раз до сих пор одевается «подобающим образом», как тот ему всегда велел. На прошлой неделе мама оставила сообщение на его автоответчике, спрашивала, когда он будет дома. В какое время ужин будет на столе. И он надеялся, что она сообразит, что означает молчание. Надеялся, что она придет к выводу, что отсутствие ответа равносильно слову «нет». Позже он почувствует вину. Он будет сожалеть об этом. И однажды он пожалеет обо всех пропущенных семейных ужинах, всех проигнорированных звонках, о долгих отчужденных молчаниях, которые не имели никакого отношения к его матери, а имели отношение лишь к нему и отцу, мама всегда оказывалась невольной пленницей между ними. Его брат маячил где-то на периферии. Его брат. Хэ Тянь стиснул зубы и продолжил идти. Он купил в маленьком магазинчике по дороге домой коробку пирожков — такие как-то раз приносил в школу парень из Британии, когда он учился в старших классах. Ему тогда понравились специи в них, но он вспомнил, как горели глаза Гуань Шаня, пока они исчезали у него во рту. На улице кружился еще один хор, люди в костюмах эльфов скакали скорее от холода, чем от подлинного энтузиазма, и Хэ Тянь какое-то время наблюдал за ними, посчитав всю эту шараду странно любопытной, а затем побрел дальше по улице к своему кварталу. Портье улыбнулся, приподнял шляпу, спросил, как он поживает, пожелал ему счастливого Рождества, и Хэ Тянь, возможно, ответил ему что-то вроде «ага», но он не был уверен. В лифте играл «Джингл Белс Рок» в каком-то из классических исполнений, и он уже нервничал, и к горлу подкатывала тошнота, а потом раздался звон, он вышел, открыл ключом дверь квартиры, и. Да. Он все еще был там. Но его глаза были открыты. И он нерешительно улыбнулся ему, и Хэ Тяню показалось, что сердце вот-вот вырвется из груди, потому что три недели он думал, что, возможно, ему уже никогда не доведется этого увидеть, думал, что так и не успел насмотреться на это. Он произнес, слабо, хрипло: — Привет. И: — Ты очнулся, — сказал Хэ Тянь. Оцепенело. — Да. Прямо. Прямо вовремя, да? — Он произнес это нервно. Попытался подняться в кровати, поморщился, и Хэ Тянь не помнил, когда успел двинуться, но внезапно он оказался рядом с ним, обхватывая его рукой, и касался его, и он был жив. — Ты теплый, — сказал Хэ Тянь, словно не мог в это поверить. — Ты странный. И Хэ Тянь засмеялся. — Да, — сказал он. А затем: — Черт. — Да. Хэ Тянь встал, сглотнул, пригладил пиджак, провел рукой по пуговицам. — Пить хочешь? — Пожалуйста, — отозвался Гуань Шань охрипшим за ненадобностью голосом. И Хэ Тянь не помнил и того, как пошел на кухню, взял стакан воды и соломинку и: — Соломинка? Я не инвалид, черт возьми, Хэ Тянь, — и: — Как раз таки инвалид, а теперь захлопнись, — но пожалуйста, продолжай говорить, чтобы я мог слышать твой голос и притворяться, будто не было момента, когда я уже не надеялся услышать его еще раз. — Три недели, — сказал Гуань Шань, когда он опустошил стакан и Хэ Тянь отправился наполнить его снова. — Три недели, — повторил Хэ Тянь. — Казалось, что десять лет. — Почему я здесь? Сердце Хэ Тяня словно… скрутило. — Прости, — сказал он изменившимся голосом, скрывая это за шумом воды, спрятал лицо, отвернувшись к раковине. — Я думал, что ты… Я думал, тебе будет проще, если ты… Я подумал, что ты захотел бы быть… — Я не об этом. Я имел в виду, почему я не в больнице? И, медленно, его сердце вновь забилось нормально, потому что дело было не в том, что Гуань Шань не хотел его. Дело было не в том, что он проснулся и осознал, что больше этого не хочет. Он спрашивал, потому что был практичен, а Хэ Тянь в данный момент определенно не был практичен, господи. Он передал Гуань Шаню стакан, увидел, что рука дрожит, и сунул ее в карман пиджака. — Компания брата… Они подумали, что лучше будет, если ты окажешься подальше от полицейских допросов, — пояснил он. — Мы перевезли тебя после операции и попросили врача остаться здесь на пару дней. Ты до прошлой недели был подключен к монитору и капельнице. Хэ Тянь вспомнил провода и трубки и то, как дом пропах больницей, и ему приходилось спать на раскладном диване, потому что свободные спальни были слишком далеко по коридору, но он знал, что если уснет рядом с ним, то будет касаться его во сне и обязательно что-нибудь вытащит или оторвет или причинит ему боль, и это было хуже. — Они ввели меня в кому? — До последних пары дней. Сказали, что рано или поздно ты сам проснешься. Он прикончил второй стакан и оставил его на тумбочке. — Черт, — сказал он. И Хэ Тянь ответил: — Да. Хэ Тянь взглянул на него, позволил себе восхититься видом его, целого, здорового, живого, рядом, теплого. Даже если его глаза выглядели измученными, а кожа была слишком бледной, а губы потрескались, хотя Хэ Тянь каждый день проводил по ним льдом, и он казался таким слабым. Гуань Шань сказал: — Я выглядел паршиво, да? Глаза Хэ Тяня встретились с его глазами, и они светились так ярко, и Хэ Тянь почувствовал, как теряется в них. — Вовсе нет, — ответил он, продолжая смотреть на него, почти желая коснуться его, чтобы убедиться, что это не сон, потому что у него уже был такой сон, и он проснулся в темной квартире, освещенной лишь мерно пищащим монитором жизненных функций, за линией которого он никак не мог перестать смотреть. Так боялся, что она замрет и превратится в прямую, и его не станет. Гуань Шань наконец вздохнул. — Можешь сказать «Я же говорил» — сказал он, опустив взгляд на собственные руки — ногти отросли, пальцы казались тонкими, синие вены выделялись особенно отчетливо. — Сказать мне, что я облажался. Сказать, что я… я сделал все неправильно. — Ты этого хочешь? — Я хочу извиниться, но не знаю, как. — Ты так меня напугал, — сказал ему Хэ Тянь. Сглотнул. — Я… Я с ума сходил. — Я понимаю. — Нет, — это прозвучало грубо, но поймет это он только позже. — Нет, ты не понимаешь. Потому что тебя здесь не было. Ты был на столе, пока они пытались перекачать в тебя чью-то кровь, потому что они не понимали, как ты вообще еще жив. Ты был… ты был в реанимации, и им пришлось делать тебе искусственное дыхание и подключить тебя к гребаному дефибриллятору, потому что твое сердце дважды останавливалось. Ясно? Ты лежал в моей кровати, как чертов мертвец, три недели. И ты был здесь, но тебя не было, понимаешь? Просто не было. — Я понимаю. — Ты… ты должен быть умным, мать твою. Ты должен быть тем, кто смотрит на меня так, словно я полный идиот, потому что я полный идиот, потому что я в половине случаев не понимаю, какого хера я творю, но заставляю людей думать, будто понимаю. Как, блять, я должен справляться со всем, если ты… если тебя нет? — Хэ Тянь… — Не надо. Пожалуйста. Не надо. Потому что я хочу слышать твой голос всю жизнь, но хочу придушить тебя к чертовой матери, и не могу перестать смотреть на тебя, но ты меня так бесишь. — Прости, — сказал он. Хэ Тянь покачал головой. — Я злюсь не на тебя. Я злюсь на все… на все это. Злюсь, потому что не могу ни на кого злиться, потому что это было бы слишком просто. Злюсь, потому что… потому что почти потерял тебя и думал, что я… — Он закрыл глаза ладонью, обхватил рукой живот. Потому что он не хотел, чтобы Гуань Шань подумал, что он такой человек. И он вообще-то понимал, что это не слабость. Но все равно чувствовал, что это так, потому что продолжил: — Я думал, что если потеряю тебя, то потеряю и себя. И это было опасно. Это была зависимость. Это было нездорово. Но теперь он это осознавал. И это было нормально, разве нет? Знать это. Знать, что что-то должно измениться, даже если ты не хочешь ничего менять. Разве это не нормально? — Я думал, что я в порядке, — сказал он. — Думал. Но это не так. Это совсем не так. Он всегда думал, что плакать — это слабость. Вспомнил, как насмехался из-за этого над Гуань Шанем, потому что понятия не имел, что такое боль — внутренняя, не физическая, мучительное, обжигающее ощущение изнутри. Но теперь он, кажется, понимал. И это сводило его с ума. И когда Гуань Шань подвинулся, и Хэ Тянь вскарабкался на кровать рядом с ним, стараясь поменьше прикасаться к нему, Гуань Шань продолжал повторять «прости» и «я понимаю». И Хэ Тяню хотелось сказать ему, что ему не за что извиняться и что он не знает, что именно, по его мнению, он понимает, но все равно это уже неплохо. Просто быть рядом с ним, без необходимости осторожничать с проводами и трубками, слышать его дыхание, а не автоматический звук. И в конце концов он скажет, что все в порядке и что он тоже просит прощения, и он знал, что Гуань Шань не будет спать, потому что в последнее время он вообще-то только этим и занимался, но когда Хэ Тянь почувствовал, как жгущиеся глаза закрываются впервые за три недели, а рука, сжимавшая его горло, постепенно ослабляет хватку, он провалился в сон без всяких сновидений. В них не было нужды. В конце концов, разве он не проживал одно из них прямо сейчас?***
Позже он приготовил для них еду. Точнее, Гуань Шань лежал в кровати и говорил ему, что делать, а Хэ Тянь старался ни к чему не прикасаться, пока Гуань Шань недвусмысленно не велел ему сделать это. — Да ты издеваешься. — Я никогда ей не пользовался. И Гуань Шань вздохнул. — Нажми кнопку, над которой нарисована лампочка, а потом поверни влево самую дальнюю ручку. Он услышал щелчок, затем свист, и горелка на плите вспыхнула синим пламенем. — Так? — сказал Хэ Тянь, отпустив ручку, не в силах сдержать маленькую, глупую улыбку гордости за достижение. И Гуань Шань улыбнулся ему в ответ с усталым видом, за которым, должно быть, скрывалась нежность, и сказал: — Ты иногда бываешь милым. И Хэ Тянь вовсе не покраснел. Вовсе нет, так что он повернулся к нему спиной и вытащил из холодильника оставшиеся ингредиенты — обычно из этого люди готовили на Рождество, но он думал, что в конечном итоге все выбросит, потому что они пропадут, а он к ним даже не прикоснется. Раньше он полагал, что движения кредитной карты достаточно — ему не приходилось проделывать все от начала до конца, чтобы это что-то значило. Гуань Шань объяснил ему, как сделать мешок со специями для свинины, сказал ему резать овощи помедленнее, чтобы не порезаться, и Хэ Тянь чуть не ответил ему, что уж ножом-то он пользоваться умеет — но это было бы слишком, и он представил, как по лицу Гуань Шаня пробежала бы искра боли, если бы он все же сказал это. Мама прислала ему коробку шариков с кунжутом из какой-то шанхайской булочной, но он отдал их Гуань Шаню вместе с пирожками и увидел, что обе коробки почти опустели к тому времени, как утка была готова, и Хэ Тянь был странно счастлив видеть это. Потому что он был уверен, что кто угодно, кого так долго кормили через трубку, будет страстно желать чего-то более основательного, и, пожалуй, ему не стоило сразу есть много, потому что его может стошнить, и это создаст нагрузку на швы, но сколько бы он ни предупреждал Гуань Шаня, тот его не слушал. И ничего удивительного. Они ели на кровати Хэ Тяня, разложив тарелки на простынях, и смотрели «Эльфа» с субтитрами, и Гуань Шань пытался не смеяться, чтобы не напрягать живот, и после отвернется, когда Хэ Тянь будет менять повязку. Хэ Тянь сказал ему, что все не так уж плохо, но он никогда не умел врать, так что Гуань Шань лишь выразительно взглянул на него. Хэ Тянь сложил пустые тарелки в раковину и убрал оставшуюся еду в контейнерах в холодильник, потому что так бы сделал Гуань Шань, и к тому времени, как он закончил и начались десятичасовые новости, Гуань Шань уже спал, полусидя на подушках, слегка склонив голову вперед, словно он просто прикрыл глаза. И он не проснулся, когда Хэ Тянь медленно передвинул подушки и уложил его, провел рукой по его волосам — они слипались, и были видны неокрашенные корни, и Хэ Тянь задумался, покрасит ли он их снова — хочет ли этого он сам — хочет ли он все еще видеть их рыжими. И он не проснулся, когда Хэ Тянь положил руку ему на бок, где кожа была мягкой и теплой и не чувствовались края повязки, и он ненадолго мог сделать вид, будто ее не существует. И он не проснулся, когда Хэ Тянь выключил свет, скинул с себя одежду и убавил звук телевизора. Теперь это был просто фоновый шум, заглушавший писк, который он мог бы услышать в тишине, или вой сирен, или всхлипы Гуань Шаня, или разряд электричества за мгновение до того, как его тело вскинулось в реанимации, разбрызгивая кровь, и капли ударили в лицо Хэ Тяня, и он спрашивал себя, не он ли сделал это с ним. Его ли вина, что он просто не проверил, как велел ему Ян Сиу, и в наказание был вынужден стать свидетелем этой жуткой сцены, разворачивавшейся прямо перед ним в больничном коридоре. Был ли он недостаточно настойчив. Недостаточно сделал. Недостаточно позаботился о нем. Но он был рядом с ним, такой теплый, и вздыхал во сне, и сейчас Хэ Тяня не слишком заботило, чего он не сделал и что сделал, потому что Гуань Шань тихо дышал и выглядел невероятно очаровательным, и очень живым, и очень красивым, и, пожалуй, этого было достаточно.