On-line одну жизнь назад

Солнце палило нещадно. Казалось, что земля должна незамедлительно загореться под этой бесконечной волной ультрафиолета. Было чертовски жарко. Майка неприятно прилипала к телу, волосы, собранные в тугую косу, были взмокшими от пота, и выбивающиеся пряди падали на лицо. И даже ни намека на облачко, ни одного дуновения ветра. В такой обстановке хорошо умирать, а не работать. Но я работала. Уже полгода я работала волонтером в маленькой маггловской деревне в Алжире. Смешно, да? Как это меня — Роксану Уизли, всю жизнь прожившую в магическом Лондоне, занесло к магглам в Алжир? Я бы тоже посмеялась, если бы могла. Но я почти разучилась это делать, если не разучилась в конец. Фред решил, что я окончательно с катушек съехала, когда я сказала ему, куда еду и с какой целью. Он что-то орал про то, что надо жить дальше, что надо двигаться вперед, даже упомянул эту хрень про «время лечит» и говорил, что я просто не имею права так губить себя. Я хотела ему врезать. Да, его время вылечило, а еще, по ходу, знатно промыло ему мозги. Время подарило моему брату идеальную, ну, или почти идеальную жизнь. Идеальную в том понимании, которое было на слуху у наших ровесников и родителей. В свое время я считала подобный расклад событий унылой рутиной, но теперь Фред погряз в этой рутине целиком и полностью. Знала бы раньше, напилась бы. У Фреда были жена, сын, дом в пригороде, классная работа, машина и собака. По выходным они со Сьюзен устраивали пикники, шатались с друзьями по пафосным ресторанам, выбирали детский сад для Оливера, которому едва исполнился год, в общем жили и радовались, как положено было жить и радоваться молодой перспективной семейке. У Фреда все было идеально. Или было бы, если бы не я. Держу пари, иногда он всерьез хотел от меня избавиться. Я отравляла его «счастье», как яд, распространяла тоску на его семью, как деревья отбрасывают тени на землю в солнечный день. Он смотрел на меня, как на неприятную обязанность. Я видела, как он хочет мне помочь. Я видела, как его гложет то, что он ничего не может сделать. Я видела, как он потихоньку перестает даже пытаться привести меня в чувство, как просто начинает надеяться на то, что рано или поздно все решится само собой. Так почему же, когда у него появилась возможность отдохнуть от меня и моих горестей, не имеющих к нему совершенно никакого отношения, он изо всех сил пытался уговорить меня остаться? Это был голос старой родственной связи? Или совесть подсказывала ему, что он должен быть рядом с сестрой, которая все это время была рядом с ним? Или что вообще помыкало Фредом, когда он, брызгая слюной, доказывал мне, что мое место здесь, в Англии, рядом с ним, а не в каком-то там Алжире среди каких-то магглов? Тогда в нем проснулся циник, я ясно это видела. И лучше мне от этого осознания не стало. Ведь Фред никогда не был циником. Он мог быть злым хитрожопым засранцем, противным мудаком и иногда даже самой настоящей сволочью. Таким был мой брат, и таким я его любила всю свою жизнь. Теперь я смотрела на него и со всей отчетливостью понимала, что, как и все остальное в окружающем меня мире, этот человек стал мне чужим почти что в одночасье. И неизвестно, смогу ли я когда-нибудь вернуть себе того Фреда, с которым я болтала о всякой ерунде, смеялась над тупыми шутками из интернета и смотрела кино на рождественских каникулах. Дело было не во Фреде, конечно. Он изменился, но внутри остался прежним. И мне было отчасти его даже жаль — ведь это он когда-то убедил меня в том, что нельзя жить вот так, «идеально», что это не жизнь, а какое-то жалкое подобие рекламного ролика. А теперь он играл в этой рекламе главную роль, и ему придется играть эту роль еще очень и очень долго. Но даже Фред с его бесконечными уговорами, граничащими с угрозами, не мог меня остановить. Не могли этого сделать ни друзья, которых у меня, в общем-то, практически и не осталось, не могли кузены, мнение которых я уже давно перестала брать в расчет, не могли родители, которые и не стали бы этого делать. Слишком хорошо они понимали, что такое смерть. А именно смерть в очередной раз прошлась по моей жизни, забрав у меня людей, которых я любила и на которых равнялась. Я утерла пот со лба, а потом взяла фляжку с водой и вышла из палатки. Солнце уже вышло из зенита и медленно, но верно начинало садиться. Вокруг меня на сотни миль простиралась саванна. Пустая выжженная земля, не способная взрастить даже крохотный росток. Саванной — вот, чем я стала. Когда умерла Ариана, я не верила. Долгое время мне казалось, что это какой-то тупой розыгрыш, херовая постановка херового спектакля, но где-то нутром я все же чувствовала, что все взаправду. Где-то внутри я плакала, рыдала и просила, чтобы хоть кто-то вернул мне мою подругу. Смерть Арианы загнала меня в угол. Целыми днями я пялилась в одну точку и повторяла про себя, что ее не вернешь, надо смириться. Часто рядом оказывался Фред, который, видимо, чувствовал, что-то подобное. Он никогда не приходил без бутылки. Мы пили почти каждый вечер, как будто бы это могло помочь нам осознать страшную истину: человека, которого мы любили, больше нет. Ариана не приедет больше в наш дом, не развалится на моей кровати, не отпустит колкую шутку про ленточки в моих волосах, не назовет Фреда придурком, не будет таскать у него сигареты и смеяться, позволяя мне заплетать в косы ее светлые волосы. Смерть Арианы прибила меня надолго. Я подалась работать в магазин отца вовсе не потому, что «искала себя», я просто хотела спрятаться там. Призрак Арианы преследовал меня на каждом шагу, я узнавала ее в любой мало-мальски светловолосой девчонке, мне казалось, что я слышу ее голос среди многих других голосов, и это было невыносимо. Я даже не думала, что настолько сильно любила ее. Когда человек рядом с тобой, ты принимаешь его, как должное. Но когда внезапно ты его теряешь, то начинаешь понимать, насколько большое место он занимал в твоей жизни. За этим пониманием приходит другое: теперь человека нет, и его место осталось пустым. И эта пустота убивает, разъедает тебя изнутри. Но в чем-то Фред оказался прав, по поводу того, что время лечит. Мы оправились. Не скоро, но мы оба смирились с этим и заставили себя идти дальше. Фред встретил Сьюзен, я все еще общалась с Томасом, Линдой, Беллой. Мы позволяли себе строить планы, мечтать, во что-то верить, просто жить. Радоваться каким-то мелочам, замечать что-то важное в повседневности. Я даже справилась с тем, что Фред женился. Я приняла это, я даже в какой-то мере была за него рада и желала ему счастья. Искренне желала. И думала, что вероятно, если бы Ри была жива, все бы было по-другому. Я не знала, лучше или хуже, но по-другому. Эти мысли уже не приносили такой острой боли, но от них все еще было хреново, и постепенно я заставила себя перестать думать об этом. Ри осталась в прошлом, ее больше нет. Казалось, что все не так уж и плохо. Жизнь залечила мою рану. Чтобы потом нанести новую, почти смертельную. Когда умерла Ариана, я не верила. Когда умерла Линда, мне на какой-то момент показалось, что я умерла вместе с ней. После смерти Арианы Линду, как и меня, здорово подкосило. Но если я предпочла прятаться и постепенно смиряться с этим, то Линда предпочла меняться и менять свою жизнь. Она и Магнус пошли на мракоборцев сразу после школы. В течение следующих трех лет я видела их обоих лишь мельком, на встречах выпускников или, когда мы встречались на чьем-то дне рождения, но в отличии от других, Линда писала мне. Она писала мне длинные пространные письма, полные боли, сожаления, переживаний, утешений, поддержки. Линда была одной из тех, кто не дал мне свихнуться. В школе мы не были близки, но общее горе нас сплотило, и я полюбила ее всем сердцем, так сильно, как только была способна. Я полюбила ее, и ее не стало. Она и Магнус погибли на одном из заданий. Это случилось всего через месяц после того, как Сьюзен родила Фреду сына. Я едва успела окончательно позволить себе быть счастливой вместе с другими, окунуться в то, что люди называли жизнью. Радоваться появлению нового человека. На похоронах Линды было много людей. Родные, друзья, однокурсники, все это смешивалось в одну большую, убитую горем толпу. Издалека я видела брата Линды. С каменным, остервенелым лицом, он смотрел на гроб своей сестры и сжимал руку сидящей рядом с ним девушки, в которой, несмотря на траурную вуаль, скрывающую лицо, не трудно было узнать пуффендуйку Лидию Певенет. В других обстоятельствах я бы, наверное, удивилась, но тогда я просто изо всех сил пыталась не начать биться в истерике, настолько это все было невыносимо. Первые несколько дней после я просто проплакала. Фред насилу вливал в меня Умиротворяющий бальзам, я кричала на него, злилась, умоляла сказать мне, что это все неправда. Потом приступы истерики прошли, и я просто целыми днями сидела в квартире отца над магазином «Вредилок» и перечитывала все те письма, которые Линда успела написать мне за эти годы. Фред приходил ко мне каждый вечер, но я не открывала ему, я не хотела никого видеть. Я не отвечала ни на звонки Томаса, ни на сообщения от друзей. Родители меня не трогали — понимали. Наверное, единственные из всех. Я просто хотела сдохнуть. В какой-то момент Фреду это надоело. Он выломал дверь в отцовскую квартиру и насильно увез меня к себе домой. К тому времени я уже не могла внятно возражать ему, я погрязла в своем отчаянии, перестала есть, перестала даже плакать и вообще адекватно воспринимать реальность. Я сходила с ума. Ночами мне снилась Линда. Красивая, живая с ее неизменной тонкой ухмылкой и короткими волосами, как у мальчишки. Мне снился ее смех, ее руки, снилось, что она обнимает меня, грустно улыбается. А потом я просыпалась или мне казалось, что я просыпалась, я перестала различать явь и видения. Иногда вместо Линды я видела Магнуса, мы говорили о чем-то, спорили, что-то доказывали друг другу, и я всерьез верила, что он жив. Что мне просто все это почудилось. Мне не хотелось снова обретать рассудок, я бы с радостью осталась на этой границе между снами и реальностью, где нет ничего определенного, где Линда и Магнус живы, а я не превратилась в тряпичную куклу. Но Фред не позволил мне. С упорством маньяка он тащил меня обратно, в чертов реальный мир всеми доступными ему методами, начиная от алкоголя и заканчивая консультацией знакомых психиатров. Наверное, мне стоит быть ему благодарной за это. И придет время, когда я действительно буду благодарна. Но тогда мне было все равно. Мне просто хотелось, чтобы все это прекратилось, так что, самое лучшее, что я могла — это сделать вид, что мне стало лучше. Я заставляла себя есть, спать, интересоваться чем-то. Вернулась работать к отцу в магазин. Изо всех сил притворялась, что пережила это, лишь бы Фред вернулся к своей обычной жизни и не пытался заставить меня смириться. В какой-то момент он мне поверил и оставил меня в покое. В какой-то момент я даже сама поверила своему притворству, и жизнь снова вот-вот вернулась бы в нужное русло. В кармане шорт завибрировала рация. Телефоны здесь все равно не ловили, так что я уже давно не поддерживала связь ни с кем из семьи, исключая короткие письма, что мы отправляли домой с помощью фвупера, которого Томасу разрешали одалживать в Алжирской академии. Ради академии он и приехал сюда, заодно прихватив меня с собой. Я достала рацию из кармана: — Да. — Я заканчиваю через пару часов. Какие планы? — В душ сходить. — Сходим вместе? Фред, может быть, и поверил тому, что я пришла в себя. Я сама начала себе верить. А, вот Томас — нет. Никогда не забуду тот вечер, когда он заявился ко мне в магазин. Мы не виделись уже около шести или семи месяцев, и я не знала, что ему говорить и стоит ли говорить с ним вообще, поэтому я не звонила ему и не искала с ним встреч. Со смертью Линды наша дружба потеряла для меня всякое значение, как и все остальное. Я привыкла зализывать свои раны в одиночестве, в крайнем случае — в компании Фреда, но теперь не хотела контактировать ни с кем. Меня как будто бы выжгли изнутри, и мне вовсе было не по душе позволять кому-то рыться в оставшихся обгорелых руинах того, что люди обычно называют душой. До смерти Линды все то время, что мы проводили вместе после выпуска, сводилось к общим ночам, совместным попойкам, редким прогулкам по Лондону и осквернению подсобки отцовского магазина. Лично меня все устраивало, Томас тоже особо не жаловался. Иногда Линда смеялась над нами обоими, и мне хотелось смеяться вместе с ней. Я думала, все будет хорошо. Когда-нибудь. Что думал Томас, я не знаю и не хочу знать, если честно. В тот вечер я уже собиралась закрыть дверь заклинанием, когда она распахнулась. Я даже сказать ничего не успела. На улице был дождь, Томас был мокрым до нитки и холодным. Не говоря ни слова, он схватил меня за руку и дернул на себя. Мы целовались, как сумасшедшие заведенные подростки, которым выдалась возможность перепихнуться в отъезд родителей. В какой-то момент я снова начала реветь — вспомнила, как Линда застукала нас однажды в Хогвартсе. На ее лице было это ужасное выражение вселенского понимания, а еще она улыбалась. Улыбалась хитро и светло. Мне казалось, что вот-вот она выглянет из-за прилавка, снова улыбнется и отпустит какую-нибудь саркастичную шутку в наш адрес. Но в магазине больше никого не было, кроме нас. Мы сидели на полу у распахнутой двери, снаружи лил ливень, я снова билась в истерике, а Томас сжимал меня в объятиях и молчал. Когда-то точно так же меня обнимал Магнус. А теперь его нет. Через несколько дней мы с Томасом собрали вещи и уехали в Алжир. Его манила Алжирская академия магии, в которой процветала трансфигурация. Я же просто не хотела оставаться в Англии больше ни секунды. Линда поняла бы меня, поняла бы, как никто другой. И поддержала бы. Сказала бы что-то вроде «Ты все сможешь» или «У тебя все получится». Потом она бы обняла меня, заправила за ухо короткую прядь волос и пошла бы прочь, махнув рукой. Вот так. Без колебаний и сожалений. В этом была вся Линда, и я любила ее за ее уверенность, несгибаемость и стойкость. Я продолжала любить Линду, но Линды больше не было. Линда ушла вслед за Арианой, и теперь мне хотелось как следует накричать на них обеих за то, что они посмели бросить меня. За то, что забрали с собой все то, что я так любила. А вокруг меня на сотни миль простиралась саванна. Пустая выжженная земля, не способная взрастить даже крохотный росток. — Рокс, ты слышишь? Прием. Рация снова завибрировала. — Я люблю тебя. Сигнал прервался, и все затихло. Я сунула устройство обратно в карман, откинула полог палатки и вернулась к работе. Без сожалений и колебаний. Прощай, Лин. И спасибо. Выжженной земле уже нечего терять. В саванне нещадно палит солнце.