***
— Ты там хоть какого мальчика присмотри, — из узкого коридора, что зажимал в тиски, кричала Катина мама. — Мам, давай без подсказок в этом сканворде, — Решетникова морщится, будто ей протягивают её нелюбимый рассольник. И продолжает складывать в сумку, размером два на два, одежду. Она до огня в пальцах не признаёт, когда Ира ступает на её личную территорию, где по-прежнему висят майки того парня. Дочь умело считает, что родители должны уважать её любовные романы и не пересматривать их как любимые сериалы, отпуская советы. — Вот не язвила бы лучше умной женщине, — мама уже дышала одним воздухом с Катей в комнате, внимательно скользя по каждому движению девушки. — Что, на твоём Олеге свет клином сошёлся? И в чём ты собралась встречать в своей столице Новый Год, а? Ну кто на тебя в этом посмотрит, Кать, какие джинсы и свитер. Возьми вот это платьице, красиво же, чего добру пропадать. — Это моё дело, что там на Олеге сошлось, — Решетникова не планировала вписывать тут серьёзности, так получилось. — У меня к нему было сильно. И я не знаю, может ли быть к кому-то ещё сильнее. А на меньшее, я уже не согласна. Может такое совсем не повторяется. — А и не надо, чтобы в нашей жизни такое дерьмо повторялось, Екатерина Александровна. — Мама, — протяжно стонет Катя, которая собиралась уже и выпустить на волю дружную толпу слёз, а теперь схвачена сиплым смехом. Ира доставала бы и дальше советы из сундука, только препятствием стала трель из телефона Кати: — Да, подруга дней моих суровых, — она вынимала только что упакованное в целлофан матерью платье, пока та мелкими шагами ретировалась в сторону кухни. — Кать, там тебе на карту должны прийти деньги на поездку к нам. — Какие деньги? — глаза Решетниковой сравнимы с блюдцами. — Откуда ты вообще взяла номер моей грёбанной карты? Хотя, что я спрашиваю… — Я маме Ире сказала, что должна тебе миллионы, хочу вернуть. И ты вот такая, плохая, трубку не берёшь, а я стою и мёрзну возле банкомата. — В твоей еврейской хитрости я никогда не сомневалась. Но не возьму ничего, у меня и так всё есть, я же работаю, Уль. Поэтому жди, привезу обратно.***
— Катюша, вот, держи ещё, — Решетникова по каким-то традициям, что уже давно затянуты паутиной, сидела «на дорожку», когда мама протягивала ей свёрток в клетчатом полотенце. — Мам, ты же знаешь, я не буду есть. — Держи, я тебе сказала, двое суток ехать в поезде, а она не будет. Проголодаешься ещё, а там домашнее. Ира расстёгивала чёрную спортивную сумку дочери с эмблемой Nike, укладывая контейнер с горячей едой. — Лучше в поезде, чем в этих стрёмных самолётах. Внутри каждого копьями орудуют свои страхи. Катя боялась летать.***
Окно вагона Решетниковой, как негативная фотоплёнка от старенького фотоаппарата, стремительно показывает кадры. Сейчас на них вокзал, а спустя минуты в один из снимков впрыгивает Пылаева. Она стоит, подперев колону Казанского, одетая в шифоновую чёрную блузку и такую же чернильную кожанку. Скрывает глаза за большими очками-авиаторами. Привычки в небо не улетели. Решетникова жалеет, что моментом не сохранила её такую на снимке, но знает, что эту картинку будет помнить и через годы. Дерзкая, юная и ещё с верой за руку Пылаева ждёт её на вокзале. И она никогда не слышала от Кати, что та для неё самое красивое, что Решетникова видела в своей жизни. Когда-нибудь, может, она ей в этом мимолётно и невпопад признается. Катя спрыгивает с подножки поезда, попадая в цепкие руки Ульяны, которая вопит «С Новым Годом» и вот-вот разрыдается. Решетникова решает, что сценарий рисуется плохой, оттого пытается спасти ситуацию: — Пылаева, а ты чего так вырядилась-то? Нет, может мой персональный машинист там ёбнулся головушкой, и мы ехали не пару суток, а до лета… Ульяна давится слюной и смехом, согнувшись пополам, она скучала. У неё была нехватка того, чтобы именно этот человек, плёл всякую ересь рядом и держал её за руку. В такие моменты Пылаевой думается, что вот оно то, ради чего живут люди. — Решетникова, я на машинке, пойдём. Ульяна подводит подругу к машине, гордо носящей имя Porsche Cayenne и стоящей полотно бессонных ночей, а не монет. — Охуеть, — без издержек выдаёт Катя и проводит ладонью по капоту, — сколько она стоит, я боюсь представить. Девушки ныряют в автомобиль, а его временная хозяйка включает печку на максимум. В этом году город приготовил к празднику колючую зиму. — Честно, деньги иногда пытаются мне сдвинуть крышу. Пусть они и Бориса, но я ими могу пользоваться. И вот у тебя эти пачки в руках, кажется, всё, детка, ты всё можешь. Но это ни черта не так, обман. Вот, например, ты. У меня есть деньги, я могу тебя с помощью них перевезти сюда. Могу, теоретически? — Пылаева сейчас была как бутылка с газировкой, у которой быстро сорвали крышку. Просто накопилось, просто некоторые вещи не говорят по телефону. — Можешь, — Катя отвечала, слегка придавливая на тормоза. Она понимала, что это волнует Ульяну, ей надо выплюнуть все слова наружу, а Кате выслушать. — Вот. А как бы ни так. Ты же из-за своих ёбанных принципов не поедешь в Москву, потому что это деньги Бориса. Да даже если бы мои были, не поехала бы. Итого: деньги, они всё не могут. — Ты права. Но давай хоть что-то хорошее в них найдем. Ты занимаешься, танцуешь, на тебе туфли, которые тебе нравятся. И мы едем в какое-то роскошное гнездо, я уверенна. — Да, гнездо такое, ничего, — Пылаева ухмыляется, вытаскивая из памяти картинки того, как Боря имеет её на всех поверхностях своей квартиры и слегка подёргивает губой. — Но мы туда не поедем сейчас, давай, в кафе. Мне надо с тобой поговорить. — В кафе так в кафе. Главное, чтобы официантки не разбежались от моего аромата, я всё-таки гремела костями два дня в поезде, прошу заметить не СВ. Железо цвета махагона сверкнуло фарами, сообщая о своей жизнеспособности. А Пылаева залилась хохотом, сообщая тем самым, что сейчас ей вновь «дома».***
Опустошённая кофейная чашка вертится в руках Решетниковой, ещё слегка обжигая ладони: — Я дома с пол-литровой чашки кофе пью, а не этими мензурками. — Поверь, я здесь делаю то же самое. Может, всё-таки поешь что-нибудь, — хлопотливо заглядывала Ульяна под Катины ресницы. — Ты забыла мою маму? Она наложила мне котлет в сумку, как лет на пять вперёд, я честно не хочу. Лучше расскажи, что у тебя там с Борисом и аэродромами? — С Борисом у нас сейчас игры. Мне вот мама говорила: ходи Ульяна в музыкальную школу, в жизни пригодится. Я ей не верила, музыкалку из-за бабы-ведьмы по сольфеджио бросила. Знала бы мама, как мне пригодилась скрипка. — Я так понимаю, рассказ будет длинный, мне надо ещё кофе, — Решетникова подзывала колоритную девушку с округлыми формами к столу, стараясь как можно вежливее сделать заказ. Она теперь знала, что такое обслуживать тех, кто тебя и к человеческому классу не суммирует. — Я ему играю на скрипке, голая. Он в это время себя своей пятернёй развлекает. И я так надеюсь, что ему это не скоро наскучит. Так, он хотя бы меня не касается своими лапами. Решетникова ловит волну откровений, сжимая скатерть между пальцами и изредка подглядывая в окно или на папу с ребёнком за недалёким столиком. «Воскресный», почему-то разбрасывается мыслями на мгновения. Пока волны не спали, Катя на гребне задаёт вопрос, что давно бродит неприкаянный в голове: — Уль, а чего ты домой не приезжаешь, к маме? Пылаева начинает бегать глазами, судорожно стучит ложкой о керамику, врать нет смысла. — Я боюсь. Мне здесь бывает до одури невозможно, иногда думаю, всё брошу и вернусь назад. А если я приеду домой, понимаешь, там детство и покой. Вот зайду, сяду в свою комнату, мама пюре сделает и всё. Я тогда откажусь, не вернусь назад. Я тогда навсегда останусь в Новосибирске. А лет через десять буду думать, что проебала всю свою жизнь и рождена была для большего. — Я тебя люблю, — это всё что считает нужным сказать Решетникова, попадая в солнечное сплетение Пылаевой. Она достаёт тонкую сигарету, со второй попытки закуривает, смотрит мокрыми на Катю и пытается выдать шутку: — Ага, вот соберу все свои драмы и стану самой холодной дамой, но в крутых очках. Всё это Пылаева проговаривает с безмерным выражением, расставляя акценты по полкам. Так, что «воскресный» мужчина за соседним столиком поворачивает голову, сворачивая шею. Пылаева лучше всех в классе читала стихи. — Ты ведь не об этом хотела со мной поговорить, — вторая чашка из-под эспрессо, что отдаёт горечью в нёбо, пуста, а разговоры ещё не потухли. — Не об этом. Тут такая ситуация, я нашла запасной аэродром. Его зовут Антонио, ему двадцать девять лет, он пригласил меня сегодня в Брюссель знакомиться с родителями. На Новый Год. Я понимаю, что ситуация скотская, я тебя позвала сюда и теперь уехать не могу… Ульяна умела в нужный момент структурированно выдавать голые факты. Но Решетникова уже знала каждый её коридор с потускневшими лампочками, поэтому остановила её на пятом. — Если бы ты сейчас видела своё лицо, то сама бы поняла, что Антонио не просто запасной аэродром, а что-то большее. Поэтому езжай к своему Бандеросу. Решетникова ловко привязывает псевдоним, который и следующим декабрём будет висеть, словно жвачка, на этом мужчине. И также быстро отпускает Ульяну. Когда им было лет двенадцать, то они могли быть эгоистами по отношению друг к другу. Думать о том, что хочется тебе, а лишь после о желаниях того, кто рядом. Со сменой цифр в календаре, обе поняли, что самое ценное, что они могут подарить друг другу — свободу. И Катя сейчас давала Ульяне ту самую свободу, думая в первую очередь о Пылаевой и её искрах в глазах, выпрыгивающих при имени «Антонио». — А ты? Кать, я же тоже так не могу, с кем ты тут будешь? Нет, Максим он хороший, но всё-таки… — у них всё работало в двухстороннем порядке, с редкими перебоями. — Уль, тебе надо уматывать от Бориса. И я вижу, что ты по уши влюблена в своего Бандероса. И это уже великая редкость. Пусть лучше ты будешь с деньгами Антонио, но при этом влюблённая в него. Сексом заниматься станешь по собственному желанию, с оргазмами, Уль. Я не хочу, чтобы тебя имели как безвольную куклу. Поэтому езжай, тем более, знакомиться с родителями. Только можно я заеду помыться, а потом уже туда, где у нас будет праздник. — Я влюбилась в него, — Пылаева расплылась в дурашливой улыбке. — Помыться, конечно, поехали. И я тебе завезу потом к Максу, только бы в аэропорт не опоздать мне. — Не надо, я сама доеду к Максу, — без возражений, показывает рукой Решетникова, — не маленькая уже. И тем более не прощу себе, если ты опоздаешь на самолёт. Пылаева записала номер Нестеровича на салфетке, всучив его Кате со словами «так надёжнее», за что получила от Решетниковой закатанные глаза и слова «село в тебе, мать, не умирает». — У Бандероса, — Ульяна быстро переняла у Кати, — скоро день рождения, я вот думаю, что ему подарить. И вспомнила тот самый торт от тебя. «Тот самый торт» Катя делала для Пылаевой вместе с Олегом, когда они отдыхали в летнем лагере. 20 июля Ульяне набежало восемнадцать лет, а Решетникова заранее прихватила на отдых упаковки с обожаемым зефиром подруги. Они вместе с Олегом попросили других ребят отвлечь Ульяну, забрались в комнату и стали строить из сладкого торт, завершая всё воткнутыми свечами. При этом Решетникова нервно приговаривала «хоть бы пожарные оповещатели не среагировали на огонь, иначе всё зальёт». А тот, от которого у неё клокотало, пытался найти слова-успокоительные. — Как ты? — Катя знала, что этот вопрос имеет определённый адрес. И она без дат будет помнить, как Ульяна собиралась её по частям. А когда её не бывало рядом, а у Кати закономерно снова наступала темнота, то она звонила Пылаевой с внегласной просьбой — хлопнуть по выключателю. Диалоги? Нет. Катя рыдала до хрипов, вырывающихся из груди. А Ульяна висела на телефоне, проходя по каждой мокрой дорожке. Ровно через час мобильный оператор их разъединял, но Пылаева набирала хорошо выученные цифры вновь, чтобы окунуться и плыть рядом. Ещё через час Катя выныривала в сон. — Нормально, в пределах того как это может быть. Уже легче, — она была той, кто долго впускал в свою жизнь, а потом также долго выпускал из неё. — Ты его видела? — короткие и аккуратные вопросы, которые можно было задавать в лоб Решетниковой не многим. — Один раз, на улице. — И что? — отыскивала крошки не от праздного любопытства, ей надо было знать, из чего соткана сейчас Катя, чтобы при случае метко подставить плечо. — Сказал «здравствуй» и пошёл дальше. Так заканчиваются лучшие истории, Уль. Катя улыбнулась, не вымученно, она правдиво старалась отпустить. — У тебя ещё ёкает? — Было что-то, но что? То ли от воспоминаний, то ли от чувств. Тут и с бутылкой водки не разберёшь. — Он по-прежнему со своим «крокодилом»? — такое позывное без церемоний навесила Пылаева новой девушке Олега за её не портретную внешность. — Манкая, ну что ты её всё, она может хорошая. Раз он с ней, значит, она лучше меня. — Ага, я помню, какая она там хорошая и какой он долбаёб, прости. — Они вместе, судя по его страничке, — Катя не скрывала, что всё ещё навещает его виртуальную жизнь. — Забей большой и толстый. Пылаева видит, что Катя забивала, но только себя в угол. — Так, я кому сказала, старших надо слушать, — девушка стукнула по столу, стараясь быть максимально грозной в своей мимике. — А, ну да, кого-то же мама привела в первый класс в семь лет. — Вот-вот. Решетникова, он променял дорогой французский ресторан на забегаловку. У мужиков так бывает, жрут всю жизнь хорошую еду, а в один прекрасный день хотят фастфуд и обжираются им. Только умные возвращаются назад, в ресторан. А дураки, как твой Олег, продолжают жрать фастфуд. А что от него бывает? Правильно, ожирение! — Я хочу того, кто не захочет, блять, уходить из ресторана и на день, — на полутонах себе под нос прошуршала Катя. — Это ты, конечно, исключительный случай ищешь. Но у тебя он будет, обещаю. Катя ей верила без доводов, и тепло бежало по коже от того, как самоотверженно Ульяна цеплялась не за свою жизнь, а за её. — Чтобы я без тебя делала? — Всё то же самое, только медленнее.***
Обыкновенная московская многоэтажка, лифт не работает и чудес пока не наблюдается. Катя поднялась на двенадцатый, взгадывая что-то там о пользе ходьбы и своём желании принести не два килограмма мандарин, а четыре. После двух минут постукивания ботинок о полосатый ковёр и тщетных попыток стереть мокрые капли со лба от растаявшего снега, она протягивает ладонь к звонку, и дверь стремительно распахивается. Из квартиры выпрыгивает незатейливая новогодняя мелодия, на пороге тот самый честный, Нестерович, с бенгальским огоньком в руке. — Я думал такие скулы в этом городе только у меня. Но цвет волос у тебя, конечно, Катя, — Максим оглядывает её с ног до головы и строит гримасу, выражающую прямолинейно, что природа наградила Решетникову не самым лучшим оттенком. А она начинает с первого взгляда расписываться на нём так, как умеет, отвечая сарказмом молча. И он не найдёт после в хрониках, что опустил сейчас её, и без того не высокую, самооценку к полу. А она сразу и не угадывает, что у того на себя цена около нуля, вот и пестрит прямо в зрачки ерундой. — Пакеты возьми, столичный. Максим забирает сумки, бросая к порогу «будь как дома» и уходит в другую комнату. Он не сразу становился уютным для некоторых. А Катя, прежде чем лишиться обуви, произвела мысленный отсчет, запуская механизм… В квартире собралась горсть тех, кто был близок Нестеровичу. Несколько друзей, включая брата, их спутницы и ещё пару девушек, которых привёл с собой Влад. Где-то около семи, Максим не сдерживается и прячется в туалете с одной из таких. Он трахает, она стонет, не усложняя себе жизнь попытками быть потише. Решетникова на скорую руку влилась в диалоги, принимает участие в пьяно выстроенных монологах. И сразу отмечает, что в этом доме есть ёлка, ребята не спешат напиться до бессознания, а значит, они не те, заурядные. Когда за окном начинают громыхать первые салюты, она сидит на диване после звонка маме, задевает глазами зелёную с шарами и рядом стоящего кудрявого парня, что мило ей ухмыляется. Катя метеором сравнивает его с Олегом. Припоминает, что когда тот улыбался, то у него смешинка попадала в глаза. У кудрявого так не выходит, он ей не подходит. Праздники обостряют чувство одиночества. Твоё сердце может быть разделено, словно коммуналка, на комнаты. Но если в одной из них не играет на гитаре тот самый парень, то в Новый Год это становится особо заметно. — Екатерина, чего сидим, скучаем? — Нестерович бодрой походкой, что успела кольнуть чувством раздражения в Катю, ведь она так не вписывалась в её настроение со словом сейчас, подошёл к Решетниковой. — Настроения нет, — без лишних поворотов, отвечает. — Катя, тебе не говорили, что праздник — не дата, это чувство. — Это после этой фразы она с тобой пошла трахаться? — Фу, как грубо. Ульяна ещё не писала, что долетела? — Максим хотел подойти к Кате ближе не только физически. — Нет, не писала. Волнуешься? — За неё, да, волнуюсь. Я тебе не нравлюсь? — прямые вопросы были присуще не только Кате. Она весь вечер лишь наблюдала за ним, стараясь не завязывать в воздухе особых откровений между. А он в свою очередь подглядывал, красноречиво улыбаясь и кидая немой вопрос «всё нормально, тебя не обижают?». — С чего ты взял? — у Нестеровича получилось, она чувствовала себя будто после холодного душа под его блядским взглядом. — Я просто кое-что вспомнила, от этого настроение праздника улетучилось. Если хочешь, то давай пообщаемся. Я надеюсь, что Ульяна не дружит с каким-то идиотом. — Взаимно, — Максим оскалился, ещё не смысля, что для Решетниковой острота в диалогах своеобразные знаки препинания, без которых ей скучно. — Чем ты в жизни занимаешься, какие планы? — начала с вопросов из раздела «общие» Катя. — Ничем и никаких, — он старательно снимал кожуру с мандарина, запихивая цитрус целиком в рот. — То есть у тебя ни одной цели? — Нет, — Решетникова успевает развернуться в противоположную сторону и одним мгновением разочароваться. Она считает, что мужчина без цели теряет свои половые принадлежности. — Я не знаю, чего хочу, — решает чуть уточнить Максим. — Хм, Уля была права. — В чём? — Ты честный, хотя и меня разочаровал. — А я и не собирался тебя очаровывать, котик. Нестерович выплёвывает косточку в кулак, оставляя Катю и свои фразы «я постелил в дальней комнате, если захочешь, то можешь пойти спать», «и да, если что-то будет нужно, не бойся, зови». Кажется, Катя начала запутываться. Куранты соприкоснулись с двенадцатью, ребята начали жечь бумажки с мимолётными желаниями и ссыпать пепел в бокалы с шампанским. Кудрявый вновь стоял под ёлкой, махая Кате, призывая присоединиться. И Решетникова была на полпути к иллюзорному счастью, когда в кармане отозвался вибрацией телефон. Неважно где была Пылаева, но она всегда отыскивала способ поздравить Катю с праздником. «Я тебе желаю всего. И спасибо за всё, что есть в моей жизни из-за тебя. Люблю. Манкая». Катя не замечает, что стоит посреди гостиной и смахивает рукавом просторного бежевого свитера слезу. Она не успевает включить вновь в ушах шум ребят и ухватиться за сознание, как оказывается в объятиях Нестеровича. — Это Ульяна так тебя доводит, да? Приедет, дам ей по попе, она-то мне говорила, что ты её самый любимый человек. А любимых людей нельзя доводить до слёз. Максим гладит Катю по голове и улыбается в стену. А Решетникова окончательно запутывается. Кто он такой?***
Последний день в году у всей компании закончился завтраком, оттого к вечеру ещё никто не проснулся. Катя подскочила с постели, хватая взглядом настенные часы и осмысливая, что её поезд вот-вот поцелует рельсы и откатится от вокзала. — Нестерович, сука, вставай, — Решетникова тянет Максима за ногу из постели. — Котик, это ты? — Какой, я тебе на хуй котик, быстро поднялся и вези меня на вокзал, — она продолжала стоять над ним, не выбирая выражений и поглядывая на стрелку часов. — Кажется, я начинаю узнавать в тебе подругу Пылаевой. — Максим, давай без шуток. Я опаздываю на поезд и мне нужно как-то быстро добраться. Нестерович мигом разлепил глаза, спрыгнул с кровати и начал натягивать джинсы, смотря на такую смешную и заспанную новую знакомую.***
— Пиздец, опоздали. А следующий через херову тучу часов. Пойду менять билет. — Стой, Решетникова, поехали в Питер. Он сумел несколько раз за сутки выдернуть землю из-под её ног всего лишь своими скудными фразами и щедрыми хождениями по её лицу зрачками. Если признаться начистоту самой себе, то она знала, что за механизм включился, когда она оказалась в этой квартире. Всё ей было уже знакомо. И она знала, что ни чем хорошим это не заканчивается. Может, поэтому Катя говорит «поехали, только я поездом, летать боюсь». — Ясно, тогда нам в аэропорт, — разворачивает за плечи её Максим, плавно направляя к выходу. — Ты не понял, — отчеканивает Решетникова, пытаясь сопротивляться. — Я всё понял. Нужно побеждать свои страхи, тем более в такой прекрасной компании.