***
Импринтинг — первое впечатление о чём-либо. Вот пробует ребёнок первый раз киви, не понравится, он и запомнит на всю свою жизнь, что это волосатое класть в рот не стоит. Об этом Кате рассказала её знакомая, что черпала вёдрами знания в медицинском университете. У Решетниковой сейчас импринтинг. Она впервые трогает глазами город, над которым летает ночь и сводит от холода дым. Нестерович наряжен в куртку цвета апельсина и уверенными шагами ведёт без маршрута. Катя заучивает, что Питер — это влажно и оранжево. Они бредут налегке с одним её рюкзаком, что болтается на лямке за спиной у Нестеровича. Месят ботинками снег с солью и щёлкают зрачками палитру новогодних огней северного. Женщина-Москва радушно отобрала у Кати перчатки, потому она прячет от холода правую руку в кармане, а заевшая молния во втором, заставляет арендовать ещё один карман в куртке Максима. — Давай погуляем по реке. — Как погуляем? Макс, река покрыта льдом и теплоходики уже… — до Кати начинает добираться, как можно «гулять» по реке зимой. — Тебя в детстве роняли, да? Больно было? Страсть Нестеровича — выходить подышать из зоны комфорта. Во всех поступках, которые назывались «мозг на реставрационных работах», он находит самоутверждение. Они были для него нитью, которая введёт к тому, что возможно всё, только иди и делай. И он до одури нуждался в понимании того, что он может многое, даже пространство двигать. — Что ты такая зануда. Пошли, вот там удобно перелезть. — Я с тобой, — она тычет пальцем в его апельсиновую, — слышишь, никуда не пойду. — Пойдёшь. Решетникова плетётся следом за ним, следя, как он перелазит через ограждение, а затем махает, мол, давай, что замерла. Отмирает, спешно успевая подбрасывать мысли о том, как будет скользить по льду подошвой, а после минут так через семь провалится под лёд, а он её не спасёт. Нелепая смерть — пролетает в её голове. Или они утонут вместе. Катя кое-как переваливается вниз, проворачиваясь в цепких руках Максима, и не отпуская туже ладонь, начинает свою самую немыслимую прогулку. В воздухе летает безрассудство вперемешку с острыми снежинками. Они двигаются черепахой ровно посередине Невы, пальцы на ногах сковывает жадный мороз и адреналин, отчего те рефлекторно поджимаются, а по щекам дружной толпой бегут мурашки. Решетникова замечает, что кто-то в пальто стоит на мосту и пытается сфокусировать свою камеру на странной паре. И её жалит, будто осой: нас будут помнить, такими, вместе, ради этого кадра ничего-ничего-ничего не жаль. Ей страшно не только оттого, что она в одно мгновение может окунуться по макушку в ледяную воду, ей боязно, что Максим оказался таким настойчивым. Боязно до черноты, что ей это нравится. Их взгляды скрещиваются-крестятся, и Нестерович думает, если я даже когда-нибудь затащу её в постель, то едва ли нам будет лучше там, чем есть сейчас. Он чувствует как Катя дёргается от напряжение и ели передвигает ноги, поэтому решается сдуть пепел тишины: — А какой ты в детстве была? — Всё есть в одной фотке, мне на ней лет пять. Я сижу на балконе, на перевёрнутом пластиковом тазике, в руках кукла, которая одета в мои детские распашонки. А мой вид желает лучшего: лохматая голова, коленка в зелёнке и одни трусы из одежды. Отец знал, когда надо снимать. А ты? — Когда-то я делал стенгазету в школу и… — Стоп, ты делал газеты в школу? — манёвр удался, за разговорами Решетникова расслабляется, начинает быстрее перебирать по льду и даже отнимает свою руку у Макса, чтобы стереть белых липучих мух с лица — снег. — Ага, видишь не такой уж я и бед бой. Так вот, мне помогал Влад, и для красоты мы решили края бумаги обжечь. В итоге обожгли мы не бумагу, а пол в гостиной, что бережно замаскировали ковром. — Мама так и не нашла? — Нашла, но не сразу. Странно даже было, она не ругалась, только посмеялась. — Нет, ну на самом деле вот кто ты, что ты делаешь? — Катя резко развернулась, смотря в его ресницы, будто это искусный приём, что поможет ей добраться до сокровенного. Нестерович возвращает её в прежнее положение: — Великая Екатерина, не останавливайте нашу прогулку. — Максим, человек без цели — это просто вертикальная лужа. Мне слабо верится, что у тебя её нет. Так что? — Я коллекционер. — И ты коллекционируешь? — Скуку. — Шутник. Иногда, знаешь, вот посмотришь на тех, кто вокруг. На тех, кто твои родители. А они самые простые люди, на заводах работают. И думаешь, девочка, что ты там себе выдумала? Куда ты собралась, вот твоё место там, среди чего родилась. Как там говорят, выше головы не прыгнешь? А я не хочу так. У меня одна жизнь. Я хочу по крайне мере попробовать прыгнуть. Правда, мне до моей цели надо взлететь. — Значит, я сыграл грандиозную роль в твоей жизни, теперь ты летать-то не боишься, — он победно улыбается и прочерчивает подбородком по воздуху линию, вскидывая голову вверх. — А какая у тебя она, цель? — Я хочу танцевать. И хочу зарабатывать на этом деньги. Вот придумают когда-нибудь какой-то огромный проект на огромном канале, а я там будут королевой, танцы ставить буду. — И я тебе завидую, — искренне, без подводных камней, выдохнул. — Почему? — У тебя есть цель, это уже половина от успеха. Нет, ты права, конечно, когда думаешь, что я жуткий долбаёб. Бывает. Но всё же не дурак. Знаю, что мужчине положено понимать, куда он идёт и куда ведёт за собой. Оправдываться не хочу, почему у меня не сложилось. — Вот так вот. Я ему тут душу выворачиваю, охуенные сердечные дела, а он — не буду. Нестерович накрывает ладонью её глаза: — Иногда лучше не видеть. — Макс, расскажи, если правда хочешь, — не унималась Решетникова. — Думаю, что ты такой человек, который сразу чётко понимает, кому хочет, а кому — нет. — Мы жили впятером. Папа, мама, я, брат и собака Кит. Потом нас стало четверо, Кит из дома сбежал. Потом трое, папа тоже сбежал, — показывает в небо. — Я понял, что как ни крути, я стал теперь за старшего. Надо было помогать маме, работу какую-то искать. И жизнь чуть поменялась. Мама в детстве меня на танцы отвела, там было не плохо. Но я их бросил, потому что учёба и работа забрали всё время и силы. А позже и учёбу бросил, совмещать с нормальной работой не получалось, да и не особо мне там было интересно. Вывод — жизнь как-то не дала мне времени понять, что я хочу, что мне нравится. У меня было только понимание того, что я должен делать. Тикали те секунды, когда к диалогу подуют запоздалые выкрики «С Новым Годом», редкие всхлипы машин и молчание. Максим разбавляет сам, чтобы она не думала, что сейчас должна ему что-то взамен. Тем более он не терпел сочувствия: — Мне Уля сказала, что ты Рис не любишь. — Я не люблю рис? — глаза Кати пытаются выскочить из орбит. — Да я всё люблю. И картошку, и гречку, и макароны, и рис. Пожрать, короче, Нестерович, я люблю… за троих. — Да, Екатерина, вас и не прокормить. Не боитесь растерять статус Великой и стать просто великоватой? — острота на холоде коркой не покрылась. — Но Рисом, я называю Бориса нашей подруги. — Вам меня на руках не носить, — Катя осеклась, вспоминая, как перелазила и прыгала к нему в объятия. И быстро взяла на карандаш: надо меньше жрать. — А такой Рис я действительно не люблю. Хотя порой думаю, лучше б любила. Проще бы стало, да через минуту вспоминаю «проще» Ульяны и понимаю, что ни фига так оно не легче. — Медалька всегда имеет две стороны. — Мудрец, блин, дай священную пыльцу с тебя стряхну, — хохот застал их под очередным мостом.***
Выбравшись на дорогу, которую топчут обыкновенные смертные, Катя слишком по-домашнему зевнула: — Что дальше, экскурсовод? — Но-но, таких эксклюзивных прогулок ты не найдешь больше нигде. Может по мороженному? — Нестеровичу нравилось её испытывать и смотреть, как она играет в смелую. — Конечно, я только об этом подумала, — синие губы сдают её с потрохами. — Ты такая упрямая, Решетникова. Губы уже инеем покрылись, а не сдаёшься. Что ж с вами девочками делать, — Катю без предупреждения задевает крючком его множественное число, выключает голос. Он только собирается провести подушечкой большого пальца по её щеке, как она сразу отпрыгивает. — Ты чего? — Током меня ударил. — Пойдём, нам надо где-то немного поспать и согреться. — Максим, у меня денег нет, там осталось только на билет до Новосибирска. — Я у тебя сейчас спросил о деньгах?***
— Так как ты Рис не любишь, держи ключики от соседнего номера, — Максим протягивает одиноко болтающийся на металлическом кольце ключ с биркой 68 Кате, у которой щёки горят пунцовой краской, капает вода с волос на сморщенный от лет ворс ковра и черти медленно пляшут за плечами. — Ты как бы и не Рис, — разворачивает с вызовом и приправляет своим фирменным гортанным «кхм». — Я гречечка, Катя, отборная, — кричит он ей уже вторгаясь в лифт. — Только бы не лапша, Нестерович, — отзывается криком, получая по ушам лязганьем лифтовой двери. — Даже не подождал, сука. Доброй ночи, — укрывает она милую консьержку с морщинками на лбу и розовыми пергидрольными волосами — следы прожитого и нежелания заканчивать бег. Решетникова бросает рюкзак сразу у порога и садится на аккуратно застеленную казённую постель, она не готова стягивать мокрые ботики и снимать куртку, которая, кстати, так ей не нравится. Она готова закричать вымирающее слово в своём лексиконе — люблю. И не соврёт. Она его любит, сейчас, за данный момент и нацепленные чушковые крылья. Любит за вкус эфира на языке, за то, что не смотрит на часы и не выдаёт на каждом повороте «а куда мы». Любит за электричество между ними и за остроты. Когда для неё наступит завтра, и люди будут завтракать, выбьет пробки. И все того не станет, может быть. Но сегодня, она его любит. И ей хочется зайти в соседнюю дверь, в которую ключ от собственной не подходит, филигранно перекладывать ещё что-то о нём. Только страшно. Узнать его новые точки и разочароваться, одним махом стереть весь образ. — Женщина… Бежать консьержка ещё хотела, показывая дулю шестому десятку, да только тот был хитрее. — Женщина, — бережно толкает Нестерович в плечо, тем самым ещё и будит рыжего кота на её коленях. — Простите, что разбудил вас и друга, но тут так холодно. Принесите, пожалуйста, в номер какое второе одеяло или плед. — У вас же 67? — чтение во все свободные минуты позволяло этой даме, не упускать цифры, выданные временным жителям. — Не мне в номер. В 68.***
Утро Решетниковой отвоевало территорию обеда, в Питере по-прежнему подметал улицу колючий снег, а солнце больше походило на полную луну. В споре с Максимом она одержала победу, уговорив, что поезд — лучший вид транспорта. Тот не остался в долгу, убеждая её, что отправится вместе с ней, так как ему нужно в Екатеринбург, через который и пронесётся скорый. Нестерович застилал верхние полки, что им достались, будто выиграл конкурс перфекционистов. Морщился от едва освещённого вагона, тусклых пятен теней на стенах и соседа с боковушки, от которого несло перегаром. После приносит такой чай, который можно заполучить только здесь, в витых железных подстаканниках. Катя смотрит, она всё понимает. — Будешь чай, я принёс, — ставит на столик, что подёргивает от резкого соприкосновения вагона со шпалами. — Нет. Я лучше спать, — забирается на полку, испытывая смущения. Ей не впервой, ей знакомо, ей уже мерещится конец с горьким привкусом боли. Поэтому она отказывается от чая, будто случайно выдёргивает с искрой злобной идеально заправленную простыню, на самом деле нарочно. Так она покупает страховку, будто. Максим сидит внизу, чуть придавливая тучного мужчину, что сопит на нижней и рассказывает-рассказывает ей смешные истории, которые, кажется, никогда не закончатся. В голове Решетниковой его буквы сливаются с монотонным и бесконечным поезда: ти-та-та-ти-та-та… Новое около, старое прожито. Прошлое — отжито. Вынуто-выпито. Мысли с ветром сплетаются, мчат, словно поезд обогнать стараются. Ти-та-та-ти-та-та… Она засыпает. Нестерович будит её в следующую ночь, сквозь которую яро поблёскивают низко подвешенные звёзды: — Кать-Кать, мне выходить пора. Ну, доедешь, позвони там и все дела. — Я же тебе не Ульяна, Макс. — Ты мне не Ульяна, Кать. В 02.06 Нестерович спускается к вокзалу Екатеринбурга. Сюда ему было не нужно, он просто её убедил-победил.