***
Тёмно-коричневая дверь училища распахивается дико, лязгая ручкой о каменную стену. Погода не соответствует, слишком сочная листва и небо не хмурится. Решетникова скоро перебирает ногами, сбегая по ступеням вниз, и не замечает развязанного шнурка на кроссовке. Ей бы сейчас подальше. Пылаева не спешит составить компанию. Прикрывает ладонью экран телефона, ни чего не видя от слепящего солнца, щурится и стучит пальцами по буквам. «Макс, она снова поступила на платное. Собирается съебаться. Приезжай. Мы в кафе напротив хореографического». Спустя свободные минут десять они падают на чёрные стулья на террасе кафе, Катя всё молча фотографирует глазами, стараясь отвлечься от ваты в мыслях. Чёрные кресла и белые чашки. Лишь мягкая подушка обтянута жёлтым и тюльпаны — жёлтые. «Чёрно-белое кино, засвеченное летом» — так и запишем, вертится на её языке. — Кать-Кать, ну Кать, блять, — уже перебегает на крик. — Вынырни из своего дна. Я, конечно, понимаю, что оно охуенное, но я тут, — щёлкает пальцами перед лицом подруги. Решетникова начинает ковырять заказанный Пылаевой медовик, отмечает всё постороннее: вилки плохо натёрты и душно. — Что тебе мой старче грудастый, — шутит спустя, защитная реакция на разбитое. — Ты же и так всё-всё знаешь. — Не уезжай. Хочешь, оставайся и работай, учась на платном. На заочке же можно. Хочешь, не учись и просто оставайся. Только оставайся, Кать. — Ага… — Решетникова уже нервно хохочет и отворачивает голову в сторону, она устала. — Привет девочки, познакомимся? — на столике появился лапоть человеческой тени. Катя закатывает глаза, заглатывая холодную минеральную воду. А Ульяна не прикрыто улыбается, словно спаситель снизошёл. — Ты, блять, этого шута пригласила на мои похороны? Вот на какой? — На большой и толстый, милая. Позже, если захочешь, покажу, — Максим хочет дать ей леща за то, что раскисла и за сарказм, летевший с её губ. Во время опомнился — девочка. — Шут, я же говорю, — Катя отворачивает голову в прежнюю сторону, подчёркивая, он не вовремя. Нестерович садится на корточки, встречая ключицами её острые колени. Это сбивает с Решетниковой спесь, и картинка резко меняется. Он кладёт свои ладони на её увитые венами запястья, слегка водя туда-обратно подушечкой пальца, успокаивает: — Ты чего сопли распустила, Кать, — вышло не менее мягко, чем вата в её черепной коробке. Решетникова тушуется, хватает на жалкое себе под нос: — Я не распустила. Он ловит своими глазами её, смотрит уверенно, будто всё что сейчас скажет, никогда не станет подлежать апелляции. Катя не может вытряхнуть из себя ощущения того, что Нестерович — два человека. Один вечно пропитый, что колит в носу, этакий чокнутый инфантильный подросток. А другой мудрец, не иначе. Со вторым без страха хоть в пропасть и даже хочется. А первый рисует свои восклицательные знаки, стирает сомнения и самомнения. — Слушай сюда, ну хорошо, ты уедешь в свой Новосиб, так? — искренне держит за ладони. Катя переводит взгляд на Пылаеву, мол, откуда он знает. А та словно испарилась, ловит снежную бумажную салфетку и стреляет глазами в мальчика в кепке, что прячется от мамы около горшка с цветами. — Так, — кивает ему, вернувшись. — И что? Будешь там снова работать официанткой, тренить и дальше что? — Я ещё не придумала, но придумаю, — она не лукавила, чем написано это «дальше» — не знала. — Решетникова, ты или глупая, или притворяешься. Оставайся тут. Здесь есть у тебя целая Пылаева, — тормозит, разве что не повизгивает под ногой, — есть я. — Здесь возможностей до хуя. Классы тут знаешь какие? А преподы? Работой и занимайся, всё будет. Здесь ты ближе к своей мечте.***
Вечером на вокзале их было трое в джинсовках. Решетникова купила билет на боковушку около сортира, другого не было, как сказал прокуренный голос ещё молодой кассирши. Крепко обнимала и смотрела на утонувшую в грусти Пылаеву, что не сорвала маленькую победу. С Максимом, как и прежде, по отложенной в ящик давней привычке, скрестились взглядами маслеными. — Дежавю, ну всё, помчала. И она запрыгивает на подножку, путаясь в глубине вагона и продолжая тянуть на поводке, словно пса, свою мечту. — Как думаешь, вернётся? — Вернётся. Нестерович подхватывает левой рукой Пылаеву за талию и тянет в город, заглушая всё своими мастерскими историями.***
Ещё робко осень прячет свой жёлтый в подворотнях под заливистый смех славного мальчика — неба. Скитается переулками, служа кому-то вместо кофе очередными утрами. Тут же тучи внезапно кукожат щёки, реагируют на морось. Осень пришла, сдержав данные себе обещания. Впустила в лужи листья разнокалиберные, так, вместо рыбок. Решетникова катит новенький чемодан по щербатым улицам Москвы, выискивая правильный дом. Сонная Пылаева на пороге кричит, как тот Станиславский, «не верю». А после: — Он был прав-прав. — Кто, мась? — взъерошивает гнездо на голове у подруги Катя. — Макс. Он сказал, что ты вернёшься. В ответ ничего нет, она улыбается полу и стаскивает кеды с затёкших ног.***
Катя забирает документы с университета, всё равно таких денег не заработать честными путями. Устраивается в ресторан официанткой, всячески благодаря свою северную находку со щеками-яблоками — Ксюшу Бутусову. Она вернулась в город тремя месяцами ранее, купила зеркалку, успела слетать в Италию и пожаловаться на сломанный утюг. Катя же заработанные деньги успевала только подержать в руках, всё тут же уходило на классы и занятия в самой обычной танцевальной школе, где она танцует лучше преподавателя. Она могла не купить хлеб, зашить себе майку, пройтись пешком, но в коробочку с надписью «свят-свят, блять» не залазила. Пылаева теми же часами вспахивала жизнь на другом конце города во французском бутике. Вечерами на тренировках снабжала знаниями Решетникову о малолетках, что покупают колготки за пару тысяч долларов своих папиков. О том, что хочет перейти в отдел, где продают только сумки. Да вот чёрт, нужен блат. Мы так часто о чём-то мечтаем. Думается, захватим это в свои сети и станем сразу счастливыми. Получаем, и оказывается что всё не так. Счастья нет. Именно так произошло у Кати с Москвой. Город оказался не таким, как ей там снилось. Он не был для неё уютным, каждая улица смотрела угрожающе, прохожие надменно, приправляя бесстрастно. И все бежали мимо-мимо друг друга. Здесь она не знала всех тупиков, отсутствовало чувство безопасности и чего-то важного. Она часто видела, как иностранцы в клетчатом покупали йогурт и никому ненужные неказистые сувениры. А у неё из сладкого были только собственные мысли к чаю. «Так нельзя, надо что-то менять» — твердила себе каждым свежим понедельником. И вот, заставляет руку взять с заначки несколько сотен, отправляется на рынок и покупает георгины, пару фиалок и кактус. Гордо вносит на кухню, одомашнивает. Звонит Ульяне и просит купить дешёвых простецких рамочек, и под звёздами за окном они увешивают стену фотокарточками. Уют мы создаём сами. Минуло, и Катя стала влюбляться в вид с незастеклённого балкона. И пусть там нет Никольской церкви, зато есть забавная плитка поверх бетона и чашка из дома. Её перестал раздражать вечный плач соседского младенца и вторивший ему собачий лай с квартиры-соседки. Решетникова узнала, что метлой по урнам во дворе ударяет Егор, а звонки матери и отца подставляли плечо. Дни не всегда заканчивались однокомнатной, особенно когда Ульяне хотелось «праздника». Решетникова упиралась коленками, обтянутыми тонкими капроновыми колготками, в крышку стола и наблюдала, как Пылаева раскуривает кальян. — Слушай, если ты влюбилась, то зачем пропускать момент? — О, серьёзные темы подъехали, а ты ещё не пила, — ухмыльнулась Катя, пытаясь закинуть ногу на ногу. — Да, я вот серьёзно. Ты же хотела там, как её, любви. Вот тебе, на, нормальный носатый мужик. Не выёбывайся, Катька. — Знаешь, иногда я думаю, что уже больше никогда не научусь чувствовать это счастье. Мне теперь вечно мерещится, что всё закончится рано или поздно. А я больше не хочу рыдать на балконе так, что выворачивает. Валяться на постели с немытой головой сутками, не выходить на улицу и вспоминать-вспоминать. И вот скажи, дважды любят? Если да, что это за любовь такая, проститутка какая-то. Не хочу я больше строить новых воспоминаний. — Я тебя понимаю, мне было очень хуёво, что с Вадимом, что с Бандерасом. Последний, тварь такая, чтобы ему пусто там было. — Ты такая смешная, когда злишься, — перебила Решетникова. — Спасибо подруга. Кать, но ты же не я. Тебе любовь нужна, я знаю. Может, тогда вернёшься к Олегу? — для Кати было магнитом то, что Пылаева всегда мыслила прямо и верила в то, что ничего невозможного нет. — Нет. Я хочу, чтобы он был счастлив. И чуть-чуть скучал. — Бабская логика сильна, сука. Ульяна не была бы ею, если бы какой-нибудь мужчина не утащил её танцевать, с намёком после сменить площадку. Заметить скучающую Решетникову было делом техники первого класса, которой воспользовался лысый и не знающий отказов Незнакомец. Его хватило ровно на две минуты, чтобы схлопотать словами по лицу: — Мне с тобой не интересно. Белая кожа покрылась багрянцем, желваки заходили, а фраза всё так и не приходила на ум Незнакомцу. Катя решила помочь: — А что в тебе интересного? Ты — мешок с деньгами. Считаешь, что весь мир — рынок. Купил-продал. Женщины — товар, — она рисовала будто схемы, чётко и с мерцающим опытом в глазах. — Вот я тебе сейчас скажу «нет», а ты в ответ надуешь губки, как младенчик. И при этом я стану твоей навязчивой идеей на ближайшее время. Ты же должен покупать всё, что хочется, правда? А когда тебя последний раз обнимали, так, чтобы по-настоящему? Не в надежде, что за минет ты дашь денег или работу? За столом осталось высказанное и молчание. — Пока твоя коробочка зависла, я пойду, покурю. Конечно, она знала, что больше не вернётся. И сама себе улыбалась, Максим был прав: «срывай маски с людей, это забавно». Тот самый Нестерович на другом конце города играл вместе с другом Пашкой в «города». Они знакомятся с девушками, а после проводят ночь на них. Максим под небом, покрытым тёртой черникой, что не видно облаков, следит только за своим удовольствием. Оттягивает соски, но возлагает запрет на оттягивание чужих губ. Резко входит, кончает смело на лицо и после уезжает. Их первая осенняя встреча с Катей началась не с «привет»: — А ты меня вспоминал? — А я и не забывал. Они продолжали жить порознь под крылом женщины-Москвы и отмечать на пальцах не такие частые встречи. Только каждый раз он уводил её от суеты и чувствовал, что будто виделись вчера. Вот и сейчас звонит, целуя носами кроссовок ступеньки парадной: — Давай выходи, я уже тут, — никаких тебе нежностей и стонов. Она спешит, собирает волосы и забывает забросить в рот ментол. Целоваться никто не собирается, вроде бы, да только возвращается с пятого на свой, чтобы захватить серебристую пачку конфет. Их прогулки походили на гостиничный одноместный номер, когда окно спрятано тяжёлыми шторами, плотно закрыта дверь и двое. Они успевали сочинить десятки ни кому неизвестных сказок, при этом не держаться за руки и смеясь без умолку, падая в молчание не на единственной улице. — Кать, давай я тебе программку одну на телефон установлю, там удобно переписываться. — Ну на, делай, — сует в ладони свой телефон, у которого изрядно поцарапан бок и зияет дырой место камеры. — Я не знаю, правда, что на него можно установить, я всё равно даже кнопки в этих ваших телефонах слабо отличаю, — «ваших» подчёркивает двумя косыми. Максим сопит тяжело, подводит заложенный нос — награда от времени года. — Нормально ты у меня станешь различать кнопки. Вот смотри, я вынесу тебе этот ярлычок на рабочий стол. Когда здесь появится единичка, это значит, я тебе написал. Видишь, какой я у тебя умный, первый такой у тебя. — В смысле первый ты у меня? Нестерович, ты попутал? Звезда, блин. Она так заразительно улыбается, что он готов клянчить её эти вздёрнутый уголки от работы ризориуса. Не замечает, как она достаёт из кармана цветастого рюкзака платок, сама протягивает к носу: «давай, дуй». И он высмаркивается. И им не противно. И близость, как солнце, закатывается за горизонт. — Ты так и не помирилась со своим парнем? — А я собиралась? — Не знаю, тебе же было вроде плохо без него. — Мы любили друг друга. — И что же вы такие любящие расстались? — Нестерович говорит, мысль догоняет позднее. — А я не думала, что ты такой плоский, — она неосознанно увеличивает расстояние между ними. Пустому сердцу влюблённого не понять. — Ладно, извини. Так что у вас там случилось? — он заново сокращает пропасть, ускоряя шаг. Катя молчит, будто семь раз отмеряет и один раз режет. — Мне когда-то один человек сказал: у юной любви два лица — безумная любовь и просто, блять, долбоёбское поведение. Отворачивается, внимательно изучает университет, мимо которого они идут. На самом деле Решетникова сейчас ничего не видит, сплошное море перед глазами. — Я была рыбой, плавала себе счастливо. А потом меня выкинули на берег, некоторое время, омывая волнами. Это был период нашего расставания и ещё общения. Я ловила воздух и какие-то подростковые надежды. А потом всё, волн не стало. И всё что осталось — воспоминания. — А любовь осталась? — Не знаю. — Хочешь ему позвонить? — Нет, у него новые отношения. Забей, мы с ним хорошие на самом деле, хоть и сильно друг друга задели, — Катя кривится, а Нестерович видит, что её глаза переполнены. Он не придумывает ничего лучшего, как просто обнять её и шепнуть на ухо: — Не думай, что ты выглядишь сейчас жалко. Просто на улице холодно, кажется, дождь ёбнет. И я тебя грею. Катя не смогла, расхохоталась и пустила в ответ: — А ты любил или может сейчас? — Нет, что вы, что вы. Я маму люблю, Владика. Это такая, знаешь, любовь с пелёнок. Её почти невозможно сломать, она в крови. Ты таким уже родился. И к девушке я этого никогда не чувствовал. Всякое бывало, нравились мне, я увлекался и даже раз бегал за одной. Но это не любовь. Этот вечер, кажется, бил все их собственные рекорды по паузам. Решетникова переваривала, как самую сложную пищу, и молчала. — А ты на своего Ромео правда не обижена? Обычно девушки клянут бывших на чём свет стоит. — Надо уметь прощать себя и их. Иначе можно сойти с ума или стать бесчувственной сукой. Вдвоём всегда маленькая стрелка часов быстрее перепрыгивает за полночь. Две пары ног очутились в сквере, который был памятью о тех, кто воевал. Около первой лавочки с северной стороны было тихо, а длинная вереница ночных фонарей провожала вглубь. Дождь начался с одной капли, что упала на лоб Решетниковой, и Максим выудил из-за спины зонт со сломанной спицей, раскрыв над её головой. Они застряли в этом сквере ровно тогда, когда Нестерович повернулся к ней лицом. Из ресторанчика при гостинце, что возвышалась неподалёку, хрипел Меладзе, рассказывая о своей Тропикане женщине. Она посмотрела на него, сузив строптивые глаза, в попытках состроить ту самую роковую и цепляясь прядкой волос о чёртову поломанную спицу. Хватило её на доли секунды, а после прыснула смехом на пару с ним, попав слюной на лицо. Кате стало неловко. Нестерович оставляет стоять под зонтом, а сам направляется под свет фонаря, показывая свой танец и подпевая: «вместо слов про мою любовь я кричу от боли». Она держится за живот и орёт: — Я больше не могу, Макс, пойдём, — он делает вид, что не слышит. — Всё, я ухожу, — Катя разворачивается и медленно бредёт вперёд. Максим нагоняет и поворачивает несдержанно на себя, ухватив за запястье. Если бы не адреналин, Решетниковой стало бы больно. Он хочет целовать. Только первый раз от резкости движений входит в историю, как неудачный. Они встречаются зубами с характерным звуком, морщатся от боли, а затем хохочут до новых коликов и отлетевшего в сторону зонта. Максим возвращает чёрную материю на место, улыбается тепло и проводит языком по Катиным губам. Попытка номера два оказывается более удачной. В темноте все целуются, будто они те самые — сумасшедшие. А после уходят прочь. Красивые, порой бесчеловечные. А темнота шепчет: «Привет, я ночь».