Март

Первый поцелуй — решающий. Он диктует дальнейший путь двоих. Один зонт через пару перекрестков сменился одной квартирой под номером 62. Нестерович быстрее Кати стягивает кроссовки, махая в сторону гостиной своим «проходи». Решетникова улыбается и идёт в другом направлении, в её духе, щёлкая по всем выключателям пока ванная не наполняется жёлтым светом. Она слышит, как Максим что-то поёт себе под нос на кухне и выжимает в раковину всё же намокшие под дождём волосы. — Мой руки там, сейчас посмотрим, что у меня здесь есть. — Я кушаю грязными, — сама не знает, когда это началось, её любовь к колкостям и любовь к тем, кто умел их отбивать. — Свят-свят-свят. Ладно, тогда и я признаюсь, что ем ногами. Так, у меня имеется кофе, без ассортимента. Ещё есть зелёный чай в каких-то странных пакетиках, явно китайский. Открытые солёные орешки, — Нестерович озвучивал по мере обнаружения. — И о, какой-то приличный шоколад. Катя в это время уже обводила глазами гостиную, она включила оливковый торшер и искоса поглядывала на пианино «Красный октябрь». — Решетникова, мать твою, я там гостеприимно распинаюсь, а ты молчишь в ответ, — в комнате на одного стало больше. — А не распинайся, Макс. Нестерович по-детски дует губы: — Ну, так что ты будешь? — Я всё слышала. Неси и чай, и орешки, и свой приличный шоколад. Всех неси! — Пошли со мной, мне там одному одиноко. Смех брызжет в стороны, ей казалось, что он сейчас похож на домового в своей растянутой майке цвета хаки и серых спортивных штанах. В голову быстро влетает и также скоро вылетает вопрос: сколько видело его таким? Максим жадно тянет носом аромат из чашки, как в рекламе разгоняя ладонью пар по комнате: — Чувствуешь это божество? Виноградный, мой любимый. Не, на вкус он ни фига не виноградный, но этот запах. — Ну вот, ещё что-то о тебе, — ей резко хочется подойти сзади, обнять. — Что? — Ничего. — Давай, дуй назад в зал, — он держит поднос одной рукой, ловко давая ей коленкой под пятую точку. Пока Максим расставляет всё на журнальном столике, Катя не выдерживает и устраивается у пианино. Она начинает играть, и не что-то многократно сложное, вроде Шопена, а обыкновенный Собачий вальс. Сплетает чёрно-белые клавиши, давая им высказаться, и сама ведёт плечом в такт, оголяя лопатку, до бесстыдства красивая. От неожиданности у Нестеровича открывается рот и, кажется, случается столбняк. Он слушает, а после вклинивается в звуки своим голосом: — Ни чего себе ты у меня умеешь. От «у меня» у Кати чуть дёргается локоть и пальцы слетают не в те ноты. — Сбил вот только меня, — выдыхает щедро и поворачивает голову, с огнём смотря на его растерянное лицо. — Ну что, будем банальными, кино? — ему не хотелось, чтобы она видела, как он поплыл. Лучше сменить тему. — О, у тебя, кажется, чего покруче есть — видик. А кассеты есть? — Ага, я специально с дома свёз. Мама с Владиком всё равно такой хернёй не страдают, а я чего-то люблю, чтобы вот кассеты, как раньше. Можешь выбрать, там, в тумбе, что будем смотреть. Она становится на колени и начинает бегать по картонным корочкам, пытаясь найти сегодняшнее кино. А находит то, что ей нравятся его мелочи. Решетникова тыкает пальцем в «Бетховена» и они падают на диван, Максим по-мужски расставляет в стороны ноги и поправляет пятернёй почти сухую чёлку. Он не столько часто смотрит на картинки экрана, как на ту, что сидит рядом. Для него она особенно хороша, когда в трогательные моменты закрывает двумя ладонями глаза и делает между пальцами щёлки, чтобы продолжать следить за фильмом. Нестерович ещё многое не знает из тех мелочей, которые нанизываются на нить, словно бусины, когда ты живёшь рядом с кем-то. Он не знал, что когда Катя считает что-то в уме, то непременно проходит взглядом по пальцам руки. Так легче. Он не знает, что она всегда забывает свой пин-код от банковской карты и любит шутить: «мне бы выдали самый простой, из единичек», не знает, что её последнее слово паразит — «адекватно». — Будешь пробовать забугорский шоколад? — по обыкновению, двое в какой-то момент перестаю смотреть в экран, голоса из которого становятся фоном. — Изысканно чёрный с мятой, Швейцария, — бежит по буквам на чёрной упаковке с ярко-зелёными листьями Решетникова. — Клиент дал в автосервисе вместе с бутылкой, вроде дополнительной благодарности. — Похоже на мятную жвачку, — почти съев дольку, Катя вынесла вердикт. — Ага, Orbit, — Нестерович привычно зашёлся смехом, забрасывая в рот новый кусок. — Вот когда у меня будет много денег, я точно не стану выёбываться и покупать что-то тупорылое. — Например? — Ну, машину там супер дорогую, когда можно дешевле купить красивую и ничем не хуже. Или тряпки какие-то от кутюр, которые на вид стоят 5 рублей в хорошую погоду. Но главное же ярлычок, чтобы все знали, кто родил это. — То есть если я попрошу купить мне какие-нибудь такие туфли, ты откажешь? — Катя только в конце фразы поняла, что программирует с ним незримое будущее. Но сматывать удочки было поздно, рыбка клюнула. — Нет, почему… Если ты попросишь, то ладно, — Решетникова кладёт голову ему на плечо и подпихивает под спину подушку. — Расскажи что-нибудь о родителях. — Мама просто работает в строительной компании, живёт вместе с Владом в другой квартире. Эту, как ты поняла, я себе снимаю. А папа умер, как ты знаешь. Он был военным, хотя в детстве на всех уроках рисовал. И в школу мне всегда рисовал, когда конкурсы какие-то были. Я выигрывал, с ним. — Ульяна тоже в школе рисовала, особенно на уроках математики, только это всегда были одни человеческие глаза. — Я рисовать не умею. — Я тоже. Нестерович удаляется на кухню и от сложных тем, занести чашки и кипу, отброшенных в сторону бумажек от сладкого, а возвращается с прямым вопросом, на который мы способны только ночью: — Решетникова, а ты спишь сейчас с кем-то? — С двумя. — Ого, — притворно давится кашлем, облокотившись одной рукой на шкаф, — да ты шальная императрица. В глаза бьёт сердце-лампочка оливкового торшера, рука тянется к выключателю, чтобы зажечь ещё. — Не надо, не включай, — голос Кати будто стал ещё более хриплый, как предвестие синоптиков перед чем-то важным. — С двумя пальцами я сплю, Максим. Хочешь, покажу? Он не успевает нажать «выйти из игры», как она, сидя прямо, стянула с себя синие джинсы. Пальцы подцепили бельё, которое не было кружевом из дорого бутика, как в романтичном романе. Это были обычные хлопковые трусы красного цвета с пандой. Она не готовилась. Смешное в том, что с эрекцией мужчина слабо запоминает, какие только что трусы полетели в сторону. Катя не медлит, от самой ситуации возбуждение треплет с бешеной скоростью, не снимая майки, запускает один палец внутрь. Он видит, как блестит на слабом свету смазка, впивает оголтелый взгляд между её ног. Не пропускает и как второй палец входит глубоко во влагалище, а в голове бьёт колокол. Нестерович не из железа, одним махом опускается у её ног и зажимает между пальцев клитор, чётко проводя по нему языком. Катя отвечает первым негромким стоном, разрешая. Он широко водит, щекоча кончиком, сбрасывает её руку с груди и сжимает сосок. Максим чуть не брит, это колит её гладко выбритую кожу и создаёт дополнительные блики-вздохи. Она шипит и напряжённо выпускает воздух со рта. Нестерович не останавливается, запуская в неё свои пальцы и ритмично входит, доводя её до хлюпанья смазки. Он умеет. А после сменяет пальцы языком, глубоко толкаясь и заставляя её покрикивать. Ещё не много и Катя кончает, позволяя ему слизывать всё до последнего. Она бросается в него взглядом, за что получает победоносную самоуверенную улыбку. Её бесит и вместе с тем, дальше хочется. Думается, «лучше бы мы с тобой впервые сильно напились и я на тебя в очередной раз повелась». Катя садится, поджимая под себя ноги, и прытко спускает с него штаны. Член встречается с её подбородком, касаясь, что становится в данную секунду слишком удобным. И Катя проводит языком от яиц и выше, облизывает несколько раз налитую кровью головку и растирает пальцами по ней слюну. Спускается губами до середины, одной рукой придерживая, а другой сжимает яйца. Решетникова тоже умеет. У Олега минет — было любимое развлечение, особенно, когда Катя разрешала кончить в рот. Только он не знал, что Катю от вкуса его спермы выворачивало каждый новый раз. Нестерович ударился глазами в стену, мелкий рисунок на обоях вертелся каруселью, а как только он опускал взгляд вниз, то изо рта вырывались стоны. Ему нравится смотреть, как её губы обхватывают его член. А её ведёт оттого, как он изредка выдаёт звуки, тем самым также как и она, отпуская себя. Бёдра Максима резко поддаются на встречу, отчего член выскальзывает из Катиного рта. Нестерович срывается, собирает все её волосы в хвост, придерживает у основания и возвращает член в её рот. Только теперь руководит он, глубоко имея. Он держит одной рукой за затылок, другой за волосы и смотрит-смотрит, быстро входя. У Решетниковой выступают слёзы крупными каплями, но и она не мыслит попросить его остановиться. Он кончает, не спрашивая, брызгая густой тёплой на лицо. Она задирает майку и скоро вытирает скулы, особо тщательно проводя тканью по губам и левой щеке. У Максима проходит животное возбуждение, заходит осознание, острым каблуком башмака вдавливая под дых. Поднимает её за согнутые локти, ставя ногами на пол, Катя слегка не дотягивается до его лица. — Решетникова, прости, — согласная «р» выходит не правильно глухая, — я не хотел. Ты знаешь, я же тебя… Целует, пачкая теперь уже слюной её щеки. Катя отвечает, чувствуя соль во рту, отстраняется и видит, как по его щеке бежит слеза, выбирая слегка кривой маршрут. Решетникова видела плачущих мужчин в кино и на кладбище. В первом случае они были закованы в синий ящик и вызывали недоверие своей актёрской игрой. А в другом ей было мало лет, да и они ей приходились чужаками. Оттого, что делать сейчас с Максимом, который был меньше, чем на расстоянии вытянутой руки, она не знала. Единственная мысль ковыряла висок — обнять, как он тогда на прогулке. И она делает, шепча «всё хорошо». Объятия с плеч переходят на голову, руки сами взлохмачивают и без того потрепанные волосы. Двое, обнажённые ниже пояса, стоят четверть часа, крепко прижавшись друг к другу, животами соприкасаясь. Они разговаривали тишиной. Со стороны невинному зрителю могло показаться, что этот фильм снимают те самые люди, которых видят в осеннем парке с глазами без дна, совершающих вполне нормальное действие. Одно отличие — их действие без пауз. Эти люди из здания под названием рычащим-кричащим: «Дурдом». Но кто сказал, что там нет талантливых? Максиму очень хочется ей предложить тоже сейчас действовать без пауз, обязательств и смешанных сложных обстоятельств. Но произнести не получалось. С ней не должно было выйти как со всеми другими, но если не врать, случилось именно так. И за это, наверное, не стыдно стреляться.

***

Стрелка на «дай пять», за окном другой дождь — солнце стекает по небу, разве что не капает звучно. Оно холодными губами целует оконные рамы, а те отвечают радужными переливами. Двое лежат на диване, не в обнимку, и смотрят как вороны сбрасываются с крыш. Чёрным так хочется в центр. Вместе спешат к открытию метро. Несмотря на раннее утро, у которого ещё корочки в уголках глаз ото сна, у входа играло на губной гармошке юное дарование, а торговка бойко предлагала купить цветочки. Катя за руку с Максом бежит по ступеням под землю, пропуская мимо ушей брань головы из окошка и перепрыгивая парапет. Им казалось, что они опаздывают, на деле — домчали раньше. Бродяга в новеньком зелёном свитере с оленем, который выудил в мусорном баке в районе новостроек, кряхтит за её спиной: — Ну давай уже смелее, целуй девку свою и закидывай в вагон. Влюблённые, — гогочет дико и пьяно, но по-доброму. В голове Катиной болтается «мы, правда, ТАК выглядим». Он поправляет на ней огромную чёрную кофту, незачем одёргивает ткань вниз и убирает волос с плеча. — Слушай, дальше не надо провожать. Мы же не эти, что встречаются. Катю бесила эта реклама чувств на показ. Ещё чуть-чуть и она узнает, что ему тоже это не нравится. Под слова в чёрном тоннеле блестит круглыми глазами поезд Московского метрополитена. Он подаёт ей руку, джентльмен, чтобы она запрыгнула в последний вагон метро и не провалилась между перроном и составом. Решетникова не оборачивается и не машет. Падает у окна, будит собственные уши наушниками. Beck хрипло советует: Change your heart It will astound you Если бы её сейчас спросили: — Кать, а что ты чувствуешь? — Не знаю, — ответила бы она. И это было бы честно. Внутри не было тех, кем-то описанных в стихах, крыльев за спиной и влюблённости цвета розы. Внутри была опустошенность. Ей было не найти общего языка со своими ощущениями. То ли противно, что он попросил прощение за всё. То ли муторно от самой себя, что она решилась, а утром как обычно ночные поступки кажутся сущим откровенным адом.

***

Нестерович бредёт от станции назад домой, пиная сухие листья, будто они в чём-то виноваты, и ища в заднем кармане пачку завалившихся сигарет. Останавливается и курит, отпуская реку дыма в небо. Когда мы мчим по дороге с указателем «Молодость», по жилам плещется дурнота и отвага. В каждом живёт тот самый бродяга, что в зелёном свитере с мордой оленя. Макс не был особым, не исключение. Без таких, как он, мир стал бы уныл, чисто убран, что тошнит. Женщины бы реже влюблялись, вынося уроки, что позволяли после выбирать «правильных» мужчин. В его горле всегда будет подпрыгивать сердца подростка, что не сделает его тем самым бесчувственным. Поэтому он сейчас переживал, что так обошёлся с ней. Мужчины тоже умеют переживать, когда есть за кого. Тем днём, поднявшим отца вверх, Нестерович не плакал. Он старался ни с кем об этом не разговаривать, так казалось, что всего этого просто нет. И папа вот-вот откроет входную дверь, шелестя пакетом с конфетами и зовя мальчиков в коридор. А после проверит, правильно ли Влад научился завязать шнурки, что стоит у старшего в дневнике и непременно подшутит над матерью. Как только случившееся облачалось в слова, надежда признавалась, что мертва. Он видел, как храбрится перед ними мама. Ему это напомнило картинку из самолёта, когда папа впервые повёз на скопленные всю семью отдыхать. По судьбе и погоде самолёту предполагалось попасть в сильнейшую зону турбулентности, от чего железо шатало так, что уместно было бы проститься с дорогим. В креслах напротив сидели мама и мальчик лет четырёх, сын пугливо смотрел коровьими глазами на женщину и спрашивал: «мам, что-то случилось?». А та лишь улыбалась размазано и шептала глупое, отводя от сына глаза, которые излучали страх. В те дни именно такой видел Максим маму. Поэтому он не хотел ещё больше делать больно и рассказывать о том, как сейчас больно ему. Что он как девчонка ночами ревёт в подушку, что хочет у неё спросить: «почему болит там, где горло, ведь я не сломал себе шею?». И тогда он понял, что если случится так, что он переживёт, то больше будет терять не страшно. Он уже знает, как это. Он пережил. И больше не пускал никого в тот круг, где такие «папы». Нестерович не хотел больше никого терять. Замок на любовь к кому-то был повешен, Катю это касалось тоже, он так думал. Максим выпустил последнее кольцо, своё облако, и одним уголком губ улыбнулся. Он запомнил запах и угол её плеча.

***

В прихожей съёмной квартиры захлопнулась дверь, и слышалось бренчание связки ключей. Решетниковой было не трудно догадаться о том, кто это. — Как там твоё свидание? — Тухло, — Пылаева одновременно стаскивала туфли и вешала кожанку на вбитый в стену гвоздик, снова не в погоду. — Я даже торт купила, будешь? — Настолько всё плохо прошло? — Да ты знаешь, вот мужики не меняются. Что я слушала от них в пятнадцать, то и сейчас слушаю. Только в пятнадцать я же была наивной маленькой девочкой. А сейчас, сколько, кхм, простите, их через меня прошло. Я на такое уже не поведусь. Помнишь, как в том фильме было: «Когда мне было пятнадцать, я думала, что в двадцать пять я буду другая. Взрослая и серьёзная. С мужем и детьми. Из всего этого сбылось столько одно — я взрослая». — Мда, помню, только тебе ещё не двадцать пять. Хотя суть дело не меняет. А наша Анжелка по русскому сказала бы: «Ульяночка, я знала, что ты способная, но не такая же способная блядь». Грамоте в школе девочек учила Анжелика Владимировна, которая придерживалась строгих взглядов и навсегда заставила засесть в детских головах, что слова «преподаватель» образовано от слова «давать», а не «доить». — А тебе что-то вроде «наслышана я о Вас, Екатерина Александровна, наслышана», — Решетникова ответила хохотом, вспоминая ту первую парту у двери кабинета русского. — Кать, я уже тут минут пять, а ты всё так стоишь и смотришь в открытую микроволновку. Всё нормально? СВЧ печь использовалась в квартире в качестве полки, на белой поверхности умещалась хлебница, пепельница и разномастные бутылочки с лаком рядом с пилкой для ногтей. Пылаева частенько шутила, что сломанную микроволновую печь не открывали уже лет десять и там началась следующая эра — новая жизнь с драконами. Оттого картина её смутила. — Всё хорошо, — Решетникова захлопнула дверцу и уселась на табурет, откусив бок от кисло-сладкого яблока, отчего инертно сморщилась. — Так что там с твоим новеньким, не очень? — Вот у тебя сейчас лицо такое было, какое у меня весь вечер. Короче, это всё не интересно. Интереснее другое, Вадим написал, что он в Москве и хочет рандеву. Ульяна умастилась на соседней табуретке, подперев подбородок коленом и начиная убивать торт, даже не порезав на кусочки. — А ты? — Катю абсолютно не удивила эта новость. Несмотря на то, что Вадим отжитое, они часто с Ульяной обменивались смс и не забывали поздравлять друг друга с календарными праздниками. К Ульяне мужчины всегда возвращались, это был ещё один её секрет. — Не против. Решетникова, ты что-то не договариваешь, всё ок? — Ага. — Тогда переспи уже с Нестеровичем, может лицо перестанет быть таким кислым. И наконец-то начнёте встречаться, как белые люди. — Ха-ха-ха, — театрально вылетело изо рта. — Стоянка. Да ты… вы уже трах-тибидох, ну, переспали? Кухня, напоминавшая маленькую коробочку, стала заложником очередной тишины. — Будешь молчать? — Хорошо-хорошо! Если минет и кунилингус, точнее в обратном порядке, «переспали», то да, мать твою, мы «переспали». Подпрыгнув, в шаг она оказалась у плиты. Катя не была готова вслух рассуждать об этом, пусть и с Пылаевой. — И что, вы вместе? — Нет. — Как это нет? Он же не мог тебя оставить после этого. — Я картошку буду жарить, на тебя делать? — Делай, чего уж там, жиреть так с музыкой. — Ой, ты с каждого нового понедельника на диете, а потом со вторника и можно не продолжать. — Эпоха мрачная несет сердечные утраты, войны смелые гибнут. Зато в тылу врага, заднице, прибывает. Кать… — Ульяна, да заебала, — Пылаева не ожидала того, что Решетникова обожжёт её словом. Казалось, там, легче. — Прости. Как бы мы ни были близки друг с другом, нам никогда не удастся прочувствовать всё ровно так, как рядом сидящий. Ульяна ошиблась, задавая раз за разом один и тот же вопрос. — С чего ты вообще решила, что я для него особенная? Я знаю, просто с того, что я твой друг. Может он каждый вечер проводит вот так, весёленько? — А может он думает, что отсосать каждому встречному-поперечному для тебя не проблема. Откуда вообще человеку знать, что для другого слишком. Вот для тебя минет мужику — слишком, то есть это что-то значит. А для него, может, другое по отношению к тебе тоже значимое. Но как об этом узнать-то? Только в кино оно так бывает, они разговаривают глазами и всё-всё друг о друге понимают. А в жизни-то ни хуя подобного, не работает. Это с годами может прийти, и то если вы не ошиблись друг в друге. Надо не только делать, но и говорить об этом. Подсолнечное масло оглушающе скворчало на чугунной сковородке. — Фух, высказалась, — Ульяна отправила ещё одну вилку с бисквитом в рот. — И да, прости ещё раз. — Да, кому рассказать не поверят. Такая губастенькая горбатенькая девочка не может знать столько умных слов. — Да пошла ты. А на день рождения твоё мы этого кунилинщика позовём? Решетникова смеялась, она не могла долго на неё обижаться.

***

Следующим утром Ульяна, будто на повторе, быстро сбросила обувь и повесила кожанку на гвоздь-крючок, нырнув под одеяло к спящей подруге. — Блять, Пылаш, ты ни хуя не пылаешь, — пробормотала Катя, пытаясь сбросить с себя 47 кг холодной подруги. Ульяна отодвинулась сама, чем заставила резко открыть глаза Решетникову на покорность. — Эй, ты чего плачешь что ли? — Кать… — всхлипы Пылаевой не собирались сбрасываться в утиль. Решетникова просто взяла её за руку, выжидая. — Он взял и кончил в меня. — Вадим? В смысле, он ёбнулся на старости лет? — Мы сидели в нашем ресторане, он рассказывал, что бизнес сгорел и поэтому переехал в свой Калининград, — Ульяна начала проигрывать эту серию сначала, так было легче дойти до титров. — Говорит, что там холодно, но до ужаса красиво. Сказал, что сильно скучает и что я всё знаю. Сказал, чтобы я уезжала с ним жить. В Калининград. Голова Пылаевой уже лежала на плече у Кати, а пятки выглядывали из-под одеяла. Решетникова, аля психиатр, что ведёт приёмы прямо в постели, внимательно слушала. — Потом он сказал, что хочет, чтобы я родила ему сына. Я отшутилась и не подумала, что он всерьёз. А зря, блять. Ну, дальше что, классика: отель и секс. Я против не была. И потом он берёт и кончает в меня. Я ему: «на хуя ты это сделал», он старый пердун: «да не сдержался, прости». В смысле, блять, не сдержался? Всё время сдерживался, а тут не сдержался, — все невидимые ножи Ульяны сейчас летели в Вадима. — Постинор? — Одну выпила, вторую тоже выпью. — Поспи. Ульяна знала, что Катя плюётся ядом в эти таблетки и подобные действия Пылаевой, которые она совершала не одним таким вторником. — Злишься? — Ты знаешь, как я к этому отношусь. Но я тебе не судья, — выдох. — А если ты не сможешь иметь больше детей, никогда? Ты эту грёбаную инструкцию читала? — вдох и поезд помчался. — Я её знаю наизусть. — Ладно, спи. Мне надо в ресторан съездить, кушать тебе на плите оставлю. Не поешь — убью. — Посиди со мной, не много. — Дура, — таковы были правила этой дружбы: говорить честно. Даже если эти звуки, вылетевшие с родного человека, по ночам мешают спать. Кто, если не друг, скажет тебе правдиво то, что он думает о твоих поступках? — Кать, а если там ребёнок? Чего бы я с ним делала, в Калининград к Вадиму? — А ты так не хочешь? — Если бы тогда, когда мне было семнадцать, то да. Ещё бы двоих родила. А сейчас что? Ты пойми, сука, мы изменились. Мы уже не те. Да, он мне никогда не станет чужой и это единственный мужик, которому я сказала люблю. Но я не поеду с ним в этот Калининград, я не хочу вот так. Он до сих пор работает где-то и играет в своей группе, мужику уже скоро сорок лет, а он всё играет. Он же, блять, не БИ-2. Нет Кать, я не хотела. — Он не БИ-2. Позвони мне, если будет плохо. — Хорошо, у тебя какие новости? — Вчера предложили мне в нашем сельском московском доме творчества быть хореографом. Я вроде как сказала, что без образования же. Но предложение не сняли. — И? — Пылаева от такой новости взлетела на локти, выжидающе ловя, что ответила Катя. — Зарплата маленькая, но это моё, я согласилась. — Ура! Иди сюда, обниму! Одна другую сжимала в объятьях, а Катя настойчиво напоминала: — Точно позвонишь, если плохо будет? — Да. Решетникова? — М? — Катя успела застрять в проходе между комнатой и коридором. — Ты же меня за это не перестанешь любить? — ей не надо было дописывать за какое «это». — Нет. Звонок в дверь заставил Решетникову наконец-то оказаться около входной, открыть и замереть. — Кать, кто там? — донеслось вслед из кровати.