Март

Сегодня ноябрь, как старинный добрый друг, хлопает дверью и нарочно бросает свой потасканный крупной вязки шарф на полку, кричит-рычит: я пришёл. Сегодня первое, а значит тот день, когда Ира познакомилась с адской болью, лысой головкой и большими кристально голубыми глазами. Катя громко кричала на всю родильную палату, чем доводила до истерики соседку Решетниковой, которая итак хотела выйти в окно, ей собственный новорождённый сын нужен не был и любые его шорохи вызывали бешенство. Ира же дочь ждала очень, поэтому ещё без возникшей неоспоримой материнской любви, но уже с неподдельной заботой наворачивала круги по коридорам в халате в мелкую ромашку, когда Катю приносили кормить. Пела ей песни на свой лад и пыталась показать в окно отцу, что с простудой приходил посидеть по нескольку раз в день на лавке около родильного дома №15. Катя сразу была с характером, больно кусала соски, пытаясь получить своё законное молоко, и ко всем медсестрам на руки не шла. Мамины руки были самыми любимыми. — Доченька, с днём рождения. Здоровья тебе, любви, чтобы внуки у нас были… — Ира не сдерживается, начинает горло саднить и слёзы уже сами бегут, не спрашивая дозволения. — Мам, ну не плачь, пожалуйста, — Решетникова хлюпает сама, редко получалось удержаться, если плачет мать. И сжимает покрашенный краской белый подоконник, что костяшки сильнее выступают. — Всё-всё, я не плачу. А то будет, как тогда… — А что было тогда? — Когда моя мама умерла, мы остались на некоторое время в деревне, и утром с тобой вместе пошли на кладбище. Я шла, слёз сдержать не могла. А ты, маленькая хорошенькая светленькая, как сурово посмотришь на меня и говоришь: если будешь плакать, то я с тобой никуда не пойду. Разворачиваешься и уходишь, я до самой конюшни бежала за тобой. Тогда уже был характер. У Кати ещё глубже невидимое застревает в горле, хотя она всего этого и не могла никак найти в своей голове — не помнила. — Вот и не плачь, торт лучше за меня скушай. — Сейчас, тут папа тебе ещё хочет кое-что сказать, — Ира передала трубку мужу, который всё это время был рядом и чистил картофель, плюхнув нож и клубень в воду, Саша перехватил трубку мокрой левой: — Екатерина Александровна, с днём рождения тебя! Всё, что ты должна знать, что мы всегда, при любых обстоятельствах, с мамой очень тебя любим и гордимся тобой. Будь здоровой, счастливой и танцуй. Последнее для Решетниковой звучало как полное признание со стороны отца того, чем она решила заниматься в этой, может быть девятой по её счету, жизни: — Спасибо пап, я вас тоже, — признания, пусть и честные, сложнее даются, чем слова злые, — люблю. Пусть мама там не хлюпает, я всё слышу. — Катенька, всё, мы не будем мешать тебе. Беги на свою работу и празднуй с девочками. С днём рождения, моя маленькая. Через пару кругов на циферблате в доме Решетниковых потоп, пришёл курьер и принёс цветы от дочери — мамины любимые хризантемы. В букете была записка, которую строго под диктовку просила написать Катя маме, на обычной белой бумаге она благодарила женщину за каждую застеленную постель за ней, когда она не успевала в школу, за все завтраки и благие запреты, за собранные деньги на её когда-то концерт любимых Зверей, за… Теперь же Катя сама месяц за месяцем собирала копейки на приличный букет и доставку его в холодном Новосибирске. Кажется, они теперь не просто дочь и её родители, они большее. Ира этим вечером долго будет рассматривать детские фотографии Кати, спрашивать просто так, не требуя ответа у мужа, когда она так выросла. А потом они вместе станут вспоминать и найдут пакет, где прячутся от времени бирки с ростом, весом и именем роженицы, и Катины локоны, остриженные в год и три. Вечер же в московской съёмной соединяет по-прежнему только трёх: Ульяну, Настю и саму виновницу переполоха. Девочки суетятся на кухне, то и дело, сталкиваясь, пытаясь сообразить праздничный ужин, а Катя проводит картинки в окне в единственной соседней комнате под музыку. Она не помнит года, когда было иначе. Каждый новый день рождения с ноги распахивал дверь не только ноябрь, но и густая грусть. Ей хотелось быть в этот день одной, желательно, провести его в горизонтальном положении, украденной сном. И только самым близким она позволяла сломать это своё «хочу». Тем, кто не бьёт ей в лицо расспросами и не пытается за волосы вытащить из этой комнаты веселиться. Тем, кто просто находится рядом и протягивает своё понимание. Незадолго до такого, как Катя начала медитацию, переливая в голове «мать твою, мне двадцать лет?», «двадцать лет уже или двадцать лет только?», «а ты знаешь, куда ты идёшь, Решетникова?», у неё состоялся короткий близкий диалог с Ульяной. Пылаева тащила гору пластинок, которые сегодня выкупила вместе с Настей где-то на окраине города у страшного внешностью, но не душой, мужика. — Этот винил тоже подарок тебе от меня и Самохи! — Блин, Пылаева, — Катя растягивает гласные, не зная, что сейчас сказать и обнимает дарителя. — Я оладушка, так моя мама мне говорит. Она, кстати, звонила мне и жаловалась, что не может до тебя дозвониться, коза. — Я перезвоню, честно, — Решетникова усаживается в позе лотоса на кровать, застеленную радужным полосатым пледом, и смотрит, как Ульяна пыхтит и пытается приладить пластинку под старый граммофон, оставленный хозяйкой квартиры. В комнате практически ничего нет, что так нравится самой Кате. Кровать, платяной шкаф, маленькое кресло — всё. По настоянию Насти отсюда ещё были убраны шторы, ведь Самохина поэтически сообщила: я хочу не слушать дождь, а на него смотреть. — Фух, как они жили с этими штуками, но вроде всё — готово. Побудь с собой, тебе это нужно, а мы кулинарить. Если увидишь дым под дверью, звони… Куда там только звонить… — Я знаю куда, иди уже! — расхохоталась Решетникова, внутри крестясь и думая, Боже, пусть она будет всегда. Катя не была крещённой и в Бога не верила, но это не мешало ей просто верить.

***

Под лязганье столовых приборов, девичьи вздохи и смех, чередующиеся с мишурой-разговорами, квартира содрогнулась трелью дверного звонка. Решетникова, как сидящая ближе к входной, пошла провернуть ключ. Без лишних разговоров, будто он как минимум хозяйка этой квартиры или полиция, Максим отодвинул Катю и стал внимательно изучать размеры дверного проёма. Катя окуналась по самую макушку в шок, продолжая стоять с открытым ртом и наблюдая, что сейчас оточит Нестерович. — Так, ну, думаю должно войти, — Макс махнул кому-то за своей спиной. — Кать, только вот тут сразу гербарий этот из-под ног убери. — Ах, конечно, дорогой. Да ты и не один пришёл? — она вскинула руки, как обычно делает её мама, но «гербарий» убирать пошла. А дальше в горло квартире было запихано пианино, простое, но новенькое, и лучше чем Нестеровича «Красный октябрь». Немая сцена повторилась, Решетникова стояла с открытым ртом, только к ней в этот раз присоединились двое — Самохина и Пылаева. — Всё ребят, спасибо, — Нестерович высунул помятые купюры из кармана и вручил двоим парням, показав глазами на выход. — М-Максим, это ещё зачем? — Катина речь была сейчас похожа на ту, что появилась у неё где-то в тот самый год и три. — Чтобы ты ко всяким мальчикам не ходила и не пользовалась их инструментом, — Ульяна прыскает слюной, как после хорошего анекдота, и подпирает стену лопатками. Настя запуталась в этом сюрреализме, окончательно утеряв нить здравого. Решетникова залилась краской, подумав не о пианино, а о том, что спрятано сейчас в его спортивных штанах. — С днём рождения, Кать, — не дожидаясь ответа, Нестерович выскальзывает на лестничную клетку, захлопывая за собой дверь. И Катя не успевает сказать хотя бы какого-то цвета «спасибо». После нескольких провальных попыток Решетниковой рассказать Насте кто такой Максим Нестерович и почему он втащил на шестой этаж пианино, которое занимает теперь пол коридора, грязная посуда была упокоена в мойке, а девочки спали. Она погасила свет везде, кроме кухни, устроившись на холодном кафеле, чтобы почитать «Атлант расправил плечи», выходило скомкано, одну страницу переходилось просматривать по нескольку раз и впустую жаловаться на мелкий шрифт от издательства «Альпина Паблишер». Заключение само напрашивалось на ум — оно ненавидит людей и гасит им зрение. Философию Айн Рэнд на светлую голову не всегда разгадаешь, а уж на темную Решетниковой подавно. Катя решает всё-таки позвонить Максиму, напрочь забывая, что уже темно за каждым углом московских улиц. Ровно через шесть гудков на той стороне раздаётся оглушающая музыка и ещё через две минуты «алло» Максима. Кате тут же хочется бросить трубку, сказав прежде: прости, я просто маме звонила и не туда нажала, вы же рядом в телефонной книжке. Вероятно Нестерович сейчас в клубе, она как прыщавая влюблённая девочка, мешает. Но Решетникова решается наплевать на все пролетевшие мысли над головой и просто сказать «спасибо». — Я это, в общем спасибо, за подарок, — получается как-то нелегко, будто над ней сейчас стояли с холодным дулом пистолета у виска. — Пожалуйста. — Не спишь? — спрашивает и тут же бьёт себя по губам, зачем ты спрашиваешь, если не хочешь знать этого ответа. — Нет. Малой наклюкался, забираю из клуба. — Понятно, тогда не буду тебе мешать быть героем, — Катя тянется приложить большой палец к кнопке с красной трубкой, но слышит из динамика голос, что не произносит «пока». — Решетникова, ты не мешаешь. Героем, как тогда? — он стоит у входа в «Гараж», переминаясь с ноги на ногу, и поглядывает за Владом, который блюёт у кустов. — Как когда тогда? Сегодня все вспоминают какие-то «тогда», — стрелка задевает ногу четвёртке, а Катя встаёт с пола и подходит к маленькому окну, доедая две последние полоски шоколада с оранжевой обёртки. В соседней пятиэтажке две рамы пылают красным светом — символы нужно уметь читать. — Сегодня день такой, что все вспоминают свои «тогда» с тобой. А я про аэропорт, где я был твоим героем. — Самоуверенно, Максим Валерьевич, самоуверенно. Но мне нравится, — ночь толкает её на новые признания почти в лицо. — Только день мой уже прошёл. — Каждый день наш, Кать. — Кто-то снова впустил в твоё тельце мудреца, татухи только блядские тебя выдают. Нестерович смеётся, беря за шиворот брата и не выпуская телефона, а Катя радуется, что смогла его насмешить. — Ты видела билеты? — Какие? — Иди, посмотри под крышкой пианино, — она выходит в коридор, глаза, не привыкшие ещё к темноте, запутывают ноги. Мизинец встречается с косяком. — Блять, Нестерович. — Свет надо было включить, дура, — уголок губ Макса поплыл вверх, ему казалось так, что будто он сейчас с ней дома и видит, как она поморщилась и смачно ругнулась. Интимный момент. — Ну, нашла? — Ты понимаешь, что ты заставил мою челюсть опять лежать на полу? — в руках Решетникова держала свою невозможность броситься на шею к Максиму и два билета на мастер-класс Гарика Рудника. — Пожалуйста, — младший Нестерович уже сопел старшему на ухо, вися на теле брата и во снах дожидаясь машины. — Макс, только я такое не танцую, как… — Молча. Ты никогда не задумывалась, что ты что-то делаешь не так? — В смысле? — Нет, я не об этом. Танцевать — твоё дело жизни. Но ты пробовала танцевать что-то другое, кроме бальных, всерьёз пробовала? Хип-хоп, там? — Максим говорил быстро, что слово лишнего не вставить, пытаясь донести до Решетниковой свою мысль, не разбив. — Баловалась только разве, по-настоящему, наверное, нет. — Вот, видишь. А я считаю, что тебе надо попробовать. Ты просто пока глупая и не понимаешь кто ты такая. — Максим, почему ты это делаешь? — она готова была орать, что он какой-то сумасшедший, который придумал свою Катю в танце, коей она не является. Два провала при поступлении давали о себе знать, вера в то, что она сможет достичь чего-то великого, больше, чем сейчас есть у неё — преподаватель в никому не известной школе танцев, кроме как родителям детей, которые в неё ходят, отсутствовала. — Кать, мне надо везти это маленького писюна домой, так что я отключаюсь. — Я поняла, спокойной ночи и спасибо за всё, — наконец-то шесть букв вышли простые. — Ты не мешала.

***

Катя чувствует себя неловко в незнакомом стиле танца, которому и названия не существует, кроме как «Гарик Рудник». Это всё напоминало одну из историй, когда ты попадаешь в чужой дом и не знаешь где в нём ванная комната, что за тем углом стоит ваза, которую легко зацепить и с секундным звоном разбить, а домашний телефон говорит страшным мужским голосом автоответчика. Но ты пытаешься ориентироваться, опираясь на все свои знания о собственном жилище, а любопытство берет вверх, заставляя двигаться дальше. У Рудника движения чёткие плавные, на смену которым приходят резкие совместные рук и ног. И так легко забыться, начиная передавать неизвестную иностранную музыку Кате, только верхними или нижними конечностями. У Рудника мест много, где надо не выучить, а простецки жить моментом и выдать своё ощущение, обратив звуки в танец. Сам Игорь уже не первый раз среди мастер-класса забывает то, что придумал, выплёскивая очередной новый мах руки, казалось бы, на старом месте. Решетниковой с её первой бальной позицией, вечным «не сутулимся, держим подбородок» совсем сложно, а со стороны она не иначе — корова на льду. Злится, ругает мысленно Нестеровича словами гадостными, очень хочет сбежать, когда на «tell me now» снова не попадает в ритм. По правую сторону танцует Ульяна, у которой в голове на толпу меньше подобных многоточий и заморочек, она просто делает и не думает. В итоге её движения не всегда в бит и копия Игоря, но выглядят они на много честнее, чем у Решетниковой. Только само присутствие Пылаевой позволяет Кате задержаться, не убежать трусливо за дверь под предлогом «мне попить на секундочку». Нестерович, предсказатель Катиных внутренних игрищ, оказался прав, предлагая два билета. Белая широкая футболка солёная мокрая, спортивный лифчик изрядно натер подмышками, а ноги отказываются слушаться. Решетникова делает в сотый раз финальное движение, проводя фирменно кончиками пальцев по лбу, как учил весь час тридцать Гарик. — Вот-вот, Катя, получилась же последняя восьмерка! — Игорь не сдерживает своих эмоций и выпрыгивает вверх, будто болел за неё как за свою любимую футбольную команду. У Кати падает кислый пот со лба и улыбка выходит лишь одной половиной рта, она не прикрыто садится на пол, раздвигая ноги. — Поза полу звезды, — выдыхает рядом Пылаева в ухо. — Это было очень, просто очень охуенно! — Это был пиздец. Такому убожеству как я надо запретить ходить на такие классы пугать людей. — Кать, ну ты чего. Ты же первый раз такую хорягу делаешь, нормально всё будет, — Пылаева подмигивает, пытаясь приобнять Решетникову. Но та уже успела запрыгнуть в то состояние, когда злость сгущается серым туманом надо всем. Она злится и на себя, и на всё рядом, откидывая руку подруги. Ульяна не в этом зале познакомилась с Катей, немного обижается, что та не принимает её отеческую заботу, но знает — это временно. Они молча собираются в раздевалке, натягивая на горячую кожу тёплые свитера, и уходят в ноябрь. Рудник тормозит парочку на крыльце, где скрещивает фильтр сигареты с металлической крышкой мусора и выпускает кольца холодного воздуха изо рта, прежде чем окликнуть. — Девочки прекрасные и опасные, стоять! — Екатерина, я хочу вас видеть на следующем моём классе. — Что, блять? — её глушит, как рыбу, от такого не предложения, а утверждения. — Поверь, я в этой шаурме не первый год, ты мне нужна на следующем классе. Посмотрим, что будешь на нём делать и как ныть. — Нет, спасибо. — Кать… — толкает её локтем в бок Пылаева, впиваясь безумными глазами в рыжую голову в шапке. — Ну, ты чего… — хочется ещё сказать, совсем с катушек слетела, но успевает закрыть рот. — Послушайте, Игорь, спасибо большое, что вы так решили поддержать из вежливости мои попытки что-то сегодня сделать, но я не люблю, когда меня обманывают. Я же знаю, что я была похожа на пятиклассницу, которую мама привела первый раз в танцевальный кружок «Солнышко»… Решетникова могла бы еще долго хлестать себя в присутствии хореографа, но тому эти рассказы нужны не были. — Катя, во-первых, давай на «ты-ты». Во-вторых, приходи в следующую среду. Не понравится — уйдешь попить, — последние два слова вызвали улыбку, мелочь в кармане, и стали решающими для Решетниковой. — И обязательно бери свою подругу, — Игорь впервые отвёл взгляд от Кати и бросил взгляд на Ульяну. — Не знаю, зачем я вам сдалась, но хорошо. Мужчина сплюнул себе под ноги и, будучи спиной, ответил «пока». — Это что блять было сейчас? — закрывая лицо от ветра воротником, скорее у пустоты, чем у Пылаевой спросила Катя. — Ну, может быть, ты ему понравилась, как… — загадочно продолжала Уля, теребя мозг в поиске сравнения. — Как кто? Как бабища с перепуганными глазами и отсутствием ушей, ну ладно, иногда у меня правое появлялось? — Блять, Решетникова. Ну чё сразу в крайности. — Ему скорее ты понравилась, а он мной прикрылся, чтобы снова на твою тощую жопу посмотреть в свою среду. — Да ладно, — цокает Ульяна, прикрывая рот рукой и томно потупив глаза в грязный асфальт. Ей до Игоря было, как до магазина «Сад. Огород. Цветы» в Южном Бутово. То есть не надо. Она, если бы он не был хореографом на этом баллу, и не заметила бы его. Ей такие не нравились. Рудник не был бизнесменом на дорогой машине в костюме, у него не было широких плеч и росту почти два метра, он вряд ли, по мнению Ульяны, знал, что такое «коагуляция» и от него не несло за версту древесным парфюмом. Пылаевой Игорь представлялся до брюзжания в глазах, как неоновая вывеска поздно вечером, не серьёзным. Вечно дрыгает своими конечностями, не мужественно, даже без музыки — дрыгает. Хвостик носит девчачий, аляповатая пальмочка, шутит дурацки на «так себе» и сексуален с приставкой «анти». Герой не её очередного романа без любви.

***

Проходит не одно занятие, прежде чем Решетникова начинает чувствовать себя свободно. Она уже не стесняется, если у неё что-то выходит не так и в голове постоянно не пульсирует: Господи, они смотрят все и смеются на то, какая я толстая и кривая. Она начинает получать удовольствие от танцевальных манер Рудника, и ей приятны удары пяток о специальный пол. На календаре давно вырван ноябрь, власть в руках у начала снежного со щетиной декабря. Проваливаясь в сугробах на выходе из метро их трое — Катя, Настя, Ульяна. Они идут на новое занятие к Гарику, делясь крайними новостями, что не успевают рассказать дома от усталости или обыкновенного быта. После изнурительного трёх часового марафона, Пылаева раньше всех вылезает из душа и провокационно идёт в раздевалку не тем коридором в одном полотенце. Ловит зрачками Игоря, плетущегося, в свежей цвета бордо майке, на встречу и нападает. Пылаева прижимает к шершавой стене и целует жадно и жёстко, с вызовом, но и ставя точку. — Чего вылупился, ты же этого хотел каждый раз, когда пялился на меня через весь класс? Теперь наконец отвалишь со своими глазами? — Не этого я хотел, — поздно и сипло ответил Рудник, поглаживая впадину на стене, большим пальцем. На месте Ульяны остался только запах её геля для душа: малина и мята. Дальше по коридору из бистро, где приколочена тонкая плазма, тянулось: ты так прекрасна моя любовь, как много лайков у нас с тобой…