***
На Новый Год Решетникова сбегает широкими шагами по грязным улицам в родительский дом. Новосибирск всё тот же, разве что 19 автобус перестал ходить до дома и любимый ларёк со сладостями закрыл своё ржавое окно. Отворяя входную дверь, она слышит, как храпит отец, чему улыбается во весь рот, и стучит ложкой о керамику мама. Катя старается как можно тише снять ботинки, успевая заметить торчащую с гостиной лапку ёлки со старой стеклянной игрушкой. — Не разбилась, — выходит восторженно по-детски. Ира в слёзы, не ожидая сюрприза, сиреной будит мужа. Заспанный Саша тут же сжимает в объятьях дочь, краем уха запоминая, что ещё надо успеть купить к столу в магазине. Они все вместе будут резать оливье, под мамины шипящие «мельче-мельче кубики», пробовать салаты без майонеза, вешать мандарины, утыканные гвоздикой, на зелёную и сорить фантиками от шоколадных конфет по всем известным углам. После Катя ускользнёт в свою комнату, где всё осталось по-прежнему, будто она не уезжала, и сердито расплачется. Не побудь дома с десятки дней, а потом вернись, сразу почувствуешь перемены. И отец с матерью, кажется, прибавили лет пять, а ты всё пропустила. Теперь ты не видишь в чём они уходят на работу каждое утро, не слушаешь последние сплетни, ты забыла, как они смотрят друг на друга. У неё морщинки реками около глаз, как же, ещё в августе их там не было? А он морщится, скрываясь за углом, когда стреляет спина. Оба хохочут в лицо своим переменам, а в глазах гордость, что дочь их не бросила, да ещё привезла самую дорогую икру, пусть и отмахиваются с «оставь себе, у нас всё есть». Долгое отсутствие влепило пощёчину — они стареют слишком быстро. — Кать, слышишь? — Ира мнётся под дверью ванной комнаты. — Да. — Тут тебе Максим написал. Делает напор воды тише, чтобы услышать каждое слово, но прежде традиционно воюет за право личной территории: — Кто тебя просил смотреть в мой телефон? Я в твой смотрю? Ладно, что там? — «Ты ещё не сдохла?». Знаешь, у вас странное общение… — Пожалуйста, ответь ему: «только после тебя». Спасибо, мам, — Решетникова продолжает массажными намыливать голову. — Я не умею на твоём телефоне. И я не буду это писать. — Ты меня любишь или как? Напиши! — Шантаж, — старшая Решетникова гогочет, не скрывая, что ей нравится чувствовать себя свахой. — Видишь окно сообщения? Туда нажми пальцем и пиши, — Катя замирает, сидя с пеной на голове, выжидает. — Ну, написала? — Ага. И смайлик выбрала, — Ира заговорчески улыбается, словно она подписала акт о Катиной капитуляции перед Нестеровичем, и теперь всё будет по-другому. — Какой, блин, смайлик? Я не просила смайлик! Мама, — изо рта Кати вылетает стон. — Не умеет она отправлять сообщения. — Смайлик романтичный. Сердечко. А то ты так ни за кого замуж не выйдешь! Останешься старой девой! Ста-рой де-вой, слышишь? Вот сейчас я тут с тобой разговариваю, но я же умру, кто с тобой будет разговаривать? — О, святые яйца. — Надо было смягчить те гадости, которыми вы общаетесь. — Всё мам, иди. — Он тебе тоже ответил сердечком, вот видишь! Раньше как было, серенады под окнами пели, стихи писали, письма отправляли. А сейчас, чушь ваша молодёжная. Ира махнула рукой, сунув Катин телефон в подол халата, и заспешила к курице, вертевшейся в духовке. Птица не была съедена и на половину к десяти, а родители Решетниковой не дождавшись двенадцати дремали на диване. Она осталась наедине с «Голубым огоньком», не держа на них обиды, они просто устали от этих лет. Скользя вязанными красными носками по родному протёршему старику-линолеуму Катя уносит тарелки со стола на кухню, оставив только бутылку шампанского и три бокала. Ровно за две минуты до двенадцати она растолкает папу, а тот маму, чтобы послушать Президента, выпить всем вместе за Новый и с чистой совестью отправиться спать. «Кажется, поговорки врут». Нестерович рушит её траекторию, Решетникова чередует концертные номера с Первого и России. Она путается, печатает сбиваясь на откровенность с пузырьками и «как ты?», что даёт фору Первому, который показывает уже третий номер подряд. «?». «С кем встретишь Новый год — с тем и проведёшь. Прошлый я с тобой был? Был. А 31-го всё равно тебя не было рядом». «Кто-то выпил». «Я в тебе не сомневался». «С Новым Годом, Нестерович». «С Новым Годом, Решетникова». Максима толкает в плечо Пылаева, машущая хлопушкой перед собственным лицом, будто её с детства мучает дальнозоркость. Она уже была пьяна, сняла Решетниковой пару тройку видео и призналась в любви до гроба Руднику, а вот «вправить мозги» лучшему другу не успела. — Немец, а твой мозг не трахает одна мысль? — Какая? — Что Катя тесно и плотно с Вовой. Он её и на поезд домой провожал, — алкоголь опытный игрок, позволял Ульяне говорить откровенно. — Ну, хорошо. — Максим, блять! — Чего тебе? — Нестерович сейчас был слишком похож на Решетникову, которая не терпит, когда в её сердце лезут без билета. — То есть ты с этим дерьмом делать ничего не будешь? — Должен? Смотри, вы же сами выбираете: выбирать вам или не выбирать. Она меня, как видишь, не выбирает. — Отлично, твою мать, просто гений! Да ты ей дал хоть один нормальный повод, чтобы тебя выбрать? Чучело ты моё! — Иди на хуй. — Заебись.***
— Кать, у тебя нет брата, нет сестры, — Ира распахивала форточку на улицу, запуская свежесть в утро, и сгребала окурки мужа с подоконника в ладонь, — может всё-таки надо дать шанс этому мальчику, Максиму? — И ты боишься одиночества, Екатерина Александровна, — папа видел её насквозь, принимая обычную позу в проходе. — У него уже есть девушка. — Конечно есть, ты пока сопли по столу будешь размазывать, у него и внуки будут. Девушка не стена — подвинется. — Мама, я сейчас пожалею, что приехала домой! — Катя взлетает над стулом, спеша удалиться и почистить зубы после завтрака в целую «селёдку под шубой». С приездом Решетниковой дом ожил: в ещё одной комнате горел вечерами свет, холопки дверцы холодильника стали слышаться чаще, как и добрые семейные споры.***
В Москву Катя вернулась, когда зиме было шесть. На пороге её ждала Настя, мнущая в руках край кухонного полотенца и пытающаяся не мять предложения. — Ну, что такое? — выдержка Решетниковой лопается как мыльный пузырь. — Там Ульяна, кажется, заболела. Температура 40, разогнуться не может, лежит и стонет… Скорую вызывать не даёт. Я честно пыталась, — полотенце упало к ногам, Самохина заметно нервничает. — Но она бросила в меня вазой… целой вазой, Кать. — Самохина, я тебя не узнаю, мы застревали вместе в лифте. Ты что вазы испугалась? — Катя сует в её руки телефон, — звони давай в скорую, слушает она Ульяну. — Пылаева, ты охуела? Свалилась с забора или выпала из своего Лексуса? — Катенька моя пришла, Катюша, это ты? — Я это, я. Надо было так упиться, что не узнаешь уже? — Узнаю. Решетникова, я умираю? — Пылаева не сдерживается и кричит от боли в боку. Катя садится на край кровати, не чувствуя запаха алкоголя, и ведёт ладонью по мокрому следу на постели. — Ты не пила, да? — Нет. — Настя, ты вызвала? — крик Кати заставляет подскочить в коридоре Самохину и выдать скорое «да-да, сказали будут». — Что со мной? — Очень болит? — Пылаева кивает в ответ, цепляясь рукой за ногу Кати. — Среди нас нет умных, кто осилил профессию тёти в белом халате, ролевые игры не в счёт. Мы все лодыри, пляшем, — Решетникова пытается шутить, беря в свою руку мокрую ладонь Ули. — Может это венерическое? Дотрахалась, блять. — От кого? Рудник? Или я чего-то не знаю? — Не, я же монашка теперь, ну то есть да, Рудник только если. Ты же пойми, у нас с ним отношения на доверии нежном. Резинки он не любит и человек творческий. Откуда мне знать, какую он там бабу кастинговал. Может кого из городка Дно, а там знаешь, вряд ли ситуация благоприятная. — Судя по много текста, ты не умираешь. — Может мне высказаться надо? Хотя, помнишь, нам Анжелика Владимировна перед словарным диктантом всегда говорила: «закрываем учебники, перед смертью не надышитесь». А я вот до сих пор надышаться пытаюсь. — Ты не умираешь Пылаева! — шёпотом верное «надеюсь». — О, а вот и доктор.***
— Девушки, какие меры предпринимали? — молодой парень в белом халате не вызывал на разговор доверие, но вопросы задавал метко. — Жаропонижающие, название… Не помню название, но я могу быстро на кухне посмотреть. Пили много. Ну всё, как при гриппе, — Самохина выкладывала, бегая глазами то по Ульяне, то по Кате, ища поддержку. — Так, это у нас не грипп. — Что с ней? — Решетниковой подавай к постели Пылаевой конкретику. — Почечная колика на фоне чего пока сказать сложно. Вероятно, камни, — молодой парень записывает свои наблюдения на лист, не ведёт и мускулом. — Камни, во мне булыжник? Пизда нога, — Ульяна закидывает руки за голову, усмехаясь своей жизни. — Ну, не совсем булыжник, что ж вы так сразу, — врач обольстительно улыбается, подзывая к себе девушку-фельдшера и выдавая назначение. — Что делать надо? — Едем в больницу, там УЗИ и дальше будем решать. — Нет, Катенька, не отдавай меня! Пс, Решетникова… — Чего? Ты поедешь в больницу! — Катя наклоняется, кладя руку на лоб Пылаевой. — Правда этот мальчик на скорой ничего такой? С ним можно покататься. Только тут рядом эта, — Пылаева стреляет в высокую девушку, заполняющую свой бланк, — по-братски, застрели её, а. И поехали с ветерком и мигалкой, — к концу её голос не похож на шёпот, слышно и в соседней комнате. Настя смотрит на людей в белом, извиняясь. — Ничего, люди по-разному реагируют на боль.***
— Блять, что-то не взяла, что-то не взяла, — Катя скитается с кухни в комнату, цепляется широкой футболкой за дверную ручку и закатывает глаза от неуклюжести. — Настя, Настя!!! — крик будит перепонки Самохиной вновь. — Что? — Ты не знаешь, что я не взяла? — Настя пожимает плечами.***
В больнице всегда стоит терпкий запах одиночества. Здесь необходимо знать, что есть те, кто тебя заберёт домой. Пылаева лежит на каталке, из уха в ухо вылетают обрывки с краями неровными родными. «Ебать, тапки, сука, я забыла её плюшевые тапки» — голос Решетниковой узнаешь с того света, стоит сказать маме Кати спасибо, что она запретила делать дочери операцию. «Я съезжу сейчас, заберу» — отзывчивая Настя. Зрачки ловят растерянного Нестеровича, орёл подстреленный, дышит через широкие ноздри. Мельтешит между Катей и Ульяной. Последний — Игорь… — Кать, я уже оплатил, не надо. Может всё-таки успеем в частную? Нет? Он не похож на того Гарика в шляпе и дурацкими шуточками на плацу, он серьёзен, словно каждый день возит девушек в больницу и оплачивает их назначения. Пылаева медленно собирает черты Игоря, чуть дёргает уголком рта — он настоящий. Все здесь, спокойно, туман рассеивается и веки закрываются.***
Первой же ночью Игорь клянчит разрешение у медсестры остаться, та что-то рассказывает о правилах больницы и отсутствии свободных коек. Но не отказывается от протянутых купюр, ведь сын уже полгода вымаливает велосипед, на который по-прежнему не хватает денег. Медсестра Маша просит сильно не шуметь и не кормить Ульяну, даже если она захочет, провожает Рудника глазами по голубому коридору и вздыхает, прося и себе такого «Игоря». Ульяна спит, тревожно подёргивая ногой, видимо снится нечто чёрное. Рудник аккуратно ложится рядом, обнимая одной рукой со спины и поджимает свои ноги, подстраховывая её силуэт. Женская гулька-луковка колит веко, ладонь нежностью стремительно садится на псевдо окрашенный морским загаром живот, пальцы создают почти дельту для пупка. От сплетения тел Пылаева возвращается из сна, не открывая глаз, она вспоминает их первый раз. Игорь ведёт ребром ладони между её ног, где предательски сухо. Да бы не создавать аварийных ситуаций Ульяна по-кошачьи переворачивается так, чтобы глаза в глаза, и спускается на колени. Тянет чёрные узкие джинсы вниз сразу вместе с бельём, и без пауз берёт тяжело покачивающийся член в рот. Он натягивает штаны, не застёгивая ширинку, и падает спиной на кровать, захватив за тонкое запястье Ульяну. Она летит на него, царапаясь бедром о пряжку его ремня и морщась, за что Игорь целует её перепачканные спермой губы. Рудник быстро лишает футболки, выкручивает соски и устраивает новую проверку — между её ног мокро. Ульяна начинает тереться о его ладонь, прося для начала пальцев внутрь, а Игорь провокатор — заставляет лишь быстрее тереться о его ногу, обтянутую джинсой. Пылаева знает, ещё несколько движений бёдрами, и она кончит. — Всё? — Сука, вот даже не вставил нормально, а я всё. — Мастер. Утром они проснутся в одной постели, Ульяна вылезет из одеял чистить зубы, захватив с собой телефон, у которого нет кнопок. Игорь соврёт, что ещё спит, а минуту через ей придёт смс от абонента «Рудник»: good morning, моя королева Ашана. Она беззвучно разрыдается, вспоминая где пропал Вадим — чёртов «Ашан», круг замкнулся. И счастливо кинет сообщение без точки, приправляя своим любимым смайлом — чёрное сердце. Следом выплюнет пасту в ванну, чтобы прокричать в коридор тому самому абоненту: «может приготовишь завтрак, my darling?». Несмотря на их сейчас — вместе на больничной постели, Руднику с ней трудно. Он до конца так и не привык, что она может испариться в любое время суток без оставления записок и опознавательных знаков. А потом как ни в чём не бывало провернуть ключ во входной двери его квартиры под утро, легко высыпая новые истории с её знакомыми мужчинами, которых она кличет по-всякому: «Поехали», «Красные штанишки», «Грек», можно продолжать. От круговорота имён у Игорь рождается дикое желание блевать. Он остаётся, цепляясь за одну её фразу. Впервые рассказывая о собственных приключениях, Пылаева словила две дуги на его лбу — непонимание. Поэтому обозначила: — Рудник, я тебе не изменяю. И если соберусь, то честно об этом скажу. Он ей верит. Каждый очередной, когда она приходит в шесть, босыми пятками идёт в сторону кухни и откусывает большой кусок от ломтя хлеба. Он ждёт её, по привычке садясь на стул у стены. И знает, семь шагов, и она окажется на его коленях, поцелует в висок, стряхнет хлебные крошки, а потом протянет ему вторую половину ломтя. Пока она так делает, он ей верит. А если накрывает, то лежит пьяным на коленях у Решетниковой в тёмном зале, и рассказывает, как ему с ней тяжело. Катя всегда отыщет правду. — Если она до сих пор забрасывает твои трусы в стиральную машинку, готовит тебе кушать и так просто рассказывает о мужчинах, то для неё это значит одно — ей нечего скрывать. Ты ей свой, ты ей нужен, Рудник. Пылаева разлепляет сухие губы, смотря в тёмное больничное окно, и выдавая отсутствие сна: — Рудник, что ты делаешь? — Заслуживаю тебя.***
Максим сидит в коридоре на больничной скамье, вытянув вперёд ноги и скрестив лодыжки. Тусклый свет не мешает отделению спать, выжидая тех, кто вдруг захочет в сортир. В конце длинного голубого толстая уборщица в белом халате, ссутулив спину, орудует шваброй и тёмно-серой тряпкой, то и дело кряхтя. Не далеко от неё на посту горит настольная лампа, медсестра Женя пытается заполнить таблицу, моментами выпадая из пространства, вспоминая ссору на рассвете со своим женихом. Может быть, действительно, браком хорошее дело не назовут? Или у неё синдром невесты? Нестерович молча глотает воздух, пропахший спиртом и цветными таблетками, и смотрит на линию плеча Кати. Он запомнил линию её плеча. Решетникова стоит спиной, вдумчиво изучая публичный пёстрый плакат, посвящённый СПИДУ. Надолго её не хватает, Катя рухнула на лавочку около Максима, подобно ему, скрестив ноги. — Чего ты сейчас хочешь? — она решилась первой, а больничные коридоры разворачивали душу, напоминая о чём-то главном. О жизни и её скоротечности, возможно. Максим отвечает не сразу: — Затащить тебя в ближайший туалет и трахнуть. Сказать, что ты ошибаешься. — В чём? — Во всём, Катя, во всём. — М, — согласная длится две секунды, — отлично. Прекрасная подростковая речь. Нестерович сводит губы, что делает их ещё тоньше и втягивает носом громко, запах становится более раздражающим, но не от места их нахождения. Решетникова продолжает сама: — Как думаешь, с Ульяной всё будет хорошо? — Думаю, что да. Уверен, — рука Кати сжимает край белой скамейки, Максим кладёт свою поверх и не спеша переплетает их пальцы. Свет в лампе на потолке задребезжал, напоминая быстрые хлопки крыльев мотылька, Решетникова отрывает взгляд от стены напротив и смотрит на их руки. — Я могу тебя завезти домой. — Нет, там… — она машет свободной рукой, почему-то даже не в сторону выхода, — там, в общем, меня заберут, — имён называть не хочется. Он разжимает свою ладонь и поднимается на ноги. — Что ж, тогда пока. Она встаёт напротив и выжимает своё «пока», продолжая держать взглядом, будто ещё что-то ища в нём, выпытывая. Катя без предложений обнимает. Мимолетно трётся щекой о его короткую щетину на лице, но этого достаточно, чтобы её кожа стала алой, а в районе плеча горячо защемило. Шаг назад, и Максим подчёркивает — у Решетниковой невероятно большие глаза, такие могут заговорить. Она, будто подозревает о его чертыхающихся мыслях, улыбается откровенно, так, что уголки рта оголяют десну. Рывок, Катя обжигает щёку своим поцелуем. Нестерович следом заводит прядь её волос за угол — за ухо, и констатирует: — Всё будет хорошо, пусть это и моя подростковая речь. Он уходит, салютуя слишком высоко рукой вверх. Она достаёт из кармана телефон, находит нужный контакт и слишком зло вопрошает: «Вова, ты блять где?». В ответ с помехами идут рассказы про пробки на Садовом. «Чего я хочу на самом деле?» — задавать самим себе вопрос. Менять картинку на чёрно-белые фильмы. Искать в себе человечность. Понимать одиночество. А если страшно — вытянуть из своей памяти лучшую картинку.