Март

— Кать, — единственная гласная в имени удобно тянется, — Решетникова помоги, какую песню?! Катя выглядывает из-за угла и падает на острые колени около табуретки с облупившейся белой краской и Миши. На стуле стоит чей-то новенький принесённый ноутбук, обклеенный наклейками из Спанч Боба, светит плейлистом в лицо. — И что тут у нас? — Да не знаю, они там ещё курят? — Ага, — Решетникова листает треки вниз, ища хоть что-то приличное, — да уж, по ходу тут одно дерьмо? Зима ещё не собрала свои последние крошки, но у неё уже нет шансов, март раскладывает вещи из коробок по полкам. Сегодня второе — день рождения Вовы. Небо за окном маленького дачного домика кипит красным, кто-то курит ментоловые на крыльце и флиртует с чужим парнем, кто-то балуется травкой за закрытыми дверьми соседней комнаты, Миша тянет в танец Катю. — Я сто лет не плясала такое, — Решетникова врёт и смеётся, не глядя в глаза другу Вовы, и цепляет в медленном танце бедром стену в тесном коридоре. — Катя! Вот так вот значит, да? — Вова ловит этих двоих в ловушку, спускаясь по строительной деревянной лестнице со второго этажа — чердака. Катя медленно оттаскивает саму себя от Миши, щурясь, и обнимает за шею виновника торжества. Через пару часов она сваливается спать в кровать, коих в этом доме всего две, одна из которых занята молодожёнами, предложение одно — лечь около того самого, уже спящего, Миши. Имениннику такая картина наматывает нервы на кулак, оттого он каждые пятнадцать заглядывает в комнату и смотрит, не оказалась ли рука Миши в её штанах. Решетникову это не сколько не веселит, заснуть от слежки не может, злится, и в очередной раз сама выскакивает за Вовой в коридор. — Ну ты чего, блять? — она проводит ладонью по его короткой щетине, пытаясь успокоить. — Да сам не знаю. Вова берёт её ладонь в свою и тянет по высокой лестнице на второй этаж. В его желудке плескается водка, а нос слегка жжёт купленная травка, он не рассчитывает силу и больно ударяет Катю о стену лопатками. — Прости. Старается обнять, укрыть пьяной нежностью, идя мокрыми губами по шее. Заново прижимает Решетникову к стене, её позвонки тут же целуют шершавую раму картины неизвестного художника, но получается совсем не больно. Судорога ломает её рот. Вова целует Катю впервые, каждое движение жадное, эгоистичное, рваное. Ему совсем мало, а она захлёбывается чужим языком, совсем не сладко и похоже на глупость. Но Катя из отряда доморощенных «самоубийц», хочет перехитрить себя или в чём-то там убедиться. Сама не останавливается, гуляет языком по его дёснам, стараясь почувствовать того, что любила. В голове шушукаются настойчиво громко: — Чувствуешь? — Нет Решетникова, ты наивна, и всё — промазала мимо. Вова кидает её на полосатый матрас, не чем не застеленный, в голове у Кати по-прежнему вальсирует: «тихо моя девочка, я прошу тебя — тихо». Мужское колено вбивается между ног, Вова тяжело дышит, пытаясь засунуть руку под её футболку и найти грудь. Такая картина, нет в ней ни капли секса, даже если обоим сейчас до гола раздеться. Но Вова не знает ничего об этом, обычный мужчин, который хочет и расстёгивает ширинку. Решетникова решает играть до последнего — попытка ни пытка, вдруг, понравится. Сама снимает майку, целует его в живот и поднимает глаза вверх, желая словить его зрачки. Вова чертит взглядом потолок, опираясь руками о стену. К горлу Решетниковой подкатывает ком, изменять себе оказывается не так и просто. Хочется выть. Получается бег. Она на ходу натягивает одежду, забирает сумку и ворует с дивана чью-то пропахшую потом толстовку, сдёргивает щеколду с входной двери. — Катя, постой! — Вова кричит со второго на первый, пошатываясь цепляется за лестницу и точно всаживает несколько заноз в мягкую кожу, — постой ты! Оба стоят на воздухе, ещё не успевшем прогреться, только никому тут не холодно от слова совсем. — Куда ты собралась в ночь, придурошная? Она молчит, пытаясь вспомнить в какой стороне здесь остановка. — Не хочешь трахаться? Не надо! Кать, я подожду сколько будет нужно. — Где тут остановка, Вов? — Решетникова натягивает рукава на ладони — привычка. — Катюша, я тебя люблю, — Вова говорит первый раз кому-либо, сейчас ему честно и до надежды. Мнётся около, подставляет под фонарь голый торс и хочет простого, чтобы осталась. У Решетниковой внутренний голос возвращается, настойчиво тарабанит: беги, загляни правде в глаза — с ним не кино. Там нет вместе спать, петь, думать одно. Ты его сломаешь. Катя поднимает его лицо за подбородок, чтобы чётко смотрел в глаза: — Нам не по пути. — Почему? — до влюблённых подобное долго доходит. — Вов, потому что я тебя не любила никогда и не люблю. — Ты вообще, сука, кого-то любишь? Ну, кроме себя? Он вернётся на второй этаж бабушкиной дачи и ляжет на голый матрас, найдёт её волос на подушке и кисло улыбнётся. Так бывает, что владельцы прядей на твоих подушках больше не возвращаются. Катя хлопает дверью только следующим вечером, ноги облизывает тишина — девочек нет дома, и доходит до единственной комнаты, чтобы распахнуть настежь окно. Встаёт на носки и высовывает голову наружу, подметая волосами металлический слив. В нос ударяет запах мокрого асфальта — любимый с детства. В ушах играется откровенная музыка, та самая, что с текстом про тебя. В городе не давно погасло солнце, отдав преимущество стае фар, а глаза цепляются за пару у дорожного знака «STOP». Они давно промокли до нитки, непослушные и без зонта, учат друг друга быть счастливыми хотя бы сейчас. Глаза Решетниковой перебегают, будто в смущении, на дерево, подожжённое фонарём, бегут по зебре, как по лестнице, и врезаются в мимо пролетающую машину. Небо над головой забавляется, показывая на тёмном ночном призраки облаков. А мобильные вышки продолжают общаться токами, так они придуманы людьми, судьба разговаривать исключительно чужими словами. Они иногда злятся, включая молчание, тогда говорят «абонент вне действия сети». Сегодня шалости не выдалось. Приезжай, пожалуйста. Куда? Давай к моему подъезду. Можешь? Жди. Минуты ставят многоточие и оставляют две выкуренные сигареты на подоконнике. Я у тебя. Сердце лифта остановилось, приходится по ступеням, сбивая дыхание. Парадная не хотя раскрывает пасть, выталкивая Катю на улицу и на расстояние две ступени от Максима. — Что хотела? — Увидеть, привет, — начинает откровенно, хлопает ресницами, будто ищет подтверждение собственной правоты и перепрыгивает сразу две бетонные, оказываясь рядом. Она рвано обнимает одной правой, больно режет зубцами ключа его заросшею шею. Нестерович в ответ не трогает, ждёт — дальше что? Он мужчина, таких намёков не жрёт, словами как-то проще. — У тебя всё нормально? — Наверное, — пробегает ухмылка настоящего идиота, цепляет большим и указательным его за нос, воздух перекрывает. И отступает спиной, желая вновь укрыться в темноте подъездной. Дверь пищит домофоном, выпуская ночных прогульщиков одинаковых на лицо и морду — Катиного соседа и его пса. — Я тебя люблю. Дверь закрывается с грохотом. Нестерович доходит до угла её дома, перевозбуждено дёргает уголками рта, держа руки по швам. И у клумбы без цветов оседает на бордюр, трёт переносицу и смотрит, как чёрная кошка без единого белого на боку перебегает дорогу не ему.

***

Вера отбрасывает свою тень на стены и стучит пятками по полу, на ходу подкрашивая губы и натягивая пальто, не хочет заставлять Нестеровича ждать. И когда он загораживает проход, она уже почти готова. — Привет, я молодец и уже всё, — она быстро перебирает пальцами, застёгивая пальто на последнюю пуговицу. — Ну чего ты стал, как вкопанный, побежали, — и пытается выпихнуть его на лестничную клетку. Максим тяжёлый, у Нестеровича камни внутри, он остаётся стоять в прихожей. — Я хотел сказать, — проводит косточкой пальца по ноздрям, будто простыл, и оседает на пуф. — Что случилось? — Вера оказывается на уровне его лица. — Не должно быть так, что одному хорошо, а другому рядом — нет. — Макс, ты чего придумал? Мне с тобой хорошо. — Нет, Вер, нет! — рука в кулаке, вся заготовленная речь стёрлась, выходит на чувствах. — Это мне с тобой хорошо, а тебе плохо, ты просто сама не понимаешь. Или станет тебе со мной плохо, пойми, потому что, Вер, я люблю другого человека. — Катю, которая у Рудника? — Вера готовилась к другому, но дурой не была. — Да. — Тогда уходи. — Так просто? — Могу спеть на прощанье, надо? — она смеётся, сравни девочки из фильмов ужасов, а он прижимает её голову к своей прохладной куртке. — Нет, не надо. — Тогда так просто. Как только он уходит, Вера скатывается вдоль стенки около входной двери, сейчас разрешено — никто не видит её такой. Ей больно, будто она простудилась, а врач со знанием дела ставит — ларингит. Руки бьёт мелкая дрожь, щёки горят пунцовым, в носу неприятно щекочет, вот-вот и расплачется, подобно другим девушкам в историях схожих. Они случились разными. Максим ошибается, как видится самой Вере, ей с ним хорошо и этого было бы достаточно. Но ему самому нужно было больше, чем просто хорошо. Вера встаёт и бежит по коридору без света в ванну, ей хочется помыться, сбрасывает одежду и жадно, до красноты, трёт себя грубой мочалкой. Может поможет. Желание дикое, убраться хочется везде — в комнате, социальных сетях, в собственной голове. Хочется навести стерильность. Пожалуй, спокойно могут разойтись только те люди, которые всецело питают безразличие друг к другу. Если же это не так, то всегда кому-то будет больно. Вера заплачет, обязательно. Позже.