Не все геи — пидоры

      Однажды, ещё будучи мелким пацаном, Лен нарвался на волну.       Вопреки запретам родителей, расслабленный и беспечный, он бегал по берегу Чёрного моря. Ступни приятно холодил влажный песок, тёплый порывистый ветер ерошил волосы и ставил их дыбом. Лен собирал ракушки. Бесцельно — но почему-то очень хотелось найти и присвоить самые красивые из них.       Он не смотрел на воду, а та подкрадывалась всё ближе и ближе, а потом вдруг вздыбилась и сомкнулась на хрупких рёбрах злобной ледяной пастью.       Вода втащила его в водоворот, протянула по песку и почти столкнула на глубину, но сжалилась. И он очень остро помнил, как вдруг осознал, что слишком много о себе возомнил — упускать из виду такие волны…       Но важнее всего было то, что ракушки исчезли. А стихия осталась. Свирепая, сильная, непокорная. И она отпустила, заставив взглянуть на чёрно-зелёные волны и замереть от восхищения. В своей жестокости она была пугающе прекрасна. Просто изумительна.       Сейчас чувство было схожим.       Столкновение с Елисеем в спальне вдруг напомнило ту морскую пощёчину. Ракушки… ракушки посыпались из рук, а единственной реальностью стал водоворот — мощный и настолько яростный, что Лен, хоть и давно-уже-не-ребёнок, при всём желании не смог бы вырваться.       Елисей раздевался впопыхах, быстро, рывками. Так, будто любая заминка может заставить его передумать. Будто ему нечего терять. Или, может, кто-то идёт по следу с автоматом наперевес, времени не осталось, аврал, катастрофа, конец света. Каждый жест был пропитан чертовски заразительным нетерпением.       В какой-то момент Лен поймал дебилёнка под голую коленку, притянул к себе, вынуждая напряжённо замереть и прийти в себя.       — Тише. Что такое?       — Не знаю, — простонал Елисей, запрокидывая голову и стыдливо закрывая лицо. — Пожалуйста, не спрашивай.       Вот так. Не спрашивай — и всё.       Сбросив рубашку, Лен перехватил руки Елисея и медленно, с чувством опустил себе на плечи. Подрагивающие пальцы быстро нашли себе занятие, но осторожные и неуклюжие прикосновения чуть не лишили последних капель выдержки.       Возбуждать Елисея пришлось заново. Заново, но другими путями — Лен позволил себе развернуться. Попробовать на вкус кожу шеи, спуститься вниз, ловя губами слабую дрожь. Прижать зубами тёмные соски. Они оказались чувствительными — Елисей заёрзал, движения стали странными: то отталкивающими, то притягивающими, то какими-то беспомощными и бессмысленными. Лен чувствовал, что Елисей не определился с тем, что близость ему действительно необходима. Не боялся, но метался, словно от уколов к горьким пилюлям, не в силах выбрать меньшее из двух зол.       От него пахло солоноватой свежестью. Не чета резким парфюмам, которыми так любили обливаться рядовые посетители постели Валентина. Не чета вообще никаким запахам.       Лен почувствовал себя умалишённым маньяком, снова и снова втягивая тонкий аромат из впадинок над его ключицами. Пришлось потратить целую минуту на то, чтобы успокоиться. Он ведь не собирался доламывать, разрушать и без того треснувшее. Хотел, хотел безумно, но будет чересчур.       — На моём месте мог быть любой, да? — вдруг спросил Елисей, недобро усмехнувшись. Почуяв заминку, он привстал и упёрся локтями в одеяло.       — Не совсем так, — сказал Лен. — Я бы нашёл кого-то, но…       «Просто потому, что не было тебя?» Так?       — Но?       — Ты всё же не любой, Елисей.       — Что это значит?       — Это значит то, что я бы трахнул кого-нибудь в клубе, — сильнее придавливая Елисея к кровати и оглаживая крепкое плечо, прошептал Лен. — Я бы не запомнил лица или имени, я бы не хотел встретиться снова и ничего бы не почувствовал, увидев в чужих объятиях.       — А… почувствовал, что ли?       Лен не хотел анализировать. Особенно чёрную злобу, поднявшуюся в тот момент из глубин сознания, — хорошо, что он умел с собой справляться. Давно научился.       — Если уж приспичило нарваться на гейские приключения, просто выбери меня.       Елисей посмотрел в тёмные глаза долгим, серьёзным взглядом. Затем приподнялся, на пробу коснулся губами губ и с неожиданной силой уложил Лена на лопатки. Мышцы завораживающе дрогнули под кожей, и позиция жгуче напомнила ту-самую-ночь, но Лен оказался подмятым — Елисей воспользовался элементом неожиданности, чтобы переменить расклад в свою пользу. Оказавшись между ног, потёрся бёдрами о крепкие ягодицы. Гад же, а...       — Адреналина захотелось? — устало выдохнул Лен. Странно, но он впервые рассмотрел вариант, как возможный, — раньше ни при каких условиях не стал бы уступать лидирующую позицию. Он признавал только один вид секса, всегда и везде, с любым охочим придурком, но это был не любой, это был экс-натурал-Елисей, с некоторой периодичностью вызывающий в мозгу помутнения, а в теле — мучительную, до боли, жажду.       — Я хочу понять, — отозвался Елисей, пробуя на ощупь шершавую ткань брюк Лена. — Почему меня так коротит именно на тебя…       Немного поборовшись с собой, он дотронулся до глубоко втянутого живота, огладил, спустился к пупку и застыл, разглядывая блядскую дорожку. Лен уловил секунду — плавно поднялся, схватил Елисея за шею и с какой-то отчаянной радостью оставил след своих зубов на влажном плече.       Почему, чёрт побери, именно он? Ну почему не доступный, почему не кто попроще, без дёрганых порывов, без непредсказуемых решений, без тайн в голове, почему, почему?       После укуса поплыло — Елисей прекратил испускать решительность и поддался, Лен снова оказался сверху. Кое-как расстегнул ремень, пуговицу, ширинку брюк. Не давая себе думать — стащил трусы Елисея и, наконец, избавился от последней преграды.       Соприкосновением их обоих пробило насквозь. Лен тряхнул головой, сгоняя наваждение и чувство потерянности в пространстве, Елисей издал приятный звук, похожий на «ах», из-за хрипотцы превратившийся в «рхах», и дёрнул бёдрами. Неосознанно, но так искренне.       Вдруг осмелев, положил руку поверх пальцев Лена, поймав в его взгляде полутона искренних эмоций. Даже через вожделение и похоть. Вжался до боли, чтобы кожа вспыхнула и покрылась испариной от общего жара, чтобы истончилась граница и решительный стук сердца ускорился ещё сильнее, а густая кровь потащила по телу эликсир жизни.       Потом Елисей застонал и вытянулся мучительно, всем телом, будто ласки причиняли ему боль, но Лен только усилил хватку, намеренно вынуждая испытать дискомфорт. Нет, не отрезвляло. Елисей не отпихивал, не вырывался, не отстранялся — хотел. Чего именно — острых впечатлений или Лена — наплевать, пока их желания совпадали.       Он кончил как-то резко, без долгого подката к удовольствию, вздрогнув, задержав дыхание и излившись на горячие влажные пальцы. Лен, привыкший к более изощрённым ласкам, не освободился — был так заворожён видом белёсых капель на своей руке, что просто забыл о собственном стояке.       Вода… море вновь победило.       Он даже почти сорвался. Почти сказал, почти ошибся — снова. Вовремя прижал зубами собственный язык.       И проглотил тоскливое: «Прости, но я всё-таки в тебя влюбился...»       «Нет повести печальнее на свете», — мысленно смеялся Лен, наблюдая за тем, как Елисей обходит двенадцатиэтажный дом в поисках нужного ракурса. Он бродил очень долго, с полчаса, как кошка в амбаре вокруг мешка с зерном, в котором копошится мышь. Кошка с фотоаппаратом. Крайне недалёкая, немудрая и бестолковая кошка.       Их прощание, а точнее рассоединение вчера было очень сумбурным. Лен почему-то позорно сбежал в душ, Елисей молча смылся из квартиры, оставив после себя только горячее воспоминание и смятое одеяло. Пришлось признать, что проблемы были у обоих. И нешуточные.       Но при свете дня всё это Врублёвского не смущало. На сообщение он ответил сразу и вот, даже примчался по первому зову. Приехал за какие-то двадцать минут на чёрном, вылизанном до глянцевого блеска кросс-кантри и с рюкзаком на спине. Раздражающе свежий, в десять-то часов, в субботу.       Переболеть как-нибудь. Конечно, было бы проще, если бы этого придурка не кидало в подобные финты: то он притаскивается в клуб после кучи предупреждений и разыгрывает ревность, то просит «не здесь» и срывается в страсть, то сбегает, то вот опять возникает на горизонте огурчиком огурчик. От противоречий и нелогичности у Валентина кипел мозг, Елисей всё-таки действовал на нервы, но отвести глаз от его прогулок между клумб было невозможно. Почему до сих пор не введён запрет на такие движения? И на такие задницы…       — Прости за то, что я сбежал, — сказал Елисей, навернув вокруг дома с десяток кругов и присев на край лавочки возле Лена. — Я… был плох. И струсил. Эм… снова.       — Ты не был плох, придурок. И… надо полагать, это нормальная реакция, — лениво растягивая слова, отозвался Валентин. — Хотя, мне казалось, тебе нравится. Бояться, в смысле.       — Да, но любой риск должен быть оправдан. Вроде как.       — Я перестал понимать, что у тебя на уме, поэтому не буду больше советовать сохранять дистанцию, не рисковать и так далее. Делай, что хочешь.       Елисей поднял внимательные глаза. Усмехнулся открыто. Не похоже, чтобы он чувствовал себя неуютно.       — Покажешь, что получилось? — пока он вновь не начал городить какую-нибудь чушь, спросил Лен. — Или нужен второй заход?       Елисей нахмурился, но кивнул. Полез в недра памяти фотоаппарата. Зеркалка у него была навороченная, с недешёвым объективом — наверняка тысяч под сто пятьдесят. Неужто сам накопил?       — Получилась только одна фотка. Если она тебе подходит, поднимемся в квартиру?       Закусив губу, он повернул экранчик к Лену. Лёгкая дрожь побежала по загривку — статика на снимке Елисея ожила и живо втянула в свои пульсирующие сети.       Дом был снят с торца, будто исподтишка и обманчиво легко. Хорошим, глянцево-леденцовым блеском горели тихие окна, от зеленоватых панелей шло уютное тепло — пойман правильный свет. Тело здания выглядело как застывшая модель. Сверху висел клок снежно-голубого утреннего неба.       Раздражение тут же пропало. Этот кадр стоил времени, которое затратил Елисей. Он был выверен до миллиметра и убаюкивал. Лен назвал бы такое «дом, милый дом», но он на какое-то время просто потерял дар речи.       — Ну, как? — нервно поинтересовался дебилёнок.       — Я затолкаю тебя в агентство, — доставая сигареты, сообщил Лен. Минуту потратил на раскуривание и неудачную попытку успокоиться. Кричащий талант Елисея просто не укладывался в голове — ведь он казался таким простым, даже поверхностным парнем. И тут, под слоем солнечного безумия — тончайшее чутьё. — Это слишком хорошо для заурядной удачи.       — Чувство приятное? Ламповое? — пропустив информацию мимо ушей, спросил Елисей.       — Очень хорошее чувство.       — А… погоди, что за агентство?       — У меня есть одна знакомая, которой нужны фотографы. Хорошие и не зажравшиеся. Многовато в наше время развелось ублюдков с воспалением творчества, тех, кто переоценивает себя во всём. Ты и твои снимки ей зайдут. Сможешь совмещать работу и учёбу?       — Смогу, — молниеносно ответил Елисей. — Я на платном, нас за прогулы не гоняют. Да и курс последний.       — Отлично. Пристегни велосипед, пойдём, поднимемся в квартиру.       Две полупустые комнаты на девятом этаже Елисей фотографировал ещё дольше, маясь и чертыхаясь, как сапожник, и принимая всевозможные увлекательные позы. Этот его подход Валентину импонировал — приятно видеть увлечённых делом людей. Даже исключая привязанность к этим самым людям.       — Как насчёт обеда? Я плачу, — спросил Лен, когда Елисей закончил и замер, хмуро листая галерею. Глаза у него горели — а вроде для адреналинового прихода не было повода. И, боже, они были восхитительны. Чарующая болотная зелень.       — Ты не злишься? — вдруг спросил он.       — Насчёт?       — Насчёт того, что… вчера было.       Лен вздохнул.       — Слушай, давай договоримся. Такие… моменты нас обоих ни к чему не обязывают. Ты — пытаешься разобраться в себе и сходишь с протоптанных тропинок, я — развлекаюсь. Договорились?       — Развлекаешься, — повторил Елисей. Понять интонацию было невозможно. Но Лен, пожалуй, хотел убедить его, что никакого особого интереса вообще-то нет и быть не может. Его и себя. Ещё раз. Уже седьмой или восьмой за день.       Быть уязвимым, цепляться за призрачные надежды — слишком утомительно. И больно. Одного раза хватило, чтобы понять, что от этих «натуралов» проблем не оберёшься. Проще обойти по широкой дуге, повыть немного на луну, почесать за ухом и пойти дальше. Сохранить достоинство, не упасть лицом в грязь. Даже если всё внутри трещит по швам от одних его взглядов. Рано или поздно Елисей наиграется. И, когда это произойдёт, он попросту канет в небытие, погнавшись за очередной юбкой…       Переболеет.       А кому-то потом придётся существовать дальше. Цеплять безымянных по выходным, подбирать одинаковые квартиры одинаковым людям, шляться без дела по тёмным скверам, надеясь когда-нибудь нарваться на бандита с ножом-бабочкой, которому чужая скучная жизнь будет не важна, а вот деньги очень даже. Чтобы раз — и всё. Рай. Или Ад. Или реинкарнация в богомола, или небытие, или сансара… что там ещё есть? Без разницы.       — Но ты мне всё равно нужен, балда, — обуваясь, бросил Лен. Он старался напустить в голос как можно больше равнодушия и сам себе удивился. Звучало отменно, не прикопаешься. Пришлось даже расслабиться и ввернуть в интонации капельку тепла, чтобы не казаться последней сволочью. — Мне действительно нравятся твои снимки.       Руслан нашёлся на кухне.       Он чистил картошку, и отвлекать его от этого крайне медитативного занятия, как обычно, было равносильно самоубийству, но Елисею процедура чистки мозгов была жизненно необходима. Да и попытками суицида он занимался уже много лет, пусть и прикрываясь красивым словосочетанием «экстремальный спорт», не впервой. Прошлёпав в глубины комнаты приёма пищи, он с ногами взобрался на стул и уставился на напряжённую спину брата.       Загнать его, что ли, в спортзал? А то совсем дохлый — футболка висит, ни плеч толком, ни рук...       Потом Елисей вспомнил, о ком конкретно думает, и чуть не поседел. Мог ведь ляпнуть вслух, типа «тебе надо подкачаться, бро». Интересно, это было бы первое в мире особо жестокое убийство керамической овощечисткой?       — Ну, что опять? — тихо спросил Руся. Радар сработал на молчание — Елисей редко вторгался в его пространство без «эу-у-у, привет!» и «как дела?».       — Кажется, я немного влюбился в парня, — без предисловий и прелюдий заявил Елисей. — И он даже гей, так что я не придурок, честно.       — Описывай.       — Ну… он типа весь такой нарочито крутой. Занятой мужик, живёт один, с деньгами в кошельке. И независимый. Снаружи. Внешне приятный. Внутри чуткий, отзывчивый… очень осторожный. Но при этом перчаточник, меняет партнёров, когда захочет.       Руслан отложил овощечистку, вытер руки полотенцем и повернулся.       — И ты ему нахрена?       — Он сказал, что хочет мои снимки. И у нас было всякое. По мелочи. Но он называет это развлечением.       — У него других игрушек нет? — голос брата упал в знакомый арктический холод. Елисей поёжился и обрадовался одновременно — начался анализ ситуации, надо просто потерпеть. — Зачем такой болван, как ты, «нарочито крутому»?       — А что со мной не так-то?       — Нестабильность, — поморщился Руслан. — У тебя тормозов в отношении людей нет и не было никогда. Лезешь куда хочешь, на шею, например, а потом уносишься в закат на своих водопроводных трубах. И чего хотел, спрашивается?       — У меня дорогой велик, а не трубы… — буркнул Елисей.       — Возиться с тобой — всё равно что жрать рубероид, и это даже тупой поймёт в течение десяти минут. Внимание, вопрос — кто станет это делать, если имеет доступ к куда более вкусным и удобоваримым блюдам любой кухни с приятной-то внешностью и деньгами? Время пошло.       Он отвернулся и продолжил чистить картошку, как ни в чём не бывало.       Елисей медленно встал. За шуршащий плавник вытащил из вазочки конфетку и повертел её в пальцах. «Ласточка». Русланова слабость.       — Я понял. Спасибо.       И скрылся в коридоре, потирая пылающую щёку. Значит, какой-никакой шанс всё-таки есть.       Это успокаивало. Или наоборот?