Не все геи — пидоры

      В прямоугольник окна вливался яркий солнечный свет. Разбивая тени, стелился по паркетному полу, рисовал светлые пятна и слепил глаза.       Щурясь, будто в палящий день в пустыне, Лен ходил по комнатам брошенной впопыхах квартиры и пытался оценить её на продажу. Впервые за время своей работы он испытывал такое двойственное чувство по отношению к бетонной коробке. С одной стороны, она была старая — дому много лет и проводка здесь, как и трубы, наверняка дышит на ладан. Обои кое-где пучились от влажности, пол поскрипывал от каждого шага. Но… продавец собирался второпях и оставил уйму личных вещей, которые превращали квартиру в музей. В углах лежали старые книги, большие художественные альбомы, каталоги с вырезками, повсюду стояли дешёвые имитации шедевров. На подоконниках — чашки, тарелки, коробки со всякой мелочью. Даже пахло красками. Всё это создавало… какой-то маленький, вырванный из контекста мирок помешанного гения. И разрушать его не хотелось: здесь ощущалась жизнь. И даже хотелось остаться, но…       Лен так долго и старательно бетонировал в своей душе место, через которое лезли ломкие, но неожиданно упрямые ростки привязанности к чему-либо, что попросту привык силой воли останавливать подобные порывы. Со временем он понял, что «почву» надо не бетонировать, не топтать. Проще — отравить. Если подобран верный яд, даже крысы и тараканы гибнут, какими бы живучими они ни были.       И даже яд нашёлся. Отторжение.       Он отторгал всё, что вносит в его жизнь смуту, что вытягивает из рутины и заставляет открыто смотреть на мир. Яд был таким сильным, что сжёг всю мягкость его сердца всего за пару лет. Вымерло.       Поэтому он смог отвернуться и пойти прочь — и из этого места, насквозь пропитанного неизвестным ему счастьем творчества… и от себя.       Спускаясь по лестнице, думал о том, что колесо его существования ещё ни разу не наткнулось на серьёзное препятствие. До этих самых пор.       До Елисея.       До его полётов и падений, до встречи с рискованной, непонятной жизнью, жизнью-на-волоске. Они несравнимо разные. Несовместимые. Так почему?..       — Я так хотел тебя увидеть! — закричал Елисей, выскочив из-за угла дома, будто бесёнок из огромной, пропахшей автомобильным смогом табакерки. Весенние лучи золотили его макушку, глаза горели азартно и заманчиво. Вырядился он как самый настоящий трудный подросток — в джинсы с дырками, в яркие кеды, в футболку с очередной несносной надписью и с тяжёлой на вид зелёной сумкой через плечо. Просто стоя рядом с ним, Лен почувствовал себя серым планктоном на пороге кризиса среднего возраста.       — Ты без велосипеда, — сказал он, прислонившись к своей машине. Сначала смотрел украдкой, боясь увидеть на жизнерадостном лице следы слабости, но быстро успокоился, ничего не обнаружив.       — Руслан запретил, сам понимаешь, — рассмеялся Елисей. — Прости, я немного задержался. Этот?       — Этот.       Вытащив камеру, Врублёвский крепко ухватил её рукой и занялся делом. Лен невольно подметил, что что-то изменилось — то ли прорезался профессионализм, то ли в агентстве всё-таки чему-то учат. Теперь Елисею не требовалось кружить вокруг дома — лишь пару раз пройтись туда-сюда, ища нужный угол и подходящий, выигрышный ракурс.       Краем глаза наблюдая за ним, Лен вытащил сигарету, сжал фильтр губами, но так и не закурил. Почему? Почему он? Почему именно?..       Ходячая проблема. Вчерашний «натурал», которого в любой момент увлечёт что-то новое, ещё и экстримоголик.       Хорошо, ладно. Надо попробовать его убрать.       Лен даже прикрыл глаза, стирая его, будто ластиком, из своей реальности, разума и сердца. Остался один на один с образовавшейся бескрайней пустотой. Подумал — я не хочу, не хочу это чувствовать. Эта связь слишком непрочная. Слишком…       — Мяу, — сказала пустота.       Лен опустил растерянный взгляд.       Из-под машины торчала голова кота. Вернее, котёнка. Это был потрёпанный замухрыш — беспородный и, наверное, дико голодный. Потерялся, что ли?       — Чего тебе? — спросил Лен, с неприязнью рассматривая жалкий дрожащий комочек шерсти.       Снова мяукнув, котёнок скрылся под машиной. Лен угрюмо вытащил сигарету изо рта, присел на корточки и аккуратно заглянул в плотный мрак. Несчастное животное пыталось спрятаться за колесом и шипело.       Почему-то стало почти смешно — забыть об этом и дело с концом, но… чёртовы чувства.       — Кис-кис, иди сюда, — ласково позвал он, опустив сигарету вниз. Котёнок подёргал чёрным носом, из любопытства пошёл навстречу маленькими, неуверенными шагами и очень скоро оказался в его руках.       — Ты чего? — спросил Елисей, наклонившись, чтобы видеть происходящее. — Э?       От неожиданности он нажал на кнопку фотоаппарата, навсегда запечатлев хмурого, как тысяча японских самураев, Лена с вцепившимся в его пальцы котёнком.       — Ловлю животину на сигарету.       — Он же совсем маленький. Что будешь с ним делать?       Лен перевёл взгляд и хмуро оглядел свою добычу. Та брыкалась, пытаясь его поцарапать — но силёнок не хватало.       — Спасать, что же ещё?       Кота пришлось притащить домой.       Под слоем грязи, после душа и сушки феном обнаружилась шерсть чудного дымчато-чёрного цвета. Елисей деловито заметил, что у брошенки, похоже, в роду есть британцы. Правда, кончики лап у него были белыми, а глаза — ещё по-детски неопределённо-серые.       — Ты в самом деле приманил его на сигарету? — весело спросил Елисей, сунув палец в детское пюре с курицей и подсунув котёнку, завернутому в полотенце на манер шаурмы. Котёнок высунул шершавый розовый язык и с голодным примурлыкиванием стал есть подношение.       — Сработало же.       — Слушай, мне правда интересно. Зачем? Или у тебя хобби такое, спасать неудачников?       Они обменялись пристальными взглядами, и Лен натянуто хмыкнул. Отличная параллель и неплохо подмечено. Почти в духе старшего Врублёвского. Действительно, зачем?       — Может, я падок на невезучих, — отшутился он. — Без них мир был бы скучным.       — Мир в принципе не может быть скучным. И если хандришь, то проблема в тебе.       Лен отмахнулся и вернулся к более насущному вопросу:       — Жаль, что пришлось прерваться. Когда сможешь пофотографировать квартиру?       — Послезавтра буду весь твой, — сказал Елисей.       Это его «весь твой» тяжёлым грузом повисло в воздухе. От напряжения сдавило виски. Они молчали какое-то время, наблюдая за поглощающей пюре брошенкой.       — О чём думаешь? — наконец, спросил Лен.       — Ну, сейчас ты выглядишь почти так же пугающе, как в нашу первую встречу. Я всё понять пытался… почему тогда всё сложилось именно так. И решил, что ты не можешь никому доверять. Ты боишься их? Ребят из клуба?       — Это… сложно, Елисей.       Лен перевёл взгляд и обнаружил, что, сожрав полбанки, котёнок свернулся клубком и уснул. Даже вылизываться не стал.       — Это не простой клуб и там очень много всякой… дряни. В том числе и наркотиков. Поэтому там опасно и поэтому я просил тебя туда не соваться.       На серьёзном лице Лена проступила усталость, но глаза, наоборот, обрели раздражённую остроту. При этом он нежно пригладил растрепавшиеся Елисеевы волосы.       — Ты ведь говорил, что не преступник.       — Я — нет. Но влиять могу. Чтобы провернуть кое-какие дела, директор клуба занял у меня крупную сумму денег. На тот момент казалось, что это будет… забавно. А с недавних пор я стал получать долю прибыли, так что уже не могу сделать вид, что ни при чём.       — «Забавно»?       — У каждого свои развлечения, так?       — Это разное…       Лен вдруг замер, почувствовав ледяной укол где-то под рёбрами, и медленно, осторожно выдохнул. Вот оно.       — Не разное.       Кривая улыбка, похожая на трещину между пластинами иссушенной земли, стёрлась с его губ.       — Всё-таки ты меня достал, — сказал Лен.       Согнувшись, жадно перехватил приоткрытые губы. Елисей, не растерявшись, медленно вытянулся на руках — целоваться, стоя на коленях, было неудобно.       При всём желании он не смог бы сказать, что стало спусковым рычагом. Просто они каким-то образом умудрились задеть друг друга, и обоим было необходимо выпустить пар. Сердце подскочило к горлу, обмякли колени, и стало наплевать на то, что будет дальше. Если какая-то неуверенность ещё и была, то она ушла в тот момент, когда Лен повёл за собой из ванной в коридор. В глянцевый полумрак и хлопковую тишину.       Весь короткий путь до комнаты Елисей пытался поймать его взгляд, не улавливая эмоцию — то ли он был возбуждён, то ли взволнован, то ли обеспокоен и напряжён. Но тёплые руки увлекали, и он шёл, слепо и бестолково, как олень на приманку.       Дотянув до кровати, Лен уверенно опрокинул его на матрас. Поймав запястья, поднял руки над головой и прижался губами к шее. И показалось, что с этого момента что-то изменится, станет легче, проще, но… он всё равно слишком волновался.       — Один раз это сработает. Я понял. Я всё понял…       Мир захлебнулся, поплыл, свернулся бархатистой тишиной в ушах. Короткие щекочущие поцелуи на ключицах моментально сбили с мыслей. Елисей раскрылся и откинул голову, успевая только подставляться — своим напором Лен попросту не давал замешкаться. Даже раздевался как-то между делом, не отрываясь и не отстраняясь.       Его прикосновения и ласки были совсем другими, точными, уверенными. Он был опытен и одними касаниями лишал воли, превращая в податливый ком плоти и разрозненных желаний.       — Ты боишься, — шепнул Лен, погладив его живот. — Это хорошо.       — А ведь раньше ты был не опасный гей, — в ответ ляпнул Елисей, задышав так, будто где-то в лёгких открылась сквозная дыра и весь кислород утекал сквозь неё, не успевая вплетаться в кровь. — Был, да…       Когда Лен скинул рубашку, тени широкими мазками легли над его ключицами, прокатились по крепким рукам. Лицо на миг закаменело, но он быстро подавил короткую вспышку то ли отчаяния, то ли тоски.       — Что с тобой? — Елисей попробовал приподняться, но его тут же скинули обратно на лопатки.       — Ничего.       Стянул с Елисея футболку — и забылся.       Врублёвский был шумным. Пытался держать марку, строить уверенность, но снять эти маски оказалось легче лёгкого и высечь звуки — тоже. Чуть прикусить сосок, пройтись языком по чувствительной ямке между рёбер, сжать сдавленный джинсами член.       — Хорош издеваться… — пробормотал он, подавившись стоном. — Кошака разбудим.       — О, думаю, он проснётся не скоро.       В следующий момент Лен поднял Елисея на ноги и принялся возиться с оставшейся одеждой. Помог стянуть джинсы и хрипло рассмеялся, заметив, что на нём боксеры с арбузными дольками — вряд ли дебилёнок думал о сексе, когда надевал такое.       Впрочем, он быстро забыл об этом, когда пробрался под резинку и медленно провёл пальцами по горячему стволу. Зажав член в крепкой хватке, опустился на колени. И Елисей задохнулся, когда головка проскользнула в обжигающую тесноту его рта. О таком он не думал даже в смелых фантазиях, и граничащая с безумием похоть во взгляде Лена быстро увела на неизведанную тропинку острого, болезненного удовольствия.       Всё потому, что Елисей имел лишь смутное представление о хорошем минете: те девушки, с которыми он сближался, либо ничего толком не умели, либо прикрывались какими-то принципами, не «опускаясь» до таких ласк. Он не настаивал — не видел смысла.       Теперь вдруг стало ясно, почему друзья любили ввернуть о минете шутку-другую. Он уже знал, что запомнит надолго. Потому что Лен вытворял языком такое, что хотелось срочно обрести жёсткую опору, чтобы в самый ответственный момент не рухнуть от избытка приятных ощущений. И, чёрт, остановиться тогда, когда вся кровь его организма отхлынула от органов и конечностей к члену, было почти жестоко.       — О… твою же…       — Нет уж, кончишь ты не сейчас, — Лен поднялся и посмотрел со странной смесью игривости и откровенности. — Прикоснись ко мне. Давай, Елисей, не заставляй всему учить тебя.       Елисей послушно прижал ладонь к прикрытому боксерами члену. Осторожно погладил, просунул пальцы над резинкой, вспоминая собственные ощущения. Так ведь будет хорошо?       — Кажется, я всё-таки не натурал, — вдруг рассмеялся он, и Лен не выдержал — опять спихнул на кровать. Елисей упал и расхохотался, почему-то краснея, как пьяная девица.       Из тайника под кроватью Лен добыл смазку и бросил рядом с Елисеем.       — Не спросишь, готов ли я? — подхватив тюбик, поинтересовался он.       — Нет. Просто расслабься и попытайся получить удовольствие.       — Ты, как обычно, чертовски нежен.       Лежащая поблизости подушка оказалась под загорелой поясницей, неудобное положение заставило выгнуться. Обнажённый, Елисей был полностью открыт, но смутило его другое — окинув его взглядом, Лен тряхнул головой, будто сбрасывая нависший над ним груз. И лишь после прикоснулся, положил горячие ладони на грудь и огладил напряжённые мышцы.       Елисей почувствовал себя так, словно держится за стропу, готовый прыгнуть с края утёса и лететь, лететь до самого дна ущелья, надеясь только на свою удачу. За спиной дышала высота. Жуткая, незнакомая, а от падения его удерживали только дрожащие ладони. Не в новинку, конечно. Привычно-страшно, привычно-опасно… если бы не замешивались чувства и обычный адреналин, с которым он давно был на «ты», не превращался в неизвестный науке яд.       — Эй, это тебе не спорт, — сказал Лен, вскрывая тюбик со смазкой. — Не надо готовиться так.       — Как тогда? — Елисей не узнал собственный голос — натянутый, почти испуганный.       — Что ты делаешь, перед тем как рискнуть?       — Я прощаюсь.       — Да?       — Как правило, это по-настоящему опасно.       — Тогда пусть. Прощайся, — Лен тронул пальцами сжавшийся анус и мягко толкнулся, без напора, но ощутимо, — допустим, с прошлым.       Фыркнув, он вдруг улыбнулся. Улыбнулся так, что Елисей замер, поражённый и полностью обескураженный. Таких улыбок он ещё не видел. Таких светлых, нежных, абсолютно открытых и настоящих. Совсем не похожих на обычные, едкие, с примесью чёрного перца.       Но, когда она погасла, Лен вцепился в него с новой силой и постепенно зажёг в глубине тела всполохи огненного, невыносимого желания. Зная, что нужно делать и как двигаться, чтобы было не просто хорошо — потрясающе. И пусть боль была — она быстро отступала. Тем более, пальцы скользили аккуратно, тягуче и плавно.       Всё это время Лен смотрел необычным, переменчивым взглядом — то нестерпимо нежным, то пристальным, то почти несчастным. Хотелось спросить, о чём он всё-таки думает, но едва Елисей приоткрывал рот, отвлекало новое движение внутри.       — Верь мне, ладно? — попросил Лен, опустившись к нему и нежно поцеловав подрагивающий изгиб шеи. — Если будет очень больно, не молчи.       — Л… ладно.       «Это даже не секс», — вдруг подумал Елисей, для верности ухватившись за влажное плечо.       Похоже на сцепление. На диффузию и взаимопроникновение. Потому что пока Лен вталкивался в его тело, он сам — пробирался куда-то под слои защит, в душу, куда раньше не было дороги. Пока Елисей стонал, мелко дрожа от боли и жгучего наслаждения, Лен тоже ему раскрылся.       И от него не хотелось отрываться. Хотелось сплотиться навсегда — только в эту секунду он был искренним и счастливым. Жаль, длилось это недолго.       Как только Лен понял, что Елисей в порядке и причинённая ему боль отошла, угасла, — заслоны закрылись. Да, он был страстным, да, вынуждал не просто трахаться — слушать, дышать в унисон, тянуться за незнакомым ощущением наполненности и уязвимой открытости, но по-прежнему сдержанно.       — Вот так, — шептал, притягивая к себе ещё ближе, приподнимая за бёдра. — Вот так…       И кажется, в этих словах было столько смыслов, что никогда не перечислить. Вот так — отдаваться, принадлежать, раскрываться, желать. Вот так — хотеть, мечтать, забываться. Вот так — смотреть в глаза, собирать языком влажную истому, толкаться до ядовитых вспышек, теряться в пряном, жарком запахе тела.       Вот так — любить.       Любить — только так.       — Это больше не повторится, — тихо сказал он, когда вечер сменился ночью, и Елисей вернулся из душа.       На коленях у Лена лежало гнездо с котёнком. Он всё ещё спал и крохотные лапки слегка подрагивали. Это могло показаться милым, если бы не...       — Ты поэтому был расстроен?       — Теперь ты знаешь, каково это, и страшно уже не будет. Всё самое плохое я уже сделал.       — Что сделал? — Елисей сонно осмотрелся и стал собирать одежду, думая о том, что должен сказать, чтобы пробиться к тому, настоящему Валентину, который ему поверит.       — Нас с тобой объединяет страх. Ты боялся близости, и пока боялся — было интересно, но с этого дня секс с мужчиной станет… скучным. Я боялся другого. Это неважно.       — Что если я люблю тебя?       Голос Елисея был таким усталым, что где-то внутри Лена что-то дрогнуло и отозвалось. Но он уже принял решение и не собирался отступать.       — Это не любовь.       — Что тогда?       — Будь это любовь, ты бы согласился бросить экстрим, но… — Лен сделал весомую паузу, сглотнул и решительно поднял серьёзные глаза, — ты не бросишь. Верно?       Натянув футболку, Елисей нервно дёрнул подбородком. Он злился, и злость вскипала, как буйное море, но и отрицать сказанное не мог.       — Но…       — Если мы продолжим, я останусь за бортом твоей жизни. Уж лучше выбрать самому.       — Звучит, конечно, логично. Не прикопаешься. Но что ты чувствуешь? — Елисей полностью оделся и вдруг превратился в остро заточенный кинжал — Лен ещё не видел, чтобы он был в таком состоянии. Он буквально звенел от ярости, и при этом злость почти никак себя не проявляла.       Елисей не повышал голос, не расхаживал туда-сюда, даже не всплёскивал руками. Стоял и смотрел. Зато глаза как никогда напоминали болото — жидкое, глубокое, полное хищных русалок и пиявок.       — Что бы я ни чувствовал, Елисей, нам не стоит продолжать, — отводя взгляд, сказал Лен. — Прими как данность.       Он просто ушёл.       Лен не ожидал такого — предполагал, что Елисей будет как-то бороться за свои взгляды и его придётся забрасывать общими фразами в духе «вместе нам быть нельзя, я старше тебя, у тебя ещё есть время, ты нормальный и вообще заведи семью». И особенными тоже: «Я не хочу сходить с ума, когда ты будешь прыгать с крыш в поиске новых ощущений, не хочу сдохнуть от тоски, когда радостно упадёшь в объятия смерти». Но… не пришлось.       Елисей ушёл, даже не хлопнув дверью — беззвучно. Всё это оставило в неприятно-подвешенном состоянии, но и оно длилось недолго.       Скоро вся решимость обратилась иглами вовнутрь и обрушилась на сердце волной боли. Ледяной, ожесточённой боли, изматывающей, мучительной.       Но Валентин знал — лучше так и сейчас, чем потом, после, когда Елисей, потеряв сознание на гоночной трассе и убившись, заберёт и его жизнь с собой.