Не все геи — пидоры

      Он включил телефон в годовщину.       Сотовый тоскливо сообщил о несовпадении дат и попросил зарядки, несмотря на воткнутый в разъём провод питания. Сообщений накапало немного, в основном — оповещения и соболезнования, но одно, самое последнее, заставило отвлечься от ленивой возни с пушистым неудачником. Про себя Лен нарёк кота Шрамик, в процессе знакомства обнаружив на его голове глубокие царапины. То ли кошка выронила беднягу из зубов, то ли где-то отхватил от собаки.       «Ты сука и мразь, но ты всегда был прав, и я замолвлю за тебя словечко в Аду».       Вот и всё. Допрыгался скульптор.       Дождавшись, когда телефон подсосёт немного заряда, Лен перезвонил на высветившийся номер. Правда, ни на что особо не надеясь. Подобное может написать тот, кто завис на краю, и никакой...       Мысль пришлось остановить усилием воли. Не анализировать. Не думать.       На другом конце радиоволны раздался тихий звук, и гудки заглохли. Лен приготовился к неприятному разговору с незнакомцем, но едкое хмыканье заставило его замереть.        — Ты чего, Подольский? Совсем от скуки помираешь?       Живой. Надо же.        — Да вот, увидел твой крик души и решил узнать у родственников, что ты с собой сделал.        — Меня успели спасти, к сожалению, — голос Зацепина показался непривычно спокойным. Даже, пожалуй, уверенным. В памяти всплыло угловатое красивое лицо, до черноты тёмные воспалённые глаза. Ему никаких веществ не требовалось, чтобы напоминать наркомана под ЛСД. Мальчика вштыривало реальностью и только.        — Какой способ выбрал? Я ставил на таблетки.        — Знаешь, давно хотел сказать — хреновый из тебя доктор, доктор.        — Был, — Лен потянулся за сигаретой и передумал курить в спальне: не хотелось сделать из кота пассивного курильщика. Он снял мелкоту с одеяла и, аккуратно опустив на пол, пошёл на кухню.        — Я настолько шокирован этим звонком, что пропустил свою остановку. Блин. Ты не мог набрать на пять минут позже?       Лен попытался выудить из пачки сигарету, но бросил это гиблое дело, заметив, что Шрамик с неожиданной прытью притащился за ним. Порцию никотина снова пришлось отложить.        — Как выбрался?        — Ну, ты был прав. Из гробика вытащили, так что пришлось пробивать дно потрясений.       Лен бросил взгляд в окно. Пасмурное небо серело над двором, по линии горизонта тащилась грязная вата туч. Будет дождь...       Дно потрясений. Прав, опять прав. Лучше бы ошибся, хотя, как ни посмотри, Никита был запущенным случаем. И не к психотерапевту ему надо было, а к психиатру, а лучше в клинику. Ещё раз.        — Поздравляю, — сказал Лен.       И собрался было сбросить, но резкий возглас его остановил:        — Стой! Ты это... приходи на мою выставку. Я сброшу адрес галереи.        — Ты даже к творчеству вернулся?        — Даже.        — Хорошо, если будет время, загляну.        — Береги себя.       Никита сбросил первым. Лен положил телефон на подоконник, обвёл пальцем тонкую длинную царапину на задней панели. Не «иди нахуй навсегда», не «чтоб тебя собаки в переулке сожрали». «Береги себя»? Серьёзно?       Он с трудом подавил порыв выбросить сотовый в окно. Разговор взбередил старую рану, и нахлынули воспоминания — лучше бы вообще не включал, кретин.       Лен слегка перекинулся через оконную раму, чтобы оценить высоту, с которой свалилось бы прошлое, и обжёгся о короткую мысль, что сейчас идея прыгнуть уже не кажется жестоким сумасшествием, как раньше. Только вот родители не переживут.       Не во второй раз.       Вообще-то мать всегда говорила, что они слишком похожи. «Только природа что-то напутала, Вальке не повезло родиться вторым, и всю силу забрала Катенька». Забрала. И с нею, с силой-то жизненной… не справилась.       На кладбище Лен собирался через силу, но если бы не поехал — грыз бы себя весь следующий год. Одевался медленно, нехотя, минут пять отбирал у разыгравшегося Шрамика брюки.       — Вот и что с тобой теперь делать?       В ответ на это котёнок лишь сердито мяукнул и с новыми силами бросился на штанину.       Нагромождённая сверху белая птица за прошедшие годы стала серой, будто присыпанной вулканическим пеплом. Сухой воздух подточил мраморные перья. Холодный камень надгробия покрылся едва заметным белёсым налётом. Металлическая эпитафия порыжела.       «Подольская Екатерина Александровна. Любимая дочь, дорогая сестра. Ты навсегда в наших сердцах». Дата.       Убрав повядшие цветы, Лен смахнул ладонью сухие листья и положил букет на основание памятника. Ирисы, яркие до боли в глазах, смотрелись на фоне серости кладбища аляповатым пятном краски.       — Ты знаешь, я только вчера понял, насколько мы похожи, — прошептал он, доставая сигарету. — Но ты зажопила даже эгоизм. Если бы я был, как ты… рядом бы прилёг. Вот тут.       Он кивнул на соседний участок земли, зарезервированный для семьи.       «Давай придумаем другие имена? Меня бесит!»       «Другие? Это как?»       «Ну, вот твоё — Валентин... Валя — это так по-бабски! Пусть тебя зовут Тин! Или Лен!»       «Это всё равно что сокращать Александра до Сандра. Тупость».       «Зато необычно! А меня зови Рина. Японией веет... зови меня Рина, Лен...»       — Рина.       Он закрыл глаза и, наконец, смог сделать полноценную затяжку. Впрочем, горло быстро сдавил ком непрошенных слёз.       Екатерина смотрела с надгробия — на фотографии ей было двадцать четыре. Плавные, своенравные черты лица, совсем как у него. Тёмные волосы с рыжим блеском… совсем как у него. Глаза отцовские, отдающие востоком, силой и хитростью — совсем… Рина-копирка. Навсегда в сердцах…       Кровь на руках и расквашенный висок, в труху стёршийся об асфальт. Влажная тина волос.       Пропущенные звонки.       Лен потёр переносицу. Руки задрожали, сигарета выпала. Небо грохотнуло — пока неуверенно, на пробу.       Никита так говорил: «Я танцор без ног, я слепой художник». Тогда врач, не способный помочь даже самому себе, не жалок — смешон. Персонаж анекдота. Беззубый стоматолог. Жирный диетолог. Мёртвый патологоанатом.       — Я кое-кого встретил, — заговорил Лен, туфлёй прижав сигарету к могильной земле. — Да, я гей, кстати. Тебе не рассказывал. Так вот, его зовут Елисей, и он придурок. Серьёзно, полный идиот — творит чёрт-те что и фотографирует всякое. Вы бы с ним подружились. Хотя, не знаю, как бы ты восприняла новость. У него есть брат, его зовут Руслан, и он, представь себе, учится на психолога. Ему бы психиатром быть, а он… Ещё мы недавно кота спасли. Его я, наверное, себе оставлю. Сначала хотел отдать, потом... не знаю. Смотри, он мне все руки... расцарапал...       Горечь перекрыла горло, и пришлось замолчать, чтобы не расклеиться окончательно. Дождевые облака грозно клубились, но как будто чего-то ждали. Лен вознамерился потерпеть до ливня, чтобы был приличный повод уйти раньше. Не вспоминать, не смотреть. Но как назло — не лилось.        — Он мне нравится, правда. Даже нет… я люблю. Но не хочу вот так — снова.       Кровь на руках и бледные губы. Красное на зелёном. Чёртово платье, купила в Париже, надела один раз, чтобы прыгнуть из окна.       Кровь на руках.       Кровь.       Проклятые пропущенные звонки. Словно в бреду Лен вытащил поднятый из комы сотовый, привычным жестом стёр с экрана отпечатки пальцев, открыл историю звонков. Четыре года назад, двадцать первое мая, пять пропущенных «Сестра».       — Что ты хотела мне сказать? Что ты хотела сказать… Рина? Что ты хотела, что…       Ну, наконец-то.       Небо взорвалось.       В этот день клуб был полон под завязку.       Буквально не продохнуть: пелена людей, и музыка такая громкая, что аж звенит в ушах. Заниматься в таком шуме документами было бессмысленно, так что Лен решил расслабиться и отложить дела на потом. Забыться.       Игорь топтался в заднике, напоминая маньяка, поджидающего невнимательную жертву. Наткнулся на него и сморщился, как будто увидел какую-то гадость.       — Ты чего такой мрачный?       — Я всегда такой. Что тут за толкучка?       — Ты всё проебал. Шум с клубами был, «Плебей» закрыт, БДСМ-гнёздышко прикрыли, все потащились сюда. Ну, я слышал, — Игорь настороженно оглядел его, но больше ничего не сказал.       Эйра Лен откопал у бара. Место рядом пришлось отбивать — но мальчики быстро рассосались, почувствовав в нём агрессию и властную силу. Один пытался строить глазки, но быстро плюнул, не заметив никакого интереса.       — Дай что-нибудь тёмное нефильтрованное, — попросил Лен у бармена. — Эйр, ты знаешь, что там за шухер с клубами?       — А. Ну, на «Лимит» была облава, босс в ярости. Там какой-то идиот устроил порностудию без ведома начальства. Дерьмецо быстро всплыло. А «Плебея» прикрыли от греха подальше, чтобы не зацепило, он же через два квартала. Нас босс решил не закрывать, территориально зацепить не должно.       — Теперь ясно. Сказочная история.       — Я б на твоём месте волновался, ты же везде поработать успел.       — Меня нет в документах, только в «Брандмауэре», а он беленький.       Эйр скосил водянистые глаза, поставил локти на барную стойку. Мышцы перекатились под кожей сильных рук.       — Ты как-то хреново выглядишь, Лен.       — Заказ, — подал голос бармен и поставил бутылку перед лицом.       — У меня сегодня есть повод, — медленно опустив взгляд на грубоватые губы, Лен пододвинул к себе пиво. — Поможешь расслабиться?       — Ого. Это ты-то?       — Я.       — Мне казалось, ты у нас блядь непреклонная.       — Времена меняются… — он сделал глоток.       И замер.       Возле лестницы на первый стоял Елисей. Внезапно — в белой рубашке, в стильных чёрных джинсах и туфлях. Неизвестно, сколько он тут пробыл, но лицо слегка блестело. Либо танцевал, либо в самом деле жарко.       Держал взгляд низко — будто бы и не глядя в лицо, но точно зная, что его заметили. Смотрел и улыбался. Без искры, спокойной улыбкой дешёвки.       Запреты, не запреты, ему было наплевать. Знал, где надавить, чтобы дало трещину. Лен решил, что одной ночи ему хватит, чтобы прекратить искать свой страх, но он вернулся, чтобы показать: это не так.       Тебя использовали.       Ну, так даже лучше.       Лен отвернулся и медленно, стараясь прочувствовать каждую секунду, поцеловал Эйра. Без всякой нежности, интереса, страсти. Просто так. Зато Эйр подтащил его к себе, будто гантель — с усердием, сосредоточенно.       А потом что-то такое началось: сразу не разобрать.       Шум, гвалт. Кто-то закричал. Волна людей без особого стремления двинулась к чёрному ходу. Раздались недовольные крики, и кто-то поднял ор, кроя гомофобов матом — Лен выхватил главное. Опять какие-то разборки на главном крыльце. Он с отвращением отодвинулся от Эйра и пошёл, оглядываясь — Елисея на горизонте уже не было.       Когда спустился вниз, музыка ещё шумела и половину возмущений было не разобрать, но толпа равномерно сливалась через задник. Лен полоснул раздражением недовольных, поморщился от лазерного света, бьющего в глаза, и пошёл искать охрану.       Ребята, обычно сторожившие вход, вместе с вышибалами выбрались на улицу. Возле фейсконтроля с решёткой было окно — Лен выглянул наружу. Тусклый фонарь высветил полосу асфальта, пешеходный переход и мрачную толпу у крыльца. Гомофобы пока не дрались, просто пиздели, пытаясь что-то внушить охранникам. Как же задолбало, одно да потому…       Он хотел было спуститься по лестнице, но потянуло назад — сильно, аж заболела рука.       — Куда собрался? — прошипел Елисей на ухо.       — Лучше бы ты свалил, — огрызнулся Лен, вырвав руку. — Елисей, ты тупой? Сколько раз я должен…       — Это моё дело, где я и куда хожу. Не тебе меня упрекать.       — Чего ищешь? Новых приключений?       Елисей дёрнулся, будто в него плеснули кислотой.       — Ты думаешь, я… просто ради?       — Для чего тогда?       Врублёвский открыл рот, чтобы ответить, и тут бабахнуло. Громко — так громко, что оглушило обоих. Лен, потрясённый, повернулся к окну. Объёмная тень вышибалы качнулась и неуклюже завалилась набок. Второй кинулся чистить кому-то рожу.       Лен не смог бы объяснить, почему сдвинулся с места. Но Елисей снова его поймал и на этот раз сжал так сильно, что почти наверняка обеспечил синяки.       — Ты что, совсем ёбнулся? — яростным шёпотом сказал он, обеспокоенно вглядевшись в лицо и дёргая Лена к себе. — На выстрелы?!       И потащил. Потащил за собой с адской силой. Лен пару раз взбрыкнул и сдался, быстро осознав, что эти тиски не разжать ни матом, ни домкратом.       Елисей вывел его к чёрному ходу, удачно попав в поток. Как раз к этому моменту вдалеке загудели полицейские сирены.       Уже на выходе Лен перехватил «управление» и подтолкнул Елисея к своей машине, припаркованной неподалёку. Они сели внутрь не сговариваясь, так же молча выкатились из ряда и проехали через переулок, ведущий к скоростной трассе, но проигнорировали выезд и нырнули под мост. Лен не стал отъезжать далеко: его трясло и вести в таком состоянии попросту небезопасно, так что он для верности свернул за какие-то гаражи и заглушил двигатель.       Зачем-то вынул ключ зажигания, полез за сигаретами. Елисей остановил его и кивнул на дверь:       — Выходи.       Голос звучал так, что Лен не рискнул спорить. Успел даже подготовиться получить сполна и дождался — Елисей хотел наподдать ему в лицо, но скосил удар и вместо этого потянул за ворот рубашки.       — Ты, твою мать, совсем конченный? А если бы меня не было? Если бы не было, а?!       — Уймись...       — Нет уж, ты ответь сначала! Если бы меня не было — полез?!       — Полез! — рявкнул Лен, впрочем, не пытаясь его отпихнуть. — Там ранили человека! Я мог помочь!       — Ты… блядь! — в сердцах выпалил Елисей, отступил на шаг и опять потянул к себе. — Какая, нахрен, помощь! Нормальные люди не лезут в гущу разборок! Тебя могли там пристрелить! Теперь скажи, кому из нас надо острых впечатлений?!       — Да не о том речь… — потеряв запал на ссору, вздохнул Лен. — Я бывший врач, и это просто привычки.       Елисей притих. Опустил взгляд на свой кулак, сжимающий безвозвратно смятый воротник, и ослабил хватку. Тоже быстро угас, но вместо равнодушия на лице осела колючая боль. Переведя дыхание, Врублёвский шепнул:       — Всех не спасти.       Глаза дурные. Дурные глаза — странный цвет, лихорадочный блеск, а в ресницах запутались свобода и нежность. Выражение тоже дурацкое, просто невыносимое, блядское божественное сострадание, обжигающее, как кипяток.       — Заткнись, — отозвался Лен. — Просто заткнись.       Он заплакал, как ребёнок, и попытался закрыть лицо, но Елисей не дал — всматривался, ища ответы на невысказанные вопросы, цепляясь теперь уже за щёки, привлекая к себе, умоляя о чём-то. Лен не мог расслышать слов.       Потом, позже, вдруг стал его понимать, не слыша, ощущая: «Расскажи, расскажи мне, что с тобой не так, что тебя мучает, почему это происходит».       И он начал говорить, как есть, задыхаясь, захлёбываясь словами. Был уверен: и половину нормальному человеку не разобрать, но Елисей мог. Только Елисей и мог.       «Сегодня уже четыре года, как моя сестра-близнец выпрыгнула с восьмого этажа.       Четыре года назад она позвонила мне пять раз.       Пять, чёрт побери, раз.       А я не взял трубку.       Она звонила часто и по пустякам, я был за рулём.       Я был единственным человеком, которому она могла доверить свою боль четыре года назад. Но не взял трубку, понимаешь?       И я это видел, видел, как она разбилась, держал её в руках, в чёртовом зелёном платье с разбитой...       Хуже всего то, что я знаю.       Я мог её спасти, Елисей.       Я мог её спасти…»