Не все геи — пидоры

      Золотистый напиток зажёгся в лучах утреннего солнца.       Елисей запрокинул голову, делая глоток из влажной прозрачной бутылки. В квартире стояла налипающая, пьяная жара, так что минут десять назад он расстегнул рубашку до середины груди, как всегда, ни о чём не задумавшись…       Ладно, стоит признать, ему шла такая порывистость.       Лен спокойно разглядывал его — слишком взрослого в официальной одежде, серьёзного, красивого до боли. Мягкая, карандашная тень в разрезе ворота притягивала взгляд, спутанные волосы горели, свет причудливо играл в зелёных глазах, рассыпая искры в радужках. В такие моменты казалось, что, стоит Елисею неосторожно двинуться, где-нибудь что-то воспламенится.       На душе было хорошо. На удивление хорошо, как не было уже давно. Лен вдруг осознал, что до этого дня всеми силами старался не допустить эту доверительную близость в свою жизнь, но…       Елисей тащил её с собой, как мешок с пожитками. Либо вычёркивай его всего целиком, либо смирись.       — Расскажи о ней, — устав от тишины, попросил Елисей. — О ней, о вас. Я хочу знать всё.       — Это скучная история с плохим концом, — ответил Лен, ласково потрепав тоненькое ухо Шрамика, клубком тьмы свернувшегося на стуле рядом.       — Для тебя, может, и скучная, — кивнул Елисей. — А мне надо.       Лен взял свою бутылку и тоже хлебнул горьковатого хмеля. Пока пил, придумывал, как бы ещё раз уклониться от рассказа, но в итоге неожиданно разоткровенничался:       — Я родился вторым. И, может, поэтому, а может, по другой причине, был слабее. Такой… типичный болезненный ребёнок, с таблетками, астмами, аллергиями. Её Ахиллесова пята. Когда мы были совсем мелкими, она решила, что нас должны звать по-другому, и переделала «Валю и Катьку» в «Лена и Рину». К моему удивлению, это даже сработало.       Он ненадолго затих, ворочая в голове воспоминания. Оказывается, они не были выкрашены в чёрный, как ему представлялось. И местами всё ещё были непринуждённо-яркими.       — Рина всегда была впереди паровоза, вагон энергии и целый букет проблем с поведением. Она хулиганила, как чёрт… я пытался ей подражать и часто брал вину на себя, так что все считали, что это я, хоть и дохляк, источник всех бед. Потом кто-то из детей назвал её Рина-копирка, и приклеилось аж до одиннадцатого класса, как она ни пыталась доказать, что это я — плагиатчик.       Лен покрутил бутылку в пальцах. Елисей с тоской наблюдал за тем, как тёплый блеск покидает его взгляд.       — Она была красивая. Как ведьма. Со временем её неуёмная энергия превратилась в… тёмную, редкую красоту, от которой и парни, и девушки сходили с ума. Я был лишь блёклым фоном.       — Неправда. Ты очень красивый, не говори так.       — Спасибо, конечно, но, если бы ты увидел, сам бы так подумал.       — Покажешь? Хотя… прости, я… тупой. А-а-а-а, я… в смысле…       — Хорошо.       Лен поднялся и куда-то ушёл. Вернулся через несколько минут с небольшим пыльным альбомом в корке синей кожи и бросил на стол.       — Посмотри, если хочешь.       Елисей собрался было отказаться, чтобы не ковырять рану дальше, но Руслан был прав: человеческое любопытство мощнее всякого вечного двигателя.       Она и вправду была восхитительная. Выразительные губы, томный взгляд, прикрытый тяжёлыми густыми ресницами, не худощавое, привлекательное тело. Он легко мог представить, как она ходила, покачивая изящными бёдрами, как собирала в пучок волосы на макушке. Как красила губы — жгучим алым, хотя в этом не было необходимости с такими-то пронзительными глазами.       Это был тот случай, когда природа рисовала человека чистейшей породой, между делом щедро сдабривая харизмой.       Валентин, появляющийся на фотографиях куда реже, вовсе не был фоном. Скорее частью: в нём было всё то, что напрочь отсутствовало в Екатерине, хотя они и были похожи. Внутреннюю жёсткость прикрывала хрупкая внешность и неловкие пацанские ужимки, однако всё это могло обмануть разве что слепого. Иногда, из-за грубоватой ухмылки, он казался озлобленным — впрочем, оттаивал на совместных фото.       Альбом заканчивался выпускным. Елисей даже не заметил, как пролистал его весь.       — Вы дополняли друг друга, — сказал он, осторожно положив фотоальбом на стол.       — Может быть. Говорят, между близнецами есть особая связь. Но, если честно, я никогда её не чувствовал. И, видимо, поэтому… тогда…       — Ты не виноват. Никто не виноват.       — Да. Знаешь, когда уходит человек, хуже всего не то, как он это делает и почему, — его голос вдруг растерял усталые нотки, стал железным и тяжёлым. — Хуже всего то, что невозможно разозлиться. Некому предъявить претензии, не с кем бить посуду и драться тоже не с кем. От всех эмоций, даже самых сильных, остаётся лишь тяжесть, потому что они — есть, а адресата — нет. Вместо того чтобы отпустить её, всё, о чём я до сих пор могу думать — что же она чувствовала. Но никогда не узнаю, если, конечно, сам не повторю этот путь…       — Не смей так говорить, — Елисей навис сверху, уперевшись ладонью в стену над головой Лена. Чтобы заглянуть в лицо, пришлось извернуться. Хотя, наверное, зря: он источал столько агрессии, что лучше было этого не видеть.       — Это лишь рассуждения.       — А как насчёт того, что пару часов назад ты собрался рвануть прямо в гущу разборок с оружием? И вообще, что ты творил, Лен? В клубе?       Чтобы глотнуть пива, Лен чуть выгнулся и откинулся на стену: Врублёвский зажал его в приятную клетку рук, почти не оставив свободного места.       — Развлекался.       — Я бы это так не назвал.       — А как?       — С ума ты сходил. Как последний придурок.       Несмотря на злость в голосе, Елисей опустил голову и нежно прижался к его виску. Так и застыл, медленно выдыхая, будто готовясь уснуть, — фальшиво спокойный, уставший.       — Успокойся, — шепнул Лен, ухватившись за напряжённую руку. — Никуда я не денусь.       Елисей что-то обдумывал. Прежде чем заговорить, он слегка отстранился и буквально вцепился взглядом. Пробрало бы, если бы Лен не был окончательно и бесповоротно очарован.       — Зачем ты его поцеловал? Чтобы меня позлить?       — Тебя? Нет, это слишком мелочно. Я проверял. Себя.       — Проверил?       — Проверил. Не понравилось. Всё? Вопросов больше нет?       Елисей вновь замолчал. Позу не сменил и постепенно восстанавливал душевное равновесие. В приступе ревности он слишком сильно напоминал старшего брата — наверняка, ему самому это не нравилось.       — Значит, ты был врачом, да?       — Угу. Психотерапевтом. Недолго. По медицинским меркам не был совсем.       — Почему бросил?       — Я потерял всякий интерес. Знаешь таких врачей? Которым наплевать, кто умрёт или свихнётся, лишь бы досидеть до вечера. Отвратительные люди. И я стал таким. После Рины.       Лен позволил себе прижаться к Елисею так, чтобы ощущать его лёгкое дыхание на коже. Невесомая дымка клубных ароматов, пропитавших светлую рубашку, окунала в устойчивое дежавю.       Клуб. Театральный «секс». Пепельница.       — И ты просто ушёл?       — Да, чтобы восстановиться. И уже не вернулся.       Елисей осторожно тронул его шею губами и вздрогнул всем телом, словно испугавшись этого порыва. Но Лен поддался — подставился и расслабился, слушая свой яркий, настырный пульс. Он был измучен этой долгой ночью, но…       Уют так настойчиво пробивался внутрь, что пришлось его впустить.       Он не обратил внимания на то, что оказался ведомым и старательно оберегаемым, — всё получилось само собой, как по нотам, по сценарию. Как-то так у Елисея выходило, ещё с того, первого раза, но зато теперь он не сомневался. И был абсолютно уверен в том, что делает.       Подминая Лена, заставляя вздрагивать и выгибаться навстречу ласкам, бормотал что-то о сумасшедших, о любви, о том, что никогда больше не будет верить словам. Что-то о том, что тело и порывы — единственно правдивы. О том, что теперь его от Лена не отгонят даже самые страшные демоны, и если он захочет остаться один, то ничего не выйдет.       О том, что жизнь — это всё, что у каждого на самом деле есть. Не вещи, не эмоции, не последствия деятельности, а только жизнь. И когда этого единственного сокровища не станет, всё остальное будет уже не важно.       Поэтому, чёрт побери, он больше не позволит себе необоснованный риск. Ни себе, ни Лену.       Никому.       Елисей был уверен…       А больше Лену ничего и не было нужно.       — У меня есть условие, — сказал Руслан, на ходу застёгивая короткую дутую куртку. — Я проведу этот день с тобой так, как ты этого хочешь. Но после — ты исчезнешь из моей жизни.       Кирилл заглянул в прохладные глаза и мёртво усмехнулся. Конечно, а как иначе? Руслан и так был необъяснимо великодушен, вчера не послав его нахрен с неприличными предложениями. Не послав и ко всему позволив поцелуи, ласки и взаимодрочево.       Но вчера он был податлив и морально уязвим, а сегодня… он был собой.       — Совсем?       — Совсем. И чтобы твоя рожа не мозолила глаза. На учебе — ты меня не знаешь. Вообще.       — Ладно. Договорились, — едва справившись со сковавшим горло спазмом, отозвался Кирилл. — Совсем так совсем. Теперь… пойдём. Сходим кое-куда.       Дерево росло на окраине города, и добираться до него пришлось долго — около полутора часов. Руслан, поначалу державшийся шипастым особняком, внезапно оттаял, когда Кирилл в полупустом автобусе стал засыпать его вопросами.       — Неужели ты ничем не занимался с самого детства? Ничем не увлекался, не учился? Ведь наверняка что-то было? Готовить, например, умеешь же.       — Да, твою мать! Занимался. Я дрочил. Очень увлекательное занятие, и учиться пришлось недолго, даже такому посредственному человеку, как я.       — Я серьёзно, — фыркнул Кирилл.       Руслан перевёл задумчивый взгляд на серый бетонный термитник, непрерывной полосой ползущий за стеклом.       — Нет у меня никаких интересов, сколько раз повторять? И хобби нет. И талантов. Я обычный серый циничный ублюдок со смазливой рожей. Сложно найти тему для разговора, да?       — Откуда ты можешь знать, если не пробовал и не искал?       — Так уж вышло, что иногда я просто Знаю, — сказал Руслан. — Сейчас ты зацепишься за этот факт. «У тебя всё-таки есть талант — разбираться в людях»?       — Видишь насквозь. Как жаль, что выбить тебя из седла можно только конфетами. Ты случайно не мечтал стать кондитером?       Руслан пожал плечами.       — Вообще-то я не то чтобы очень люблю сладкое. «Ласточка» — это… исключение.       — А почему? Расскажешь?       — Когда я был мелким пиздюком, то не мог никому дать отпор. Физически, то есть. Только на словах. За это меня часто втягивали в разборки… но рядом болтался Елисей, и он был вынужден прикрывать. Хотя, он уже тогда был безбашенным, так что ему нравилось чувствовать себя героем. В какой-то момент он повадился носить с собой конфеты, чтобы занимать меня, когда я не мог успокоиться и прекратить поливать всех дерьмом. Если он ввязывался в драку, то мне просто нечего было делать, и я ел их, дожидаясь окончания представления. Не знаю, как так вышло, но со временем это стало психологической установкой — если в руке «ласточка», значит, не нужно бояться или переживать. И всё будет хорошо.       Руслан чуть прикрыл глаза. Сейчас он выглядел удивительно чутким — Кирилл с трудом верил в то, что наблюдает не галлюцинацию. Всё-таки, как он ни пытался отрицать, брат занимал в его жизни особенное место. От привязанности он избавиться не мог, даже если очень хотел.       — Ещё будут глупые предположения? — не дождавшись реакции, спросил он.       — Миллион, — серьёзно кивнул Кирилл. — Наша остановка.       На окраине города было пустынно и веяло пронзительным холодом. Зато вместо нагромождений улиц по ту сторону дороги раскинулся естественный парк, лишь слегка изуродованный вмешательством человека. Иногда на пути встречались детские качели, привязанные к веткам. Старые скамейки торчали то тут, то там по всей длине извилистой тропинки. И в самом её конце, прикрытое пышными кронами небольших берёз, росло особенное дерево.       Старое дерево. Самое огромное из всех, что Руслан видел в своей жизни. Его тяжёлые разлапистые ветви кренились к земле, создавая воздушную мерцающую тень. Кирилл нырнул в неё и коснулся коры пальцами.       — Тебе нравятся такие места?       — Здесь тихо, — сказал Руслан. — Я думал, ты потащишь меня в клуб или ресторан, пытаясь произвести впечатление.       — Я стараюсь быть оригинальным.       Врублёвский хмыкнул и подошёл поближе.       От дерева веяло мощью и мудрым покоем. Если так подумать, то да, он любил такие места, и здесь Кирилл каким-то чудом оказался прав. Вряд ли он оценил бы прогулку по каким-нибудь пятизвёздочным пунктам приёма пищи.       — Здесь мне легче всего привести мысли и чувства в порядок, — пояснил Кирилл. — Принесёшь сюда гитару, наиграешь чего-нибудь… и проблем как не бывало. Даже курить не хочется.       — Ты что, Покахонтас? — Руслан едко заулыбался во все тридцать два. — Поёшь с птичками, ветер слушаешь?       — Ага, и на залётных блондинов западаю. Если с блондинами не складывается — бобров ебу.       — Так… вот, на что я тебя обрёк?       Смеялись долго. Задыхаясь и стирая слёзы, успокаиваясь и складываясь снова. У Кирилла от смеха заныли виски, у Руслана — свело живот.       Глупо же. Все эти условия и правила, рамки, интриги, отказы. Очень глупо, но слов из памяти не выжмешь, а отступать в вопросах гордости Руслан не умел.       На скамейке под деревом и правда было замечательно. Даже разговор складывался легче, словно они находились в какой-то иной реальности — к шести часам оказалось, что оба проголодались и вообще-то успели замёрзнуть. Было решено выдвинуться на охоту за чебуреками. Отыскали какую-то кафешку, перекусили на ходу и заполировали всё это дело кофе в ярких жёлтых стаканчиках.       Погода шептала. Лёгкий ветер наглаживал волосы, холодное солнце неуверенно выглядывало из-за густых облаков.       К концу дня Руслан вдруг понял, что ни разу за день не подумал о Елисее и их ссоре. А ведь буквально вчера не мог найти себе места из-за того, что брат не вернулся домой.       Как странно.       — Что ж… вот и всё, — заметил Кирилл, остановившись возле знакомого подъезда. — Как и договаривались, целый день. Свет горит, Елисей уже дома…       Руслан опустил взгляд, чтобы не смотреть в лицо. Может быть, оно было наигранно равнодушным, может — печальным или искренне радостным. Чужих эмоций видеть не хотелось в любом случае.       — Это… — начал было он, но осёкся и тряхнул головой. Что за чушь. Идиотизм в чистом виде — цепляться за человека, который слишком долго навязывал своё внимание и в итоге почти силой вынудил выделить ему время.       — Не надо, — оборвал Кирилл. Голос его звучал немыслимо устало и болезненно. — Не утруждайся. Я всё понял. Это была… моя прихоть.       Руслан вздохнул и осмелился поднять глаза.       Кирилл протянул руку. Получил неуверенное беглое рукопожатие. Задержал на миг — запоминая ощущение.       — Удачи во всём, Руслан. Я… был рад. Спасибо за этот день. И прости за навязчивость.       Развернулся и побрёл прочь.       Руслан молча смотрел ему вслед, невольно сжимая пальцы в кулак. Ладонь всё ещё хранила тепло — и оно ускользало вместе с тёмным силуэтом. В какой-то момент Врублёвский почти сдался, сделал шаг вперёд, словно по инерции, но взыгравшая гордость моментально пригвоздила к месту.       Чушь. Бред. Идиотизм. Чувства — это не про него.       Просто было весело и жаль, что всё кончилось. Зато этот болван не будет больше выть под окнами, доставать в институте и десертной ложечкой есть мозг. Не будет надоедать и маячить.       Он не будет — и слава богу. Верно? Верно.       Решив так и круто развернувшись, Руслан торопливо скрылся за тяжёлой металлической дверью.       И тихого, дрожащего голоса, напевающего что-то тоскливое, он уже не услышал.