Amore senza rimpianti

***

      Несмотря на окончившееся шоу, люди не расходятся, а наоборот – под зазвучавшую музыку принимаются танцевать и кружиться друг с другом, наслаждаясь этим вечером, ознаменовывающим прекращение междоусобиц двух великих семей Флоренции. Но самыми осчастливленные среди них – те двое влюблённых с крыши, бегущие по пустынным улицам между одиноких домов. Вокруг не души, и они, совершенно окрылённые друг другом, скрепляют руки, направляясь к палаццо.       — Ох… неужели я в вашем дворце, мессер? — Чимина ведут по тёмным коридорам, помогают забраться по длинным лестницам, и он доверяет себя юноше, идущему впереди.       Намджун зажигает свечи в своей комнате и проводит мальчишку к ложе, предлагая ему присесть.       — Чимин, я… выслушай меня, Чимин, я люблю тебя, правда люблю, безумно люблю, что голову теряю я, и…       — Тише… — но тот прерывает, призывая к молчанию, прижав указательный палец к горячим губам. — Я всё понимаю…       Чимин хочет выдавить из себя то, что крутится на языках у двоих, но произношение которого страшно для них. Платоническая любовь между двумя мужчинами уже считается грехом, а за искушением в мир блуда следует и суровое наказание. Чимин снова внезапно поддаётся в размышления, которые преследуют его почти всегда, он пустым взглядом смотрит куда-то напротив и не замечает, как начинает с силой сжимать намджуновскую ладонь, пока тот не зашипел.       — Ой, простите... — мальчишка переходит на шёпот, ему кажется, что даже его мысли может услышать кто-то посторонний.       – Просто… доверься мне, Чимин, я люблю тебя.       — Я верю Вам.       В тусклом свете прикроватных свечей Намджун ловит руку младшего и принимается целовать его пальцы, отдававшие теплотой, нежностью и живостью. Они сжимаются, чувствуя не себе лёгкое щекотание от губ, и вытягиваются, когда жар этих касаний оставляет после себя ожоги. Юноша освобождает Чимина от плаща, не глядя роняя его из своих рук, сбрасывает его излюбленный жиппон, лёгкую рубашку, и пред ним оголяется ровная мальчишеская грудь жемчужной белизны. Намджуна скручивает, когда глаза опускаются на едва заметно вздымающуюся грудную клетку и выпирающие рёбра при каждом вздохе. Его тело доводит аристократа чуть ли не до обморока, до предсмертного блаженства, и он, сдавшись, поцелуями покрывает грудь, нежную и девственную, раскрытую в покорном ожидании с чистейшей невинностью. Чимин ныряет пухлыми пальцами Намджуну в каштановые волосы, прижимая его голову ближе, раскрывает рот и ощущает во всей комнате ночную прохладу, льющуюся через открытые двери балкона. Губы настырнее оставляют после себя следы на бледной коже, крадутся по ложбинке ключиц, пересчитывают выпирающие ребра, почти разрезающие тонко натянутую бархатную кожу, и, дойдя до пупка, поднимаются выше, к губам мальчишки, сливаясь в новый поцелуй. Руки робко, всё ещё сомневаясь в дозволенном разрешении, скользят по бокам, спускаются ниже, к ягодицам, и сжимают их, мягко разводя в стороны.       Чимин крутит в пальцах золотые пуговички на жакете Намджуна и с трудом расстёгивает их, следует ещё один ряд, и у него заламывает руки от предвкушения, а за вторым рядом открывается доступ к телу юноши. Шёлковая простынь сминается, когда на неё укладывают мальчишку с крайней бережностью и страхом поломать. Звучат первые томные вздохи после новых отпечатков губ, раздававшихся по всему телу с большой частотой. С Чимина сбрасывают всё облачение, его изгибы тела – не присущие мужчинам – возбуждают старшего так, что его возбуждение твёрдо упирается в ткань штанов. В Намджуне мечется всё живое, требуя вкусить девственность юной души, ввести его в новый мир и показать настоящую любовь, которую он никогда больше в жизни не сможет ощутить с кем-либо другим. Эта любовь должна существовать только между двумя, она не может разделяться на кого-то ещё. Они обязаны оставить её в тайне между собой и предаваться только нежности друг друга.       Старший заводит руки над головой парня, сцепляя их запястье своей ладонью, и тянет губами его набухшие соски, походившие на два расцветших розоватых бутона, кусает их, мягко зализывает и по очереди очерчивает языком ореолы. Торжество всего тела говорит ему: смысл его жизни просто потускнеет, если он не украдёт целомудрие мальчишеского тела. Ему хочется господствовать над ним, узнать, насколько оно прекрасно под горячими ласками. Намджун приглаживает бока Чимина широкими ладонями, а тот издаёт новые стоны, звучавшие мелодией для ушей старшего. Только он должен и может слышать их, никто больше на этом свете, он жаден до капли, хочет заполучить всё в свою власть. А парнишке только это и надо, он просто счастлив, что его любовь воплощается в реальность, некогда казавшаяся такой далекой, когда он, сидя на заборе, с волнением на сердце следил за каждым шагом Намджуна, если видел его в выходные на рынке. Он неотступно следовал за ним в тени и молился Господу, чтобы тот однажды заметил его, смог узреть истинные порывы его чувств.       Он рядом, он нависает над ним, и всё, что окружает Чимина сейчас, – один единственный Намджун. Старший оставляет личное клеймо на шее – яркий, расцветающий на шее сливовым пятнышком след от поцелуя. Юноша раз за разом приникает к груди Чимина, пытаясь вдоволь насладиться его запахом, широко раздутыми ноздрями урывая его аромат.       — Господи, не медлите, прошу Вас, — полный желания голос начинает командовать Намджуном и укреплять его уверенность в правильности своего решения.       Мальчишка всячески пытается скрыть свою наготу, стесняясь самого себя, и требует, чтобы разделся и аристократ.       — Ты нетерпеливый, Чимин, — басит тому на ухо шатен, кусает мочку уха, оттягивает её и добавляет: — Я постараюсь сделать всё как можно нежнее. Ты ведь веришь мне, правда?       — Да, я верю Вам, верю, верю, но быстрее, пожалуйста!       — Ты дождёшься меня? — старший стекает с шёлковой постели, целует младшего в колено, огладив икры, и поднимается.       — Куда Вы?       — Я должен… принести…       — Хорошо… хорошо, не продолжайте, я понимаю, — мальчишка натягивает до самой груди всё покрывало, собираясь последовать за Намджуном, но тот останавливает его лёгким толчком в плечи, приказывая ему лечь обратно на подушки.       — Не смей вставать, Чимин, в таком виде стены моего дома не должны видеть тебя, слышишь? Только я могу лицезреть и наслаждаться тобой, понимаешь? Жди, ты ведь не уйдешь? Не передумаешь? — его голос, постепенно терявший свою твёрдость, звучит почти безнадёжно и тоскливо.       — Да, да, я подожду Вас, только быстрее, я не могу больше терпеть! Мне так страшно одному без Вас.       По всему этажу раздаются шлепки босых ног Намджуна, торопившегося добраться до пустующей кухни. У него внутри разрывается от осознания того, что эта ночь, вся эта страстная ночь принадлежит только им. Он всю ночь будет слышать только голос Чимина, всю ночь любоваться его прекрасным профилем с острыми линиями, всю ночь будет признаваться ему в любви и осыпать руки поцелуями. О них больше никто не узнает. Эта любовь на двоих, скрытая от всего мира, и на кончике языка ощущается тревожная мука, но послевкусие раскрывается чувством сладостного блаженства и желанием большего. Юноша плывёт во мраке дворца, придерживаясь руками за обои с резными узорами, но от собственного волнения чуть ли не сшибает всё на своем пути.       Чимин мирно и покорно, с отблеском прикроватной свечи в глазах, невидящим взглядом смотрит в сторону, боясь вздохнуть лишний раз, но если бы даже он захотел глотнуть воздуха глубже, его лёгкие, скованные беспокойством, не позволили бы ему этого сделать. Он вздрагивает при каждом колыхании полупрозрачных занавесок, раздвигающихся от завывающих порывов ночного ветра; при прозвучавших с улицы мужских голосах, шедших в сторону весёлого торжества, и слишком долго не появляется Намджун на пороге комнаты, пугающем своей бесконечной темнотой. Но аристократ, при новом мысленном позыве младшего, врывается в комнату, дрожащими руками сжимая длинную и тонкую бутылку.       — Ты ведь ждал меня? — и он с облегчением забирается к Чимину, откидывает в сторону бутылку, и уводит брюнета в глубокий, вязкий и сочный поцелуй, руками неустанно исследуя его торс, дрожащий от вожделения.       Чимин буквально искрится выливавшимся с чёрного неба голубоватым светом, идущим от белоснежного рожка, крадущегося сквозь лёгкие облака; мальчишка плавится от требовательных губ, круживших голову и раскалявших кровь. Огоньки свечей в позолоченном подсвечнике дрожат и своим свечением смешиваются с голубыми потоками, укрывавших тела двоих, сливавшихся воедино. Намджун разводит ноги младшего, успокаивающе целуя его во внутреннюю сторону бедра, скользит своими пухлыми губами к опасной близости возле возбуждённой плоти, упрямо прижатой к худому животу, а после поднимается к коленям, прикусывает тонкую кожу и опаляет её, словно горячими языками пламени.       Мальчишка томно стонет, изнемогая от мучительного желания, и откидывается на подушки, его член невероятно пульсирует. Пальцы на ногах растопыриваются сами собой, а на руках впиваются в густую шевелюру Намджуна, оттягивая его голову от себя.       — Я сейчас умру, господин, не медлите, пожалуйста... Только не медлите, — он бездумно шепчет и вытягивается в спине, как струнка, когда юноша, не слушая того, продолжает поглощать каждый миллиметр его груди и худого живота, хотя все остальные голые части чешутся от требования почувствовать и на себе пылкие поцелуи.       Собственное возбуждение уже раздражением бьёт по всем пальцам аристократа, и того больше не хватает, он с глухим хлопком вынимает деревянную пробку бутылки и выливает светящуюся жидкость на свои пальцы. Золотистые капли стекают по всей его руке, и та начинает сверкать, а капли ручейками расползаются по его локтю и разбиваются о белоснежные простыни. И младший, завороженный прекрасной картиной рук, отчаянно дрожит всем телом. Намджун отставляет бутылку на пол, одной рукой прижимает аккуратно Чимина к кровати, нажимая на его живот, и приставляет первый палец, легко надавливая вперёд.       — Ох, Господи, обнимите меня, я не выдержу без Вас, — младший тянет на себя аристократа, заставляя того упасть на его грудь, тот пальцем проникает глубже, после добавляя второй и неотрывно следя за дрогнувшим на секунду лицом брюнета.       — Ты сейчас такой красивый, Чимин, такой невозможный, самый-самый прекрасный, Чимин, слышишь меня? — Намджун покрывает его лоб, щёки и губы быстрыми поцелуями, раздвигая двумя пальцами на лад ножниц, и пытается заглушить его боль лаской другой руки, играясь ею с потвердевшими сосками.       Мальчишка стонет от восторга. Он точно сойдёт с ума, ему думается, что сейчас до его тела дотрагиваются ласковые руки всех небесных ангелов, касания почти беззвучны, но горячи. Чимин не выдерживает, когда уже три пальца оказываются в нём. Он шипит, прося Намджуна остановиться, и выдыхает, отгибая шею в сторону, которую старший тут же одаривает поцелуем. Горячая кровь распаляет дрожавшее тело, доводя мальчишку до исступления рассудка.       — Про-продолжайте…       Пальцы проникают ещё глубже, растягивая узкие стенки, тем самым предупреждая о проникновении чего-то большего, но действуют ласково, боясь повредить Чимина, словно тот состоит из настоящего китайского фарфора. Мальчишка полностью раскрыт перед взором прожигающих глаз, находится в их власти и доверяет самого себя. Если он и хотел испытать первый в жизни оргазм, то представлял его только с Намджуном, видел себя только с ним и тоскливо вздыхал, если тот видел в нём только преданного друга. И какое же удовольствие для него ощущать намджуновские пальцы в своём нутре. Они тянутся дальше, желая найти нужную точку в его горящем от страсти тела. Чимин хватает простыни руками, тихо скуля и боязливо заглядывая на руки юноши. У него прерывисто вздымается грудь, как под тяжестью чего-то тяжелого, с силой давящего на рёбра; он переходит горячие выдохи, предзнаменовавшие страх перед болью, пытающийся зажевать тонкую и светлую душу Чимина.       Пальцы достигают своей цели, и перед глазами зияет выход к эйфории, к которому следует прокладывать путь через единство двух слившихся тел. Из груди на свободу выбираются сладкие стоны, младший изгибается, двигая корпусом в сторону, и упирается ладонями в грудь Намджуна, впиваясь ногтями в окрепшие мышцы.       — Да-да! Здесь, ещё раз, пожалуйста! — молит Чимин.       — Ещё?       Юноша, чувствуя давление резко сократившихся мышц, стремящихся перекрыть доступ к блаженству, раздвигает пальцы и направляет их под тем же углом. После новых толчков, помогающих достичь выхода к раю, Чимин распускается, раскрывается, как самая настоящая роза перед предстоящим триумфом, раскрыв свои шикарные лепестки.       — Ох, Боже…       Аристократ облизывается с лисьей ухмылкой, наблюдая за постепенным раскрепощением мальчишки. Тот теперь полностью в его власти, только от Намджуна зависит, какое небо над головой увидит Чимин, какие звезды он будет ловить.       — Господи, прошу, не медлите…       От ощущения господства над юным телом в аристократе будто опрокидывается тёплое молоко с мёдом, заливающее всю грудную клетку. Ему не стоит больше терпеть, иначе Чимин с головой утонет в своих блаженных облаках раньше, чем следует. Тот нетерпеливо ёрзает по постели, продолжая скулить. Ноги мальчишки ласковой рукой заводят за поясницу, Намджун отрывает Чимина от подушек, вплотную прижимая к своей груди, и заставляет обхватить руками его шею. Тихое сопение, смешанное с горячим дыханием, приятно щекочет за ухом, по шее пробегается стая мурашек, пробуждающая самодовольную улыбку у Намджуна. Он приподнимает мальчишку одной рукой и второй направляет член, оглаживая головку большим пальцем.       — Чимин?       В Намджуне всё резко затухает, весь пыл канет в окружившую их тишину, он останавливается, когда светивший с небес рожок пропадает за тонкой облачной струйкой, попадая в плен непроглядного мрака.       — Д-да? — младший кладёт холодный лоб на плечо аристократа, кидая мутный взгляд на исчезнувший ночной огонёк, служивший им волшебным спутником, и выпрямляется в спине, чувствуя давящую головку на упругое кольцо мышц. Чимин инстинктивно сжимается и глотает больше воздуха, судорожно вздыхая.       — Ты ведь любишь меня?       — Да, да! Люблю! Люблю до беспамятства! Я сейчас сойду с ума... но эта реальность вдруг кажется мне прекрасным сном... и я боюсь, что сон уступит забвению, как только я проснусь. Это ведь не сон? — Чимин понижает голос, когда член упорно продолжает проникать, и своими мыслями он скрывает нарастающую боль.       — Думаешь, это сон? — Намджун носом утыкается брюнету в шею, мягко целуя её губами. — Хочешь выпасть из сна? Взгляни на небо...       — На небо? — младший распахивает глаза и с наслаждением охватывает вторгавшуюся в открытый балкон прекрасную картину неба, – усыпанного звёздами – которое словно проткнули светящимися дырами.       — Выпасть?.. Выпа... а-а-а... — Чимин задирает голову назад и несдержанно стонет, когда член со стремлением раздвигает стенки нутра, наполняя всё изнутри собой.       Мальчишку полностью опускают на возбуждённый орган, вжимая его до самого основания; жар его тела поражает, как выпущенная из лука стрела, и Намджуну кажется, что он способен воспламениться от этого огня, если начнёт двигаться. Но вскоре Чимин просит его продолжить и зубами цепляется за плечо, хныкая почти беззвучно, но так чувственно. Юноша вновь приподнимает его, придерживая за талию, и вторгается в тело. Атаковавшая боль разрезает тонкий голос Чимина, он надрывно стонет, чуть ли не ломаясь в спине, изгибаясь в объятиях горячей любви. Старший не останавливается, мучая тело мальчишки, он упивается его голосом, пьянеет, когда самый громкий стон прямо врезается в его ухо.       — Зови меня по имени. Слышишь? — хрипит шатен. — Зови так ласково, как только может твой чудный голос. Твой дивный голос. Будто из тонкой флейты выливается прекрасная мелодия. Моя любимая музыка, я хочу слышать её.       Намджун ощущает победу над всем миром Чимина, торжествуя над его завоеванной девственностью, он попадает по заветному комочку нервов, но ликование накрывает его с головой так, словно он взошёл на сам Олимп.       — На... ах... Намджун!       Старший наклоняет Чимина назад, чтобы тот облокотился о широкую спинку ложе. В ход идут маленькие ногти, распахивающие всю спину шатена красными бороздами. Сладостное мгновение разрывает младшего изнутри, он требует большего, стараясь двигаться навстречу члену. Юноша постепенно набирает скорость, попадая по простате раз за разом. Вскоре шлепки двух разгоряченных тел раздаются по всей комнате дворца, они служат жалким фоном для самого прекрасного в мире голоса мальчишки. Как нежен он, как сладок. Походит на песню гибкой и чистейшей виолончели, взволнованно звучавшей. Намджун вспоминает на губах старое красное вино. Утопая в этом голосе, аристократ представляет самый разнообразный букет шикарных цветов, и он настолько чистый и светлый, что может влиться в свечение выглянувшего месяца.       — Сейчас же позови меня, Чимин... — Намджун вдруг понимает, что ему просто необходимо услышать своё имя любимым тоном мальчишки, раскрывавшегося в наслаждении.       — Нам-Намджун! Джун-и! — всё верно, именно та тональность, которую никто не способен взять так, как Чимин.       Шатен чётко прислушивается к своему имени, раздвигая сведённые брови – он доволен, эти стоны наполняют его до краев. Чимин теряется, отгибая шею в стороны, и останавливается только тогда, когда ощущает на шее губы, захватывающие выступающий кадык. Места после поцелуев расцветают фиолетовыми цветами, буквально кричавшими об их грехе. Младший бездумно шарит рукой в волосах парня, взывая его ускориться и в мыслях сравнивая того с Богами. Так сильно он любит Намджуна, что готов сейчас же умереть ради него в его же руках, когда по конечностям проходятся покалывание и дрожание – приводящие тело во взрывное состояния – и когда от душевного перерождения отделяет всего один шаг. Юноша способен проследить терзания на себе, он забывается так же, как и Чимин, и любит его так же горячо, уводя чуть ли не в смертельный поцелуй. Влажная ладонь оковывает орган мальчишки, сжимая его худыми пальцами. В чёрное смоляное полотно врывается падающая искра, оставляя после себя мимолётный путь из серебряной пыльцы. Чимин, уже не зная, куда направить свои стоны, держит голову в сторону балкона и успевает словить взглядом падающую звезду, поджигающую остатки его разума, как пороховую бомбу.       — Поклянись, Нам... а-а-ах... Господи, поклянись, Намджун... что всегда будешь любить меня, — вымученно проговаривает Чимин.       — Я всегда... ты ведь слышишь меня? Всегда буду любить тебя.       Мальчишка удовлетворённо закрывает глаза, мысленно отвечая взаимностью со своей стороны. Эта мёртвая звезда послужила жертвой для их клятвы, наложила печать на их любовь и скрепила узы. Прекрасная смерть для глубокой любви. Скорость достигает своего пика в тот момент, когда оргазм уже виднеется невероятно близко. Рука на члене точно в такт двигается ритму Намджуна, раздаётся громкая и ослепляющая вспышка перед глазами двоих, и оргазм смертельной волной накрывает их, обрушиваясь на них бурным экстазом. Чимин изливается в руку старшего, вскрикивая своей самой высокой нотой, и утягивает за собой и юношу, вводя его в мир такого же наслаждения, тот кончает следом, вжимая в себя мальчишку так, словно пытается слиться с ним в одну массу, чуть ли не ломая пополам.       Они застывают безжизненным изваянием на холодной постели. Горячие хрипы опаляют уши друг друга, а по грудным клеткам стекают в разброс капельки пота, нитками ускользая ниже.       — Люблю, — будто в предсмертном состоянии признаётся глухо Чимин, когда дыхание постепенно начинает возвращаться в норму; его голова, ища покоя, укладывается на плечо Намджуна, и он носом вдыхает запах тела, прикрывая глаза.       Руки, не желавшие отпускать от себя долгожданное чудо, боясь его потери, обнимают с пылкостью, и губы, не отрывавшиеся от лица мальчишки, остаются всё такими же горячими. Они вновь сливаются в трепетном поцелуе, на кончике которого проникает самое ласковое пламя голой страсти. Охваченные лунным светом и огнём прикроватных свечей, связанные единой нитью любви, они боятся даже разлуки губ двоих, словно от их последних прикосновений значило бы наступление вечного упокоения. Чимин приподнимается на коленях, сжимая в своих руках голову Намджуна, и выгибает спину под давлением его рук, нажимающих требовательно, но аккуратно. Раздаётся последнее невинное соитие уст, и двое прерываются, не смея отвести взгляда друг от друга.       — Как бы я хотел, чтобы мы были счастливы... — проговаривает Чимин, ведя ладонью по щеке старшего, и его глаза могут, кажется, сейчас видеть гораздо больше, чем прежде.       — Мы будем, Чимин, будем, будем... — старший ловит руку и сплетает пальцы, роняя мальчишку обратно на подушки, падая на бок к нему.       — Обещаешь?       В его взгляде виднеется то тягучее чувство истомы, на которое просто невозможно ответить "нет". Намджун кивает головой, но Чимин вдруг меняется в лице и натягивает на своё тело простынь, полностью пропитавшуюся слиянием их тел, и чувствуется ещё то тепло, лелеявшее сердце Чимина. Он опускает голые пятки на пол, который отдаёт – в отличие от шёлковой ткани – коварной прохладой, в полночь витавшей уже вовсю. Юноша следит, как тот скользит к балкону и выглядывает за тонкий тюль. Брюнет коротко вздыхает, вздёргивая плечами, светившимися бледностью.       — А что будет с нами? — его глаза холодеют, попадая под влечение ледяного месяца, он не оборачивается и придерживает руками простынь у груди. — Сейчас, завтра... потом?       — Любовь?       — Нет, нет... ты... не понимаешь... Разве не боишься?       — Боюсь? Чего же?       — Мы же... между нами ведь неправильная любовь... Если кто-то узнает об этом? Правильно ли я сделал, что так легко поддался пылкости чувств? — Чимин разворачивается, делая кроткие шаги к кровати, и по пути поднимает свою одежду.       — А мы никому не скажем, Чимин.       — Давай договоримся с тобой, что эта наша ночь навсегда останется только между нами. Здесь, в этих стенах, создадим воспоминание и...       — Ты покидаешь меня сейчас? — Намджун шевелится на кровати, удивлённо разглядывая мальчишку. О нет, только не сейчас, он не может уйти вот так и бесчеловечно забрать всё своё тепло.       — Я... мне нельзя здесь оставаться, ты ведь понимаешь меня? Я больше всего на свете боюсь, что о тебе узнают твои родители... Намджун, я правда боюсь за нас, но больше всего моё сердце болит из-за тебя.       — Ты и вправду уходишь? Останься хотя бы со мной ещё на часик, не покидай меня.       — Где час – там и вся ночь. Я хотел бы провести с тобой в одной любви всё своё время, всю свою жизнь... — Чимин набрасывает рубашку из тонкого льна и ёжится от прохлады, которая напала и на ткань, — я хотел бы найти такое место, где нет никого, кроме нас, где нас бы никто не осуждал...       — К чему ты клонишь, Чимин? О чём ты, любовь моя? — Намджун добросердечно улыбается, протягивая к мальчишке руку. — Этот мир только для нас двоих.       — Всё тайное становится однажды явным, нам не миновать своей участи, ты прекрасно это понимаешь...       — Что ты... разве не ты час назад клялся мне в любви? Тебе дурно, Чимин? Ты сам себя не слышишь, твои мысли быстры и легки, как ветер, — юноша подрывается с постели, одеваясь следом за брюнетом.       — Я запутался... — но в двух его почти глухих словах слышится безумное волнение, и сейчас словно наступит момент, когда он не выдержит и выпрыгнет из балкона, лишь бы скорее убежать.       — Мы же поклялись друг другу...       — Я просто... про... — голос младшего пробирает дрожь, от которой он заикается в словах, и, сдавшись, роняет крупные блестящие жемчужины из глаз; те разбиваются о мраморный пол под ногами. Чимин зажимает рот рукой, захлёбываясь от собственных эмоций.       — Не смей, Чимин, моё солнце. Не плачь, только не смей... — старший отбрасывает в сторону плащ, в который вцепился мальчишка, и прижимает того к себе, ближе к ноющему сердцу, стремившемуся достичь сердца Чимина, — Твои глаза не должны знать слёз, твоя улыбка – свет моей жизни... Только не смей, — шепчет ему на ухо Намджун, гладя рукой волосы, но когда рыдания становятся громче, а содрогания грудной клетки – больше, ему кажется, что заодно разбивается и он сам.       Неужели их любовь так неожиданно постигло несчастье? Они ведь даже не успели насладиться ею и друг другом.       — Эти наплывы чувств одурманили меня. Я произношу такие вещи... такие... — но он замолкает, боясь сильнее ранить Намджуна.       Старший пальцами поднимает опущенный подбородок брюнета, желая разглядеть в его глазах то пугающее исступление, но тот опережает его, скрывая собственную душу закрывающимися веками с дрожащими ресницами, и прижимается к губам. Поцелуй звучит как прощание увядающего цветка, переполненного смертельной печалью, но с чувственностью Намджун пробуждает мальчишку от отчаяния. Руки в дикой нужде обнимают юношу за талию, носом утыкается Чимин в его на половину оголённую грудь, не прикрытую рубашкой, и горло его, прежде не знавшее такой горечи, непривычно разгорается от всхлипов и завываний, и ощущения, словно его раздирают под рёбрами.       Чимин настолько опьянел от внезапной атаки коварной любви, что не успел просто из-за собственной слепоты разглядеть её обратную сторону, полной боли и разочарований. Он боится, до ужаса на душе боится скорого раскрытия. Его точно настигнет смерть, если его разлучат с Намджуном, но если бы кто-нибудь пообещал ему, что за смертью следует соединение двух влюблённых душ, Чимин бы с упованием встретил её, дабы добиться бесконечности с юношей. Но впереди для него всё покрыто непроглядным туманом, потонуть в котором, ища выхода, он не хочет. Тело мальчишки слабеет, силы медленно покидают его, и веки сами закрываются, что вскоре Чимин виснет на старшем, не разрывая рук, а после отдаётся беспокойному сну, оставляя сухие дорожки от слёз на белоснежных щеках. Мерное сопение раздаётся на самой грудной клетке аристократа, ему хочется одним движением руки развеять все пугающие сны и мысли дрожащего Чимина, забрать все мучения с его детского сердца, хрупкостью которого он так дорожит.       Эти опасения, которых страшится мальчишка, не могут не потревожить и Намджуна. Он укладывает Чимина на кровать, совсем беззащитного, жестокость мира которого поражает его самым острым мечом, стремясь попасть точно в сердце. Тот тяжко выдыхает – видимо, всё его существо пытается обезопасить самого мальчишку. Намджун переживает о его беспокойных снах. Пусть хотя бы в своих грёзах его одолеет безмятежность мыслей. Он накрывает хмурое лицо брюнета ладонью, разгладив напряженные мышцы, проводя тыльной стороной. Намджун не собирается сегодня спать, защищать сны Чимина для него сейчас было превыше всего на свете; он покрывает его лоб, глаза и губы длительными поцелуями, после каждого шепча о том, как любит его. Он и в самом деле не знает, какой стороной к ним обернётся будущее, будет ли оно милосердно к ним? Или же заставит понести наказание?       Намджун не может ответить, но точно попытается заменить чернеющие мысли Чимина, отравляющие его сердце сильным ядом, на более светлые воспоминания. Создаст из любви целую историю длиною в жизнь. Он желает написать по ним книгу. Брюнет укладывается на бок, подпирая голову рукой, а второй зарывается в растёкшиеся по подушке волосы мальчишки, накручивая локоны себе на палец.       — Я буду сон твой сторожить, мой светлый ангел, пусть сладкий мир прольётся по твоей груди.       Намджун крадёт поцелуй сонных губ, прикрывая глаза, и его уши улавливают шум на первых этажах, предупреждающий о приходе родителей. И, прикрыв Чимина простыней, словно защищая его от взгляда ледяного месяца, накидывает на себя халат и сбегает из комнаты, находя мать и отца в обнимку, идущих в спальню по коридорам палаццо.       — Ты уже дома, мой дорогой? — звучит нежный голос матери, и из тьмы вырывается мягкая рука, тут же огладив плечо сына. — Ты встретился с Анной на танцах?       — Н-нет, мама, я…       — Всё утром, сын. Всё утром, — его прерывает рослый мужчина, кротко улыбаясь. Намджун с точной уверенностью может сказать, что у того, уставшего и измотанного, на душе все ещё сверкают фейерверки.       Юноша, хватаясь за бившееся в безумии от близкой опасности сердце, залетает в свою комнату. Ведь они договорились – никто не должен знать об этой ночи, и нарушение их обещания повлечёт за собой неминуемое наказание. Но Чимин, расслабленно растягивающийся по ложе, так и тянет к себе. Всё после, всё потом, всё уходит на задний план. Намджуну требуется ощущать на себе лёгкое дыхание мальчишки. Он пробудит его от сладких сновидений, как только пропоёт первый жаворонок, и их никто не поймает. Только сейчас аристократ не хочет думать о том, что будет через несколько часов, упиваясь каждой минутой, он будет неотрывно смотреть на Чимина. Но уже совсем скоро должно выглянуть поблекшее утреннее солнце – ночь обещает быть быстрой. И это, пожалуй, самое трагичное и печальное утро, дарившее жестокую разлуку двух сердец, отбивающих удары в одном ритме.       Разве Намджун так много просит? Просто... любви без осуждения? Разве должна самая прекрасная сказка жизни превращаться в тяжкое бремя на двоих? И сколькими же людьми было сказано, что любовь людей погубит, сколько писано об этом было. Но юноша счёл эти слова лживыми, пока сам не испытал горечь этой правды. И самое ужасное то, что об их любви никто не пишет, они словно в одиночестве ведут борьбу с великим миром, Намджун желает победы, а Чимин, кажется, начинает терять веру.       Проходит час, и два, и три, и у аристократа сомкнуты веки, когда он, поддавшись тонким рукам мальчишки, обвивающих его за спину, уходит в сон, оставив все свои заботы.