***
Стремительно вздымается солнце в небо, светящие столбы божьего света пробиваются сквозь занавески и тюль, чёрные тени, боясь сражения с утренним солнцем, испуганно забиваются в укромные места, где их никакой свет не сможет достичь, и обещают раскрыться в прежней мощи ночью, устилая все вокруг мраком. Первый жаворонковый зов так бессердечно торопится пройтись по всей Флоренции, заставляя ставни всех домов раскрыться и серому дыму вырваться из труб. В открытые балконные двери проникает шум пышной листвы, раздаются шаги спешащих людей на работу и тяжкие вздохи летнего ветра. Юноша, пробужденный настойчивым потоком солнца, сначала протирает веки и разлепляет их, сонно улыбаясь, и, готовясь получить нежный поцелуй от Чимина, крутится на постели, недолго потягиваясь в спине. Но... пуста вторая половина, и холодна простынь, остался на подушках только запах тела и волос, который Намджун жадно хватает носом. Он спрыгивает с кровати и огибает взглядом всю комнату, ещё находящуюся в сонном состоянии. Ничего больше не осталось от прошедшей ночи. Чимин будто попытался забрать со своим уходом воспоминания, и Намджун счёл бы себя безумцем, если бы только не запах тела. Уж тут мальчишка проигрывает — его Намджун узнает из тысячи. Сбежал, пока старший отвлёкся на сон. Раздаются удары слабой руки о дверь, юноша подпрыгивает на месте, строя озлобленное и раздражённое выражение лица, но тут же смягчается, запахивая подолы халата, когда в комнату проходит удивлённая служанка. — Да Вы уже не спите, господин? — интересуется та приглушённым голосом. Она уже сама не спит с пяти утра, как обычно предаваясь утренним хлопотам по дворцу, — Доброго утра Вам. Удивительно, что проснулись так рано. Рано легли? Или не спали всю ночь? — Я... не мог долго уснуть, плохая ночь, тревожные сны... — врёт Намджун, отмахиваясь. — Да вы бледны, господин. — Та пробирается в светлую комнату, сцепляя руки, — Вам плохо? — Да, Альба, плохо мне. — Намджун сводит губы вместе, когда не получается больше вырвать слова из груди, и падает на край кровати, хватаясь руками за голову и принимаясь раскачиваться в стороны. — Ах Вы, дорогой мой, заболели? Давайте я нашего лекаря позову? — в голосе служанки слышатся взволнованные нотки, она подбирается к юноше и присаживается к нему, кладя сморщенную руку ему на голову, прижимая к своему плечу. — Да такое разве лечат, Альба? — Ну не бубонная же у Вас чума? — Думаю, даже хуже. — Расскажите мне тогда, Вам станет легче, обещаю. Я постараюсь Вам помочь, и, если пожелаете, оставлю в тайне между нами. Намджун щекой трётся о худое плечо и раскрывает глаза. Он верит ей, как собственной матери, и с самого детства доверяет свои секреты, а потому и сейчас не побоится разделить с ней ужасные переживания. — Влюбился я... горячо и по-настоящему. — А к чему тогда Ваша грусть? — на ее губах раздаётся материнская улыбка, она довольно щурит глаза, огладив сжатые кулаки юноши ладонью. — Нельзя мне, дорогая Альба, совсем нельзя. Влюбился я в того, кого матери противно называть людьми, и как теперь поступить? — Неужели в служанку? Мальчик мой, это не повод для грусти на Вашем лице, она совершенно не идёт Вам. — Да лучше бы в неё. Служанка прислушивается к тихим словам Намджуна и целует его в макушку. — Расскажете мне? — Я в воришку влюбился... в мальчишку, Альба, понимаешь? И старая, сражённая признанием Намджуна, приглушённо охает и зажимает рот рукой, глядя на многострадальное выражение лица аристократа взглядом, переполненным неверием. Но его лицо настолько строго и печально, что больше не остаётся причин не верить ему. Намджун слабеет с каждой секундой, чуть ли не обваливаясь на плече женщины, словно песочная фигура, а лицо его бледнеет, добиваясь болезненной белизны. — Может, Вам показалось? Ведь... знаете Вы, что церковь не приемлет этого... — У меня от того сердце ноет. И его это так же тяготит. Он сбежал от меня. От него только пустота осталась и чудесно-трагические воспоминания. — Я пообещала никому не рассказать об этом, но и Вы обещайте, что больше никто не узнает об этом. Ваши родители не переживут такого, для них это будет позором, господин. Кто он? Этот воришка. — Дивный ангел с великодушным сердцем. Появился так же неожиданно, как и оставил меня. Как мимолётная искра невинного счастья… зажёг меня и испарился. — Как же сильно Вы любите его, правда? И кто же мы такие, чтобы посметь противостоять вашей любви? Право, это безумие, но это того стоит. Разве должны страшиться мира два влюблённых, когда имеют счастье предаваться чувствам друг друга? У нас жестокий мир, если вам здесь не дано места. Но безответна ли Ваша любовь? — Страшнее безответности, Альба, он боится осуждения. Он боится за меня, всем своим детским сердцем. — В Намджуна будто стреляют, и он, поражённый собственной мыслью в голове, дёргается всем телом и поднимается, с потерянным лицом обходя комнату по периметру, собирая с пола всю остальную одежду, в порыве разбросанную по углам. — Я должен найти его, пока не случилось что-то плохое. А я боюсь за его мысли. Что, если за то время, что мы были в разлуке, он изменится ко мне? Если остынет накал его чувств? Я не могу позволить этому случиться, каждая секунда буквально на счету! Старая женщина наблюдает за суетливыми движениями шатена, чуть ли не разрывавшего рубашку, торопливо натягивая её на халат. — Да куда же Вы? Вы посмотрите только на себя! Рубашку прямо на халат надеваете! Ведь семь утра ещё только! Успокойтесь, Вы отыщите его днём, во Флоренции невозможно потеряться от чьих-то глаз. Я попрошу послать за ним Фертуччио, если скажите, где ваш воришка живет. — Нет, Альба, нет, я сам должен найти его. Сам...***
Намджун раньше обычного приходит к собору — их личному месту вечных встреч — стоит и ждёт посреди площади, обдаваемой не привычным для Италии золотом, а внезапно хмурым взглядом солнца. Юноша замирает, наклоняясь корпусом едва вперед, будто выглядывает из-за невидимой стены, и, щуря глаза, впивается ими в толпу, ища того, кто всегда издаёт гораздо больше жизненного света, чем все остальные. И от того легче выловить эту звезду из однообразного моря, только вот свечения нигде не замечается. Намджун, как одинокий маяк на низком обрыве скалы, обмываемом разрушительными ударами морских волн, вытягивается на носках. Площадь пуста для него, он только один на ней. Проходит час, Намджун всё ещё не сменяет своей позы. Он ждёт. И его мутную голову снова озаряет вспышка, он вспоминает о мосте и думает, какой же он дурак, шлёпая себя по лбу, что не пришёл туда. А если Чимин уже ушёл? А если он подумал, что Намджуну теперь не нужен? А если он, не в силах обуздать своих страхов, наведался в церковь с исповеданием? Но если... Чимин всё так же, как и Намджун недавно, ждёт их скорой встречи? Все мысли, сливаясь в одном крупном водовороте, создают образ мальчишки, облокотившегося о перила моста, нервно теребящего рукава своей рубашки. Намджун, добравшись до моста, замедляет шаг. Вся восторженность стекает с лица, словно краска с полотна под дождём, оно приобретает каменные черты и, отчасти, оттенки ярости. Его там нет. Мост тоже пуст. Намджун так и остаётся на месте, ошеломлённо дрожа.***
Время скоротечно и безжалостно. Намджун, уныло наклонив голову вниз, безжизненной фигурой разваливается по дивану. Пустота души, наполнить которую он пытается отвлекающими книгами с момента последнего поцелуя с Чимином, доводит до состояния раздражительности всей нервной системы, доводит до такой степени, что юноша вскоре пытается умертвить все свои чувства, чтобы его изможденная душа не тосковала по телу мальчишки. Он всё продолжает вздыхать, глядя на пустующую ложу, которая помнит сладостный восторг двух тел. Он чувствует себя совершенно истощённым во всех смыслах. Если Намджун пытается уснуть, его долго мучает бессонница: он снова и снова восстанавливает по памяти моменты их встреч. Но эти видения о Чимине, теперь преследующие его повсюду, куда бы он не пошёл, становятся невероятно мучительными, Намджун страшится, что у него не хватит сил отыскать мальчишку. Хоть аристократ и продолжает ежедневно приходить то к собору, то к мосту, Чимин больше не появляется. Ему действительно удалось скрыть следы своего присутствия. Появившись в жизни единожды, он сумел добраться до юноши и разделить с ним грех на двоих. Намджун, не сумев совладеть с этими отягощающими воспоминаниями, вскоре начинает напиваться ими, утягивая бокал за бокал, наполненными до самых краев. Они и вправду действуют на него, как алкоголь, Намджун даже забывает, что делал вчера и сегодняшним утром, хотя дни для него, в принципе, абсолютно зеркальные, как на них не смотри. С первого глотка воспоминания приносят ему удовольствие, например, — их первые касания рук, взгляды, говорящие гораздо больше, чем слова, вечерние прогулки с взаимным желанием не идти по домам. Но Намджун понимает, что его сосуд не бесконечен, вытерпеть весь этот хлынувший букет послевкусия он не сможет. Изредка его тело вспоминает нежную кожу мальчишки, ещё реже его уши пронзает юный голос, но слишком часто перед глазами всплывает лицо Чимина. Намджун не шевелился, только пальцами отбивает по деревянным подлокотникам мелодию счастливой ночи и, окаменев от своей чувственной влюблённости, загибает одну бровь вверх, совершенно слепо расширяя глаза. И сознание, когда чувствует тревогу, блокирует все эмоции Намджуна, зная, что переизбыток выпитых воспоминаний приведёт к сильному опьянению. В голове пускают туман, а после, когда тот рассеивается, становится пусто. Намджун шепчет себе: "Нельзя, нельзя", но сердце горит желанием большего. Хотя все идёт своим чередом, его не покидает чувство покинутого. Почему Чимину удалось спрятаться от него? Словно ящерица он забился под камень и не показывал головы. Сколько Намджун не спрашивает о Чимине, мальчишке, который служит Оттоне Россе, все с серьёзным видом отрицательно качают головой, не понимая, о каком таком мальчишке у известного портного идет речь. Вскоре Намджун понимает, что Оттоне не распространялся о его имени и особо в зал не пускал, если те дамы-сплетницы никак не могли его вспомнить. Он бы мог зайти прямиком в салон, но табличка с надписью "закрыто" не даёт возможности попасть внутрь. Намджун стучался в двери и дёргал за ручку, пока пробегающая мимо детвора не сообщила ему ужаснейшую весть о том, что хозяин уехал во Францию к самому королю, оставляя салон заброшенным. Так он и опустил свои омертвевшие руки с двери. Надежда утратилась, судьба просто-напросто обрезала нити между ними, а что теперь делать? — Альба! Альба, подойди ко мне! — охрипший после долгого молчания голос Намджуна перебивается требовательным звоном колокольчика, зовущим к себе служанку. Та не заставляет себя долго ждать, женщина как раз поднималась по лестнице с подносом с едой в руках к юноше в комнату, так как тот совсем отказывается есть. — Что случилось? — та плечом приоткрывает двери, входит, устремляя взгляд на шатена, не повернувшегося к ней даже лицом, и ставит поднос на столик, — Поешьте, господин, ваша мать переживает уже и жалуется на то, что вы не желаете вместе с ней обедать и ужинать. Вашему молодому телу требуется пища. — Помнишь, я рассказывал тебе о том воришке? — Конечно, я всё помню. — Она по-обычному почтительно складывает руки и выпрямляется в спине, укладывая полотенце на локоть. — Я не могу его найти. — Намджун не шевелится совсем, потому что у него отсутствует желание тратить на это малейшие силы, пожираемые воспоминаниями, — Я не знаю, что мне теперь делать. — Воришка? — у старухи неприятно и по-своему пугающе повышается голос, — Ох, Господи, совсем забыла Вам вчера сказать. Были пойманы два вора на днях, они посмели опустошить старый жилой дом, тот самый, обваливавшийся на Ольтрарно. Их сегодня же приговорили к повешению... — Воры? Кто это? - юношу прошибает громом от тихих, осторожных слов, слетевших со сморщенных губ служанки, и вмиг всё тело пробуждается после долгого оцепенения, поднимая хозяина на ноги, — Альба, я хочу знать, кого стража поймала! Там был мальчишка?! — Совершенно не могу Вам этого сказать, — та виновато опускает голову, — Их привели ночью во дворец, где им и вынесли приговор. Видимо, власти, решив доказать свою независимость от других городов, попросту приказали казнить двух несчастных. Слышала я сегодня утром на рынке, что их уже трижды ловили за кражу. — Когда казнь?! Сегодня? — Если сейчас уже около трёх, значит, должна быть сейчас... — А ты не могла раньше предупредить меня?! Господи, какой я идиот! Закрылся в своей комнате, как отшельник, и остался глух от всех сплетен и вестей! Я немедленно иду туда! Где будет казнь? Борджелло? — Нет, нет, площадь Синьории. Намджун не пытается больше слушать то, что говорит ему служанка, у него сгорает каждая секунда. Предупреждал же он Чимина, говорил ведь, что следует опасаться стражи."Смотри, как бы не обвязали вокруг твоей шеи петлю..."
Были ли это в тот момент предсказания? Намджун ощущает пустоту в душе — он не может поверить, что он не успел.