Amore senza rimpianti

***

      — Grullo! — в гневе выкрикивает Намджун, выбегая из ворот палаццо. — Какой же ты идиот!       Осознание невыносимой потери не действует, как снотворное, оно заставляет кровь бурлить и разноситься по венам, словно лава. Тело Намджуна оживает, каждая мышца в ногах начинает ныть, всё будто перерождается в нём, и нет места в его голове лишним мыслям. У него всё колет в боку и сбивается дыхание, но ноги не желают останавливаться. Юноше думается, что с каждой пройденной секундой утекает и его жизнь. Он бежит через площади, совсем грубо расталкивает прохожих крестьян, умудряется опрокинуть ящики с помидорами, сталкивается со стражей и даже не пытается объясниться перед ними. И когда Намджун достигает рокового места, его грудную клетку точно пронзают насквозь чем-то острым.       По всей площади разносится удар гонга, людской гомон, в котором то и дело слышится брань, разом прекращается. Народ окружает невысокий помост, продолжая тихо перешёптываться, когда к ним выводят двух приговорённых, на чьи головы накинуты старые мешки, и тех, лишённых света, ведут к столбам с петлёй. Они вовсе не сопротивляются толчкам со стороны стражника, смирённые со своей жестокой участью, волочат ноги по деревянному помосту, пока возбуждённая толпа ожидает, когда на свет покажут лица разбойников.       Намджун чуть не заваливается на землю замертво, когда следом выходит гонфалоньер, облачённый в чёрный плащ, тот стирает ладонью пот со лба, раздражённо глядя на небо. Юноша пытается влиться в плотное кольцо горожан, перед глазами всё размывается мутными пятнами, и Намджун просто слепо тянется к виселицам, протягивая руку вперёд перед собой, слабо раздвигая чужие плечи. Он робеет, оказавшись почти возле помоста. Их разделяют каких-то жалкие пару метров, которые он никак не может преодолеть. Невозможность в последний раз прикоснуться к любимой коже, эта жалкая беспомощность положения мучительны настолько, что он упал бы на колени и зарыдал, если бы не впереди стоящие мужчины. Его лицо вытягивается, губы дрожат, а в уголках глаз появляется влага.       — Снимите же с этих животных мешки, пусть они сгорят со стыда под божьим светом! — выкрикивают с одной стороны. — Каким не стыдно! Обворовывать нас, крестьян! — слышится с другой.       — Не надо... он не животное, — тихо возражает Намджун со слезами на глазах, и его голос совсем пропадает.       — Эти двое… — гонфалоньер подаёт свой громкий голос, сумевший перекрыть все чужие голоса, и указывает в сторону осуждённых, на шеи которых уже вешают петли. Кажется, приговорённые дрожат, когда узлы сильнее затягиваются и трут шею, и только в этот миг чувствуется дыхание смерти прямо в спину. — Обвиняются за кражу собственности горожан. А посему приговариваются к смертной казни через повешение.       — Снимите с них мешки!       — Чимин! — не сдерживаясь, кричит Намджун изо всех сил, но прозвучавшее имя остаётся никем не услышанным, словно это имя – пустой звук.       Неужели их повесят, не дав взглянуть в последний раз на переспелое солнце? Неужели последнее, что будет окружать их в последний миг жизни, – абсолютный мрак? Неужели Чимин не сможет встретиться с Намджуном хотя бы взглядом? Неужели Намджун больше никогда не увидит его прекрасного лица, этих задорных глаз и улыбку, в которую вблюблён? Нет, это гораздо страшнее бубонной чумы. Мальчишка на помосте, крутя перевязанными запястьями, выпрямляется в спине на зов, он его, кажется, слышит. Намджун кричит ещё раз, его голос поглощается шумом – невероятная пытка. Пусть он подаст хоть какой-нибудь знак, пусть вырвется из петли, пусть сбежит к Намджуну в объятия и подарит ему прощальный поцелуй, забирая его душу с собой на смертельный приговор. Их любовь точно такая же, какую знал Микеланджело, о какой писал Шекспир. Она переполнена трагизмом и безумием чувственной страсти, она действует, словно яд.       Их любовь на грани отчаяния и обреченности, их любовь пахнет вовсе не сладкими персиками, а гнилыми яблоками. Без неё не существует будущего ни для одного, ни для второго. Гибель их любви сейчас не простое для Намджуна словосочетание из книги, а ужасная реальность.       — Ради Бога... сжальтесь надо мной, снимите… он ни в чём не виноват… — но юношу в этот момент охватывает дикое отчаяние, не позволявшее губам больше шевелиться, и с глупым смирением ему остаётся быть свидетелем неизбежного конца.       — Немедленно привести приговор в исполнение!       — Чимин!       Толпа, будто обезумевшая, взрывается криками. Неистовые возмущения, грубые ругательства и бесстыдные требования начала представления оглушают юношу. Намджун, не ощущая собственного тела, клянётся, что он бы собственную жизнь отдал, лишь бы вернуться в ту ночь и провести с Чимином хотя бы ещё один час.       Стражника, ожидающего позади, перетряхивает, крики выводят того из сонного состояния. Кажется, ему абсолютно скучно. Его рука не раз совершала грех, не раз она срывала цветок жизни приговорённого, не раз она дрожала в страхе и робела, держась за смертельный рычаг, и вскоре она уже держалась уверенно и оставалось непоколебимой. Стражник остаётся совершенно спокойным, его лицо не выражает ни единой эмоции, нет ни сострадания, ни намёка на агрессию, ни презрения. Он здесь лишь для того, чтобы совершить приговор. Мужчина облизывает сухие губы, поправляя кожаные перчатки на руках, и хватается за рычаг, который вот-вот заберёт три жизни.       Рычаг дергается, и в люк срывается первое тело, повешенный вздёрнул бы руками в стороны, если бы они не были туго связаны за спиной. Он пляшет в воздухе последние мгновение, и ужасная музыка для предсмертного танца – аплодисменты горожан, которые лишены всякой человечности. От них всех веет опасным злом. Намджун глохнет и взгляда не отрывает от второго приговорённого, продолжающего непоколебимо стоять по стойке смирно, прижав пятки ног друг к другу и разведя в стороны носки. Лицо несчастного, потерявшего только что опору из-под ног и усопшего навечно, лишается постыдного покрова.       Тяжёлая рука вновь опускается на рычаг. Аристократ хватается за последние нити надежды, но они выскальзывают от него, и он желает вызваться добровольцем, всей душой желает поменяться с Чимином местами, если бы это только было возможно.