вытащи из омута

      У тебя сердце сбивается, когда голос из динамика говорит «Оксимирон», ты весь напрягаешься, думаешь, мол, блять, откуда он знает, откуда — а потом до тебя доходит. Ты понимаешь, что тебя знают если не все, то многие, ты выдыхаешь и говоришь себе «ответь ему, придурок, это же шутка». После вы прощаетесь, и ты стараешься звучать максимально спокойно, но получается как-то дергано и нервно. Ты понимаешь, что, конечно, собеседник очень вряд ли что-то заподозрил, но внутри у тебя все сводит от чувства панического страха.Тебе ощутимо плохо, ты садишься на кровать и стараешься дышать глубоко и размеренно, но постоянно сбиваешься. Ты сам не понимаешь, почему так напуган, но точно уверен, что это приступ. Ты тянешься к баночке с таблетками, глотаешь сразу две, не запивая, и валишься на спину. У тебя пульсируют виски, и ты чувствуешь себя снова безумно уставшим, поношенным, измотавшимся. Дыхание постепенно возвращается, и ты прикрываешь глаза, расслабляясь. Тебе просто нужно отдохнуть и побыть одному, просто побыть одному. Ты засыпаешь.       Тебя, в общем-то, не тяготит одиночество, ты к нему быстро привыкаешь и даже учишься наслаждаться. Тебе нравится просыпаться не от рингтона телефона, курить и не слышать упреков, смотреть кино, обсуждая его по телефону с незнакомцем. Ты вообще к такой жизни быстро привязываешься, начинаешь замечать какие-то совсем мелкие детали, вроде пылинок, блестящих в воздухе на солнце, и так ты проводишь почти месяц. Тебе это физически необходимо. Ты просто не можешь управлять империей, когда не в состоянии справиться с самим собой, поэтому, скрываясь за дверями квартиры, ты скорее спасаешь остальных, а не себя. Ты помнишь срыв в Берлине, помнишь разгромленный номер, стекло на полу, свои в кровь разбитые костяшки, и это тебя душит; ты не можешь забыть напуганных лиц вокруг: даже дружелюбный португалец весь скривился тогда от страха, а ты — ты просто замер посреди комнаты и не знал, что делать. У тебя не было никаких сил сдерживать себя, у тебя не было никакой поддержки, а перед глазами, как наваждение, все еще стоял чертов Шокк, который никогда не узнает о том, что с тобой происходило.       За прошедший месяц ты так и не находишь в себе силы начать писать. Ты сначала мараешь бумагу, ты по старинке любишь это больше, чем печатать, но в итоге буквы перетекают в странные зарисовки, и в конце концов ручка улетает куда-то на дальний край стола, а сам ты откидываешься в кресле и трешь веки, стараясь придумать хоть что-то. Ты берешь ноутбук, усердно стараешься написать хоть что-то там, но отвлекаешься на что-то совершенно незначительное и спустя часа полтора обнаруживаешь себя смотрящим какой-то фильм — вкладка с вордом свернута, а если открыть и посмотреть — то на ней ни слова, только одна заглавная буква, но ты уже даже не помнишь, что собирался писать, поэтому закрываешь все окна и ложишься спать. В голове пусто, будто там вакуум, и ты жмуришься и молчишь. Тебе нравится существовать в тишине, которую нарушает только шум кофемашины и голос из динамика телефона — ты пока не готов от этого отказаться и снова бежать, тебе нужна была передышка, и ты решил взять ее, выходя на связь только с одним человеком, с которым сегодня вы договорились созвониться к шести. Ты, правда, пропустил первый звонок из-за беззвучного режима, но во второй раз взял трубку. — Прости, не услышал, — немного виновато проговорил ты, садясь на диван. — А я думал, что ты поставил телефон в виброрежим и решил наслаждаться моим звонком немного иначе, — ехидно проговорили в ответ, — не загоняйся так, а то голос такой, будто ты боялся, что я обижусь. — Я не настолько пидор, чтобы иметь себя телефоном, — рассмеялся ты. — Ну кто ж тебя знает, — протянул голос.       Ты же замолчал и прикрыл глаза: в голове крутились воспоминания со злополучного одиннадцатого года. Ты не был ни с кем так близок с тех пор: да были Ваня и Порчи, но они скорее лучше ладили между собой, с ними ты не мог просто, не задумываясь, говорить часами, с ними ты, бывало, вымученно улыбался и шел туда, куда идти не хотел. Они оба были, правда, хорошими, но они тебя никогда до конца не понимали, а после срыва и вовсе отдалились: Виейра боялся, Евстигнееву не нужны были все эти трудности. Ты мог сколько угодно звать их «больше чем семьей», только вот никто из них не знал по-настоящему, и в этом было их коренное отличие от незнакомца, с которым ты ощущал себя снова нужным. Ты не понимал, чем конкретно это было вызвано, но тебе просто нравилось говорить с этим человеком, слушать его, спорить с ним и шутить, порой ты даже хотел с ним встретиться, но боялся, что, узнав, кто ты на самом деле, он бы изменил свое отношение. Ты просто не хотел разрушать мир, который создал собственноручно, ты просто хотел быть немного счастливее. — Эй, ты чего замолчал? — окликнул тебя голос, — не говори мне, что всерьёз задумался о том, чтобы попробовать. — Как ты узнал? — ты наигранно удивился, — черт, ах, как хорошо, перенабери меня. — Пиздец, — засмеялся собеседник, — ну ты и отбитый, конечно же, блять. — Да ладно тебе, не преувеличивай, — отмахнулся ты, тоже посмеиваясь, — и я пойму, если ты решишь отойти подрочить, у меня все же невероятно сексуальный голос. — О да, — запинаясь от смеха, подтвердил голос, — не могу не согласиться, ничего лучше я не слышал. — Не удивлён, — ответил ты, — многие так говорят.       Тебе действительно часто это говорили, в том числе и тот, о ком ты сейчас совершенно не хотел вспоминать. Благо, твой невидимый приятель существенно помогал тебе в освобождении головы от ненужных мыслей, ваши занимательные легкие диалоги «ни о чем и обо всем» действовали на тебя лучше, чем бесполезные сеансы психотерапии. Даже твоя паранойя на счет того, чтобы быть узнанным поутихла — в конце-концов, никто не узнает о том, кто ты, если ты сам не скажешь. А ты не скажешь.       Вы говорили до самого вечера, обсуждали парочку произведений Булгакова и договаривались, что бы посмотреть завтра. Вы говорили так много, что, в итоге, ты даже немного устал, а когда посмотрел на часы, то было уже почти двенадцать. Твой собеседник, видимо, тоже понял, что вы припозднились, поэтому начал прощаться и сказал, что завтра наберет тебя где-то к часу, а, может, чуточку и раньше. Ты согласился и уже собирался сбросить вызов, когда услышал: — Слушай, это неважно, ты можешь ничего не отвечать, я говорю это скоре для себя, но меня зовут Слава. Сла-ва.