вытащи из омута

      Определенно, ты ненавидишь себя. У тебя нет ни слов, чтобы ругать себя, ни терпения, чтобы выдержать очередной приступ, и ты просто лежишь в ванной, без сил, побитый и наружу вывернутый, тут хоть Маяковского цитируй, мол, сплошные губы. Ты молчишь, у тебя все внутри словно выгорело, а теперь это пепелище ты заливаешь виски, но это не помогает — отвлекает, а толку никакого. Ты зол на себя, настолько, что разбил статуэтки, которые тебе дарили когда-то давно родители, настолько, что снес все в спальне и заперся в ванной на несколько часов. У тебя в голове пусто, нет больше ни единой мысли, ни единого порыва, ты устал, так сильно, что хочешь, как в детстве, расплакаться, чтобы кто-то тебя обнял и прижал к себе, только вот рядом только холодный кафель и никого больше. Ты сидишь неподвижно, обхватив колени и уткнувшись в них лбом, закрываешь глаза и шепчешь что-то неразборчиво и монотонно, у тебя холодеют пальцы, и отнимаются руки, у тебя болит все тело и сорвана к черту вся нервная система — но тебе плевать. Ты просто замираешь изваянием в ванной и беззвучно воешь от собственного бессилия. Ты пьян, ты болен и одинок, тебя душит чувство того, что ты никому не нужен, и ты не понимаешь, почему этот приступ вообще случился, но тебе чертовски плохо.       У тебя внутри словно бы дыра. Ты находишь в себе силы подняться и медленно бредешь на кухню. Вся квартира перевернута вверх дном: на полу разбитые фигурки, они смотрят на тебя с сожалением, с жалостью, они тебя не осуждают, они лишь куски фарфора и стекла, но ты все равно ненавидишь себя за этот срыв. Ты ненавидишь себя за то, что не можешь назвать свое имя Славе, который за ваши прошлые разговоры ясно показал тебе, что не стоит бояться, что ему без разницы, кто ты, но ты твердишь себе «он просто не знает» и снова ограждаешься от всех. Тебе тяжело, ты говоришь сам с собой с надрывом и жалостью, ты пьешь от усталости и от того, что все надоело, ты просто не в себе и хочешь, чтобы кто-то был с тобой: как мать в детстве, как Дима в одиннадцатом году. Ты стараешься обойти все так, чтобы не наступить случайно на осколки, но это довольно сложно, потому что тебя неизменно качает из стороны в сторону. Ты кое-как добираешься до стола, на котором лежит телефон. У тебя в голове салюты, фейерверки, огни, у тебя на душе камень, и он отчаянно тянет тебя вниз. Отдохни, Мирон, ты устал, ложись и спи. Ты не хочешь, у тебя перед глазами будто разом и все, и ничего, ты набираешь знакомый номер и считаешь гудки. — Ты сегодня поздно, — говорит Слава, — я звонил тебе пару часов назад, но ты не брал трубку, все окей?       Ты обхватываешь лицо руками и молчишь. У тебя в горле ком, в голове неразбериха, и все как-то смутно, все как-то неясно и в тумане, ты хочешь сказать Славе, но не знаешь, как. Ты снова боишься, и тебе противно от этого, тебе противно от самого себя. Ты все еще молчишь, пытаешься собраться с силами и не начать жаловаться человеку, которого не знаешь, ты еще не настолько жалок. У тебя состояние близко к пьяному, ты готов разорваться от переизбытка эмоций и их одновременного недостатка, тебя бросает из одной грани в другую, и это раздражает. Ты не понимаешь, как снова пришел к этому, тебе трудно дышать, и щиплет в глазах — ты хочешь уснуть и, чтобы все это прошло, когда ты проснешься. Слава повторяет свой вопрос. Ты хрипишь и прокашливаешься, у тебя саднит от чего-то горло и слабость во всем теле, ты подаешься вперед и, наконец, берешь в руки телефон. Ты боишься, что Слава сбросит вызов. Ты боишься, что он о чем-то догадается. — Все, — ты кашляешь и прочищаешь горло, — все нормально, я просто спал. Поэтому поздно — не разбудил, надеюсь? — Нет, — Слава не наседает с вопросами, но определенно понимает, что ты врешь, и тебе за это стыдно, — я пересматривал «Вендетту» по телику, так что все заебись. — Надеюсь, сейчас ты не полон идеями, как изменить мир, — устало шутишь ты, тебя все еще мучает чувство стыда, но гораздо меньше, чем, когда вы начали разговор, и ты благодарен Славе, что он не лезет к тебе в душу, потому ты и сам-то не знаешь, что в ней творится. — О нет, — смеется Слава, — я просто настроен перевернуть игру, если понимаешь, о чем я.       Смешки у тебя выходят немного вымученными, но это скорее потому что ты переутомлен срывом, и ты стараешься звучать в дальнейшем куда более бодро. Ты думаешь, что хорошо бы сейчас позвонить Ване или Порчи, позвать их к себе и выпить, но ты помнишь, что было в прошлый раз. Это было ещё до тура по СНГ, ты тогда собираешь Дарио, Евстигнеева и Мамая, хочешь позвать еще Женю, но она болеет. Ты закупаешь выпивку и кое-что из еды, чувствуешь даже какое-то ободрение и волнение, но с моментом приближения встречи, эти ощущения ослабевают. Когда друзья, практически одновременно, вваливаются в твою квартиру, ты уже никого не хочешь видеть — ты хочешь полежать в одиночестве и переслушать закаченные альбомы из сохраненок, но гнать гостей — не гонишь, вяло улыбаешься и приглашаешь на кухню, которая быстро заполняется веселым говором. Ты ловишь себя за тем, что совершенно не понимаешь нить разговора, за тем, что тебе не смешно от шуток Порчи и Вани, что сам ты уже бог знает сколько просто сжимаешь бутылку пива в руках. Ты будто очинаешься ото сна и понимаешь, что чувствуешь себя бесконечно одиноким в обществе «больше чем семьи». — Я покурить, — бросаешь коротко ты им и идешь на балкон, прихватив пачку сигарет.       Тебе холодно, тебе надо переварить то, что ты только что прочувствовал, но ты пока не готов. Все: Евстигнеев, Виейра, Мамай — все кажутся тебе какими-то нереальными: с предсказуемыми реакциями и репликами, с запрограммированными чувствами, без капли живости. И тебе кажется, что ты почти задыхаешься, так, что приходится схватиться за край балкона и откашляться. Когда ты возвращаешься, то, уже не стесняясь, гонишь всех прочь тихим прокуренным голосом. Никто, вроде как, не обижается, даже напротив — тебя жалеют и понимают (делают вид, что понимают), и тебя от этого почти трясет. Ты закрываешь дверь и скатываешься по ее поверхности: ты не хочешь признавать, что после совместного вечера тебе стало только хуже. И сейчас, вспоминая это, ты понимаешь, что у тебя остался только Слава, с которым ты не решаешься встретиться, которому даже не доверяешь собственное имя, и за это ты себя тоже ненавидишь.       Конечно, у тебя ещё были ребята из «1703», к ним ты пошел почти сразу после того злополучного дня. Поход туда — следующий шаг, чтобы взбодриться. Когда ты приходишь, то тусовка уже в разгаре — ты ступаешь между пьяных и толпящихся, пробираешься к бармену. Тебе отчетливо душно, и ты оттягиваешь ворот своей майки, после берешь виски. Вокруг много знакомых: все с улыбками, спиртным и фальшивой заинтересованностью в чужих проблемах. И снова это чувство. Ты дышишь через раз: тебе кажется, что ты среди восковых фигур или запрограммированных на один и тот же алгоритм роботов. Голова кружится, и пальцы вцепляются в край стойки — тебе нечем дышать, ты вылетаешь из бара, после чего до утра блуждаешь по улочкам Питера, скуривая почти полторы пачки. И ты не хочешь снова повторения того, что тогда на себе прочувствовал. — Эй, — ты вздрагиваешь, когда снова слышишь голос из динамика, — ты там жив? Просто молчишь уже минуты четыре, мало ли. — Я… — ты мысленно даешь себе оплеуху, — да, я просто немного устал и завис, прости. — Ничего, — говорит Слава, — ну я тогда пойду, а ты ложись. До завтра, мистер икс. — Пока, — шепчешь ты, слушая гудки, но все равно прижимаешь мобильный к уху, повторяешь, — пока, Слава. Знаешь, меня зовут Мирон, — и разбиваешь бутылку, стоящую прямо перед тобой.       Ты ненавидишь себя и, кажется, понемногу влюбляешься в Славу.