вытащи из омута

      Несмотря на всю свою самоуверенность и наглость, ты вообще-то не знал, что делать. Ты не был героем-соблазнителем, у которого каждый шаг — это приближение к чужому сердцу, нет, ты был таким же человеком, как и любой другой, даже опыт отношений у тебя был относительно невелик — включая Сашу у тебя было девушек шесть, со всеми ты был вроде как всерьёз, но только Богомолова оставила такой след на сердце, которое ты скрывал всеми возможными способами, показывая зевакам придуманный образ, ставший совсем привычным. Может, поэтому ушла Саша — устала от твоей подсознательной смены масок, собрала вещи и прикрыла за собой дверь, оставив свой ключ под половицей. Она, помнится, была влюблена в тебя другого — банально, но факт: ей нравился Слава Карелин из Хабаровска, с мечтами изменить что-то путем творчества, с домашней библиотекой больше, чем у кого-либо, кого она встречала, с пачкой сигарет и кошкой. Ты тогда был не таким, как сейчас — и это Сашу, возможно, и увело. Не было больше того Славы — от него остались только фотографии и кошка, сейчас же, после ухода Саши, ты был просто расстроенным и накрученным рэпером из Питера, кому такой, собственно, нужен — ты и сам не знал.       Но ты определенно это скрывал, не из страха, а из предусмотрительности, просто знал, что если показывать все свои чувства, то тебя пошлют куда подальше. Мирон же, очевидно, считал иначе, ну или просто привык вести себя так — эмоционально, непостоянно, резко. Он был словно бы шквалом чувств, и после каждой вашей встречи ты чувствовал себя так, будто сам только что пережил все, что и он — ты не верил в эмпатию, но само присутствие Мирона ставило твое отрицание под угрозу. Федоров был ужасно нестабильным и нервным, мог говорить почти шепотом, а потом мгновенно переходить на повышенные тона, и ты поначалу невольно вздрагивал от таких перемен, но постепенно привык и стал почти предугадывать их. Мирон как-то упоминал про обострение психоза, вскользь, будто невзначай, но ты за это ухватил и стал неожиданно осторожен с Федоровым, хоть и признавать это не любил — ты редко о ком-то заботился и волновался, но если такое случилось, отказывался признавать это. — Послушай, Мирон, — сказал как-то ты, когда вы сидели на полу твоей кухни, обложившись подушками, — если что-то случится, то ты знаешь, ну — звони мне что ли, я все равно тут один, выслушаю. — Не один, — Федоров улыбнулся, пытаясь скрыть свое смущение, — у тебя Коха есть. — Я куплю и ей телефон, — рассмеялся ты, — из нее психолог получше меня.       Уже который раз ты замечал на теле Мирона шрамы — некоторые из них были старыми и белесыми, они были в основном на ногах, и ты видел их, когда Мирон приходил к тебе совсем промокший или замерший с улицы и просил одолжить треники. У вас, конечно, был не один размер, и твои штаны висели на Мироне, которого это, кажется, не напрягало от слова «совсем». Ты тоже не был против, не хотелось, чтобы Федоров заболел, потому что ты бы снова остался совсем один в четырёх стенах — хоть Мирон нередко шутил, что если простудится, то ты будешь его выхаживать, но ты все равно неосознанно боялся того, что Мирон куда-то исчезнет — снова пропадёт, зарываясь в черновиках, начнет общаться со своим табором и забросит тебя в дальний ящик. Ты совершенно не умел отпускать людей и знал, что не справишься с уходом Мирона. Не знал, что будешь делать и чем заполнишь образовавшуюся внутри пустоту — у тебя, кажется, не было больше ни единого шанса встать на ноги. — У меня такое ощущение, что я живу больше у тебя, чем у себя, — так, между словом, сказал Мирон, — может, пора квартиру сдавать, а то плачу за зря, получается. — О да, представляю себе твое объявление, — засмеялся ты, — что-то вроде «крестный отец русского рэпа, перевернувший игру, сдает квартиру». Золотая жила, отвечаю. — Я продам ее тебе, чтобы потом съебываться от людей с фразой «все дороги ведут к Славе», — Мирон какой-то совсем улыбчивый и родной в этот момент, и ты думаешь, что совсем не против, чтобы Федоров сдал квартиру, раз уж тогда вы бы жили вместе — тебе нравится, когда Мирон временами засыпал у тебя во время фильма, правда, на ночь Федоров не оставался, только качал головой, говорил, что вернется утром к одиннадцати — приходил он к часу, заспанный и с тысячами историй.       У Мирона, похоже, началась маниакальная фаза — он не спал ночами и занимался всем, чем угодно, кроме сна, и ты не то что бы волновался, просто временами Федоров выглядел настолько нездорово — его усталые глаза лихорадочно блестели, словно у полоумного — что тебя это действительно пугало. Мирон мог не спать три ночи подряд, просто собирая заново разбитую бутылку или решив зачем-то перечитать все три тома «Божественной комедии», чтобы просто отыскать «тот самый момент». Мирон иногда звонил тебе, наплевав на время — «пять утра, я уверен, что ты не спишь, так что» — и говорил он обо всем на свете: мог начать с того, почему кошки приземляются на четыре лапы, а закончить рассказом про особенности строения земноводных — ты, кажется, проходил то ли семь кругов ада, то ли «в мире животных с Мироном Федоровым». Мирона кидало из одной крайности в другую, и хоть это было интересно, но порой ты просто не мог угнаться за ходом его мыслей. Зато после Федоров, приходя к тебе, спокойно засыпал на твоем плече — лежал он так обычно часа два-три, потом вздрагивал и просыпался. — С тобой я подозрительно хорошо засыпаю, — объяснял он, а потом добавлял с улыбкой, — ты прямо, как снотворное. — Ты меня раскусил, — ты поднял руки в знак своей капитуляции, — ебать ты Пинкертон, друже.       Вы никогда не говорили о том, почему Мирон променял всех своих дружков на тебя — но ты помнил рассказ Федорова с тех пор, когда вы еще не были знакомы лично. Ты, конечно, хотел бы знать, что случилось, что Мирон снова от всех отгородился, но спрашивать не хотел — не хотел потерять доверие Федорова, потому что тот, видимо, ненавидел свое прошлое, потому ни разу не заводил о нем речь, и ты был солидарен — вы оба были счастливы в неведении, и ты не хотел это нарушать. Тебе просто нравилось быть рядом с Мироном, даже если это и звучало банально или ванильно, но ты любил слушать, как Мирон говорит, любил его слушать и смотреть, как он жестикулирует, тебе нравилось чувствовать его тепло рядом, и это, возможно, было похоже на влюбленность — ты не знал, что с этим делать, потому как-то раз попытался поцеловать Мирона на прощание. Это вышло до ужаса неловко: ты просто наклонился вперед, обнимая Мирона поперек тела, и потянулся к нему. — Не надо, Слав, — Федоров уперся руками тебе в грудь и мягко отстранился, глядя отчасти виновато, и ты отчетливо захотел дать себе по лицу, — я пока просто не готов, в другой раз — может быть, но не сейчас. Окей? — Да, без базара, — ты постарался звучать шутливо и непринужденно, — но учти, если позвонишь мне снова с лекцией о пресноводных черепахах, то будешь мне должен. — Забились, — Мирон усмехнулся, — бывай.