вытащи из омута

      По классике жанра Мирон должен был, вероятнее всего, начать от тебя отдаляться, устраивать скандалы, и, в конце концов, вы бы разошлись врагами еще более сильными, чем до личного знакомства. Но Фёдоров не был истеричной барышней, да и вы находились не в дешевом кино, чтобы рассориться из-за друзей, но ты постепенно уставал от сложившейся ситуации. Ты довольно спокойно принял изменения в Мироне, помня о его болезни, ты принял то, что вы больше не лежали по утрам вместе, бессмысленно болтая и гладя поочередно пришедшую Коху, теперь Мирон уходил раньше, чем ты просыпался — он пытался работать, писать, но не получалось, и ты заставал его злым и подавленным. Ты учился с этим мириться: ты обнимал Мирона и чуть укачивал, как ребёнка, ты действовал молча, хоть это и давалось тебе тяжело — ты никогда не был романтичным терпилой, но боязнь потерять Федорова сейчас была сильнее, чем когда-либо. Тебе хотелось все обратно, но ты не собирался ныть об этом кому-то, даже Мирону — ты просто убеждал себя, что тебе плевать: закрывал глаза, тер виски и вбивал эту мысль себе в голову, ненавидя себя за жалость к самому себе.       Редко, когда ты страдал ностальгией, но этот год резко бьет тебе в поддых — тебе действительно больно, действительно тяжело, тебе действительно не хватает кого-то рядом. Ты не настолько самодостаточен, насколько успеваешь вообразить за последние лет пять, когда с тобой были друзья и Саша, ты также можешь быть попросту одинок и совершенно по-человечески несчастен. Тебе перестает хотеться вставать, двигаться, есть, заниматься чем-либо — ты просыпаешься и снова засыпаешь, плевав, какое сейчас время суток. Неясно, видит ли это Мирон — он часто не дома, он четыре дня на неделе может пропадать непонятно где и ничего не рассказывать тебе — ты его не осуждаешь, тебе не хочется строить догадки и нервничать попусту. Ты просто знаешь, что если обнаружишь на теле Мирона следы чьих-то губ или зубов, то вычеркнешь его из своей жизни — ты никогда не был терпилой и впредь им не будешь — ты не собираешься стелиться под человека, которого любишь, потому что это будет уже далеко не любовь.       Ты не знаешь, когда точно возвращаешься к этому — ты не хочешь принимать именно наркотики, ты решаешь, что пока достаточно просто таблеток. Когда Мирон уходит в очередной раз, даже не прощаясь, а говоря по телефону, вроде как, с Рудбоем, ты решаешься — ты бредешь в ванную и роешься в тумбочке: тут ты обычно хранил подобное, но сейчас ты не помнишь, осталось ли там хоть что-то. На дне лежат четыре капсулы розового цвета — лирика, ты улыбаешься и тянешь пакетик с таблетками к себе. Лирика — это вообще-то препарат для эпилептиков, но ты быстро просек, что кроет она чуть слабее опиатов, и экстази, и марихуана с ней не сравнятся. Есть всего около пяти правил ее приема, на самом деле, и ты всегда им следовал. Первое — голод: чтобы кайф наступал в течение часа и качественно, ты никогда не ел перед приемом, а если ел — то шел блевать, потому что в любом случае была бы рвота, только после приема она бы шла уже как побочный эффект. Второе — ты не должен хотеть спать, потому что лирика усиливает это желание, а если уснуть, то кайф, конечно, словишь, но ощущения будут куда менее острыми. Третье — выпить кофе перед приемом, он улучшает циркуляцию крови. Четвертое — как только почувствовал тепло около солнечного сплетения, то закрой глаза и сконцентрируйся на нем, потому что вот сейчас все и начинается. Пятое — лови кайф.       Ты глотаешь все четыре таблетки, и начинается круговорот. У всех кайф наступает по-разному, но ты свои трипы знаешь уже досконально, столько раз пробовал, что успел изучить каждую деталь: вот через двадцать минут у тебя расширяется зрачок, и в голове становится немного смутно; через полчаса — холодок бежит от кончиков пальцев ног к кончикам пальцев рук, и у тебя из груди то и дело вырывается смех, руки дрожат; через пятьдесят минут — ты уже словил свое: на губах шальная улыбка, тело шатает, и ты плетешься на кухню, чтобы покурить — это одна из самых приятных вещей, когда ты под лирикой, ведь ощущения обостряются; помнится, ты временами мог скурить пачку за один раз, и после валялся никакой, но неоправданно счастливый. У тебя чуть двоится в глазах, и ты почти спотыкаешься о путающуюся между ногами Коху, но вовремя хватаешься рукой о косяк и удерживаешь равновесие. Тебе отчётливо хорошо, но в груди что-то жмет и щемит, ты усаживаешься на подоконник и куришь, прикрыв глаза. Сейчас бы ты с удовольствием с кем-то поговорил, не имеет значения о чем, просто поговорил бы, посмеялся и мог бы засыпать со спокойной душой. Но дома никого, а звонить кому-то в таком состоянии ты считаешь жалким.       Сидишь ты так долго, так, что даже засыпаешь, скурил около семи сигарет. Ты не слышишь, как возвращается Мирон: как он поворачивает ключ в дверном замке, как проходит внутрь прихожей и разувается, как зовет тебя, но не услышав ответа, идет искать — ты просыпаешься, лишь когда его руки ложатся на твои колени, а голова устраивается поверх них, и Федоров тихо зовет тебя. Ты с трудом разлепляешь глаза и смотришь на Мирона как-то совсем отстраненно и без эмоций, так, что тот немного напрягается и всматривается в твои глаза, но не может разглядеть там ответа. Ты придвигаешься к Мирону ближе и целуешь его, опуская свои руки на его ребра — тебе не хочется сейчас никаких разборок, тебе хочется тепла чьего-то тела рядом, и твои руки залазят под чужую футболку. Мирон слегка вздрагивает и отстраняется, он выглядит растерянно и неуверенно, ты прислоняешься к его лбу своим, и вы встречаетесь взглядами. Ты молчишь, у тебя бешено скачет пульс, и реальность немного плывет, ты перекладываешь руки Мирону на плечи и утыкаешься в его ключицу носом. Тебе тоскливо, ты хочешь, чтобы Федоров был рядом, но даже когда он в твоих руках в самом прямом смысле, ты чувствуешь, что он где-то не здесь. — Слав, пойдем спать? — спрашивает он, и ты молча киваешь, а после говоришь (непонятно зачем) короткое: — Конечно.       Ты нехотя идёшь в спальню и падаешь в кровать, не снимая домашних треников и майки, после, лежа, ты наблюдаешь, как раздевается Мирон. В голове у тебя пусто, совсем-совсем, словно в вакууме, хотя ты прекрасно помнишь, что вакуум нихера не пустой, но ощущение, что в тебе умирает каждую секунду куча частиц тоже имеется, поэтому ты упиваешься этим сравнением. Ты не можешь отвести взгляд от Федорова: его тело, конечно, не эталон красоты, оно слишком угловатое и где-то нарушена пропорция, но тебе нравится на него смотреть, лениво скользя взглядом по каждому изгибу — ты улыбаешься краешком губ, глядя, как Мирон сбрасывает с себя майку, снимает джинсы и носки, бредет к тебе. Тебе почему-то кажется, что все это не с тобой; Мирон ложится рядом и прижимается к тебе спиной, закрывая глаза. Ты обнимаешь его поперек тела. — Слав, — сонно зовет Федоров.       Ты замираешь и молчишь. — Слав, обещай, что больше не будешь ничего принимать, окей?       Ты делаешь вид, что уснул и слышишь, как Федоров разочарованно вздыхает и желает тебе спокойной ночи.