Выгодный брак

Рюноске проснулся, как и всегда на своем футоне, уютно свернувшись калачиком. Несколько минут полежал так, не шевелясь, прежде чем опрометчиво подумал, что сон, приснившийся ему накануне, был как-то уж чересчур натуралистичен. Но лежать просто без движений вскоре же надоело, и Рюноске медленно потянулся. Бегло коснулся своих волос, губ, поежился, ведя рукой ниже, и тут-то понял, что прикрыт, заботливо укутан удивительной шкурой белого тигра, подарком будущего супруга. А следом же вспомнил и поведение Дазая-сана, что могло, наверное, и пригрезиться, но прикрыть вновь запылавшее лицо ладонью захотелось до одури. Рюноске стремительно вскочил на ноги. Никакой слабости в них больше не было, как и возбуждения, странного и преступного по меркам их общества. И одежда была суха спереди, свидетельствуя об отсутствии разрядки во сне, а вот сзади… Рюноске никогда за собой не помнил, чтобы все сзади так отсырело от смазки, словно в течку. Смущаясь и торопясь, словно Дазай-сан мог вернуться, Рюноске сменил все, что было надето на нем. Все, что пропиталось сильным и стойким запахом шоколада, чуть терпким и сладким, словно у некоторых альф. Только после этого Рюноске позволил себе утолить жажду — он осушил почти целый кувшин воды. Голова гудела, словно похмелье застигло его, такого непривычного к чему-то опьяняющему. И он корил себя и давал зароки быть примерным, метался по комнате, словно зверь в клетке. Срывал хрустящую бумагу со свертков одежды, отпирал сундуки с выдвижными ящичками, с зеркалами внутри. Перебирал косметику, дорогую, пахучую. Мягкий, расшитый вручную и яркий шелк. Украшения, нити полудрагоценных бус и тихо тикающие часы, настоящие, со скалящим пасть тигром на серебряной крышке. Тонкие склянки с притирками, маслами для кожи, какими-то средствами для ванн. Мысли Рюноске вышли из подчинения. Он казался себе то хуже всех в этом мире, уже опозорившим своего супруга, то — самым лучшим из всех омег этого дома, удачливей каких не видел свет. А про жениха своего думал так: вот прогуляется языком по его рукам, да и… не только рукам, тогда все глупости до их встречи будут забыты, щедрость отплачена, и все пойдет у них на лад. Уж Рюноске постарается устроить это изо всех своих сил. Благо, платить есть за что! Когда Рюноске закончил осмотр подарков, лунный свет позднего вечера уже позолотил вишни. Скрывая его, вскоре занялся обильный снегопад, тоже серебряный, пышный. Рюноске снова подбрел к окну, чтобы чуть охладиться, понимая уже, что, скорее всего, виной его странному поведению — скорая течка, природа омеги. Он часто дышал, прищурено глядя в сад, и где-то там, за хлопьями снега, ему чудился белый тигр, крадущийся по спящему саду. А еще ему слышалось, что где-то во дворе Чуя-сан громко зовет Дазай-сана, прямо как во сне. И почему-то хотелось приглушить сейчас этот голос. Он не запомнил, как снова откинулся на футон, натянул на себя шкуру, зажмурил глаза. Потому что вскоре проснулся снова. От стука в дверь. — Войдите, — машинально отозвался Рюноске, и показавшийся из дверей слуга занес в комнату щедрый ужин. Рюноске присел, оглядывая беспорядок, что учинил с преподнесенными ему подарками. Вещи баснословной цены валялись у аккуратного обычно Рюноске где не попадя, просто в куче, и слуга не смог не скривиться при виде этого. Но Рюноске, вопреки своему воспитанию, не поблагодарил его, а приказал отправляться вон. Спокойно и властно, и стоило двери за ним захлопнуться, как Рюноске вновь зажал рот рукой, не узнавая себя. Затем — встал и прибрал все, навел идеальный порядок в теперь своем имуществе. А после поел и, несмотря на то, что терзался одно время голодом, совсем без аппетита. Снегопад прекратился, и мелкие редкие снежинки вились теперь в кронах укрытых одеялом вишен, как мошкара. Словно моим одеялом, улыбнулся Рюноске, и опять прилег, ощутив, что слишком сильно устал. Настолько, что попросту не был способен встречать приближение ночи на ногах. Он помнил о совете готовить себя, но счел за благо отложить это. Нужно бы воспользоваться своим недавним состоянием, но время пока казалось упущенным. Ведь совсем ничего, если слова Дазай-сана останутся на завтра? Он же не приказывал, лишь только давал совет, а Рюноске на самом деле не идеальный ученик, совсем как те, в оставленной им школе… Сны в этот раз Рюноске снились странные, мутные, без единой четкой картинки, какие иногда сохранялись в его голове сразу же после пробуждения. Но в этот раз, проснувшись ночью, Рюноске не сумел вспомнить ничего. И не ощутил и крошечной толики отдыха, никакой расслабленности, наоборот — эта кратковременная дрема вымотала его гораздо сильнее долгого насыщенного дня. От этого стало даже чуточку обидно. Пушистая белая шкура и в самом деле послужила отличным одеялом, особенно в такие ночи, когда прикрывать окно до самого конца не хотелось, а оставлять себя без источника свежего воздуха — еще сильнее. Помнится, до этого Рюноске постоянно мерз, хотя его старое одеяло и нельзя было назвать плохим или чересчур изношенным. Но все равно, перед тем как заснуть, приходилось долго лежать, поочередно оглаживая только-только начавшими согреваться ладонями холодные запястья, щиколотки и пятки. Лишь потом удавалось заснуть. Более-менее. Теперь же подобной проблемы не вставало. И Рюноске задремал, едва коснулся головой подушки, сразу и крепко, и… должно быть, до самого утра. Но его разбудил звук. Странный и громкий, доносящийся аккурат из коридора, обычно ужасно пустынного в любое время суток. А сейчас — Рюноске и в самом деле слышал чье-то живое присутствие, кажется, даже различал голоса, то тихие, то, напротив, едва сдерживающиеся от повышенного тона. Но вот распознать их не мог никак. И все лежал в темноте, прислушиваясь, напряженно, любопытно, так, словно эти разговоры и в самом деле могли затронуть его. Ну, а действительно, зачем еще надо было сюда приходить? Не в те же пустые, вечно запертые покои, они же… И в следующий же миг он расслышал скрип. Характерный, знакомый скрип, возникающий каждый раз, когда распахивалась заевшая без должного использования дверь. Вот только дверь в комнату Рюноске оставалась недвижимой до самой последней секунды. Осознание того, что кто-то, игнорируя указания Кое-сан, осмелился отпереть запрещенные покои, взбудоражило Рюноске. Быть может, это были воры? Но разве они бы могли так бесшумно пробраться в его крыло, а затем проколоться на самом банальном? Да нет же, нет, наверняка это кто-то из своих, кто-то из имевших ключи, но только… кто? Рюноске приподнялся и сел, медленно, осторожно, будто каждое его неловкое движение могло спугнуть людей по ту сторону двери. Поднялся на ноги, теснее запахнув на себе сбившуюся со сна юкату. И, спешно перешагивая с половицы на половицу, приблизился к двери. Шум в коридоре не исчез, но все равно как будто стал тише. Как будто кто-то из присутствующих там уже успел зайти и оттого был слышен гораздо хуже. Но вот второй голос находящийся так близко Рюноске все же смог распознать. И все никак, никак не мог поверить собственному слуху, всегда такому идеальному, но… — Рюноске-сан? Неужто мы разбудили вас? …но объяснить присутствие Дазай-сана в столь поздний час за всем этим не сумел. Дазай-сан стоял перед ним, чересчур, непривычно довольный и, вместе с тем, пугающе, ненормально счастливый. Но стоял он — далеко не уверенно на своих двух. Легко покачивался из стороны в сторону и, в итоге, все равно ухватился рукой за дверной косяк, склоняясь к Рюноске так близко. Бесстыдно близко, особенно для человека, прекрасно сведущего о правилах воспитательного дома Кое-сан. — Все в порядке, — стараясь звучать как можно увереннее, выдохнул Рюноске. И только теперь осторожно втянул в себя воздух, всю ту сложную смесь запахов, что окутала Дазай-сана плотным облаком. Легко различалась его собственная неприятная горькая нота. И что-то другое, густое и виноградное… Неужто вино? Неужто Дазай-сан, напившись до безобразия, решил еще больше докучить Кое-сан и тогда-то… Но Дазай-сана снова качнуло, но в этот раз — в обратную сторону. И он, повернувшись к Рюноске боком, чтобы заглянуть в открывшийся проем обычно запертых дверей, дал наконец-то уловить последнюю, самую явную деталь — чужой и невероятно сильный запах. Запах человека, которого Рюноске, к своему изумлению, узнал практически сразу. Хоть никогда и не сталкивался с ним лично. — Ну что там у тебя? — на секунду промелькнуло перед глазами недовольное, раздраженное промедлением лицо Чуи-сана, такое яркое даже в густом полумраке. Мелькнуло и тут же скрылось в темноте, как и весь Чуя-сан, так и не догадавшийся как следует присмотреться и разглядеть замершего в оцепенении Рюноске. — Не заставляй меня долго ждать, Осаму. Дазай-сана повело, передернуло всего будто в лихорадке, но в этот раз — как показалось Рюноске — невероятно сладко. И он, теперь отчего-то двигаясь невероятно ловко, снова склонился к Рюноске. Огладил его по щеке, такой разгоряченной, наверняка от краски стыда, ведь откуда же он мог знать, что Дазай-сан… Дазай-сан и… что они… — Я рассчитываю на вас, — шепнул Дазай-сан. Но затем, отстранившись, легко коснулся пальцем разомкнутых губ Рюноске в немой мольбе хранить молчание. Прежде всего, от вездесущей Кое-сан, сам догадался Рюноске. И, больше не сомневаясь ни секунды, согласно кивнул. Дазай-сан может рассчитывать на его помощь. Ведь это, по сути, ужасно мало, что Рюноске вообще мог бы ему предложить. В искреннюю благодарность, конечно же. Но, удивительно, сколько облегчения принесло его согласие Дазай-сану, обычно такому могущественному, такому собранному, а теперь — самому оказавшемуся в заложниках ситуации. Другим членом которой был хозяйский наследник. Рано или поздно, а, может, уже и сейчас собравшийся владеть им. Как слугой семьи. Как безмолвной, послушной вещью. Или же… Как омегой. Последняя мысль пришла к Рюноске голову слишком поздно — он уже успел вернуться в постель, вновь закутаться в чужой подарок и закрыть глаза в бессильной попытке заснуть. Пришла и мгновенно стряхнула последнее сонное оцепенение, разлившись под кожей острым, незнакомым жаром возбуждения. Как омегой, это вскоре ждало и самого Рюноске. И, как говорил Дазай-сан, тогда ему лучше самому тоже желать близости. Не на показ и не из притворства, а по-настоящему, дабы убедить супруга в своем расположении. И привязать его к себе как можно крепче, опутать всего невидимыми нитями, обвить ими так, чтобы тот даже и не заметил. Чтобы после был уже бессилен разорвать их. Кажется, так говорил Дазай-сан недавно, в горячем сне, в котором его теплые, чересчур непривычно-ласковые руки медленно скользили по щекам Рюноске. А тот — легко мог вспомнить нежность длинных и узких ладоней, кое-где покрытых мозолями от письма, совсем как и его собственные. Если, конечно, та не была лишь плодом богатого воображения. Однако, недавнее убеждало, что нет — не могло. Никоим образом не могло! Дыхание, теплое, слишком волнующее, оно было на лице, на губах, когда Дазай-сан давал советы. О, стоило припомнить их, как хорошо чувствовалось, что меж ягодиц становится все более и более влажно. И жарко, так жарко, что кожа начала несильно зудеть. Рюноске понимал, что лишь прикосновения теперь смогут убрать этот отнюдь не лишенный приятности, но все более нарастающий, все более обретающий силы зуд. Но он до последнего почему-то не спешил прибегнуть к ним, все промедляя и промедляя. Может, потому что совершенно оцепенел от мыслей о том, что виной подобной реакции тоже омега? Либо виной всему то, что по комнате, как теперь казалось Рюноске, расплывался слабый запах господина Чуи? Но почему тогда он не ощутил его по пробуждении? Взволновался и не заметил? Быть не могло… Теперь почему-то чудилось, что горящих губ касались чужие, и, страшно подумать, какой мгновенной смертью от стыда погиб Рюноске, если б был уверен теперь в том, что Чуя-сан видел это. Войдя, застал, воочию застал, как Рюноске, совершенно не готового доставлять будущему мужу удовольствие, не умеющего этого, учат целоваться. Неспешно и чувственно, обращаясь с ним, словно влюбленный альфа в брачную ночь. Нет, того не могло быть. Дазай-сан бы никогда… Пусть и вызвался быть учителем, вряд ли бы перешел черту к такой уж серьезной интимной близости с другой омегой. И если на кону деньги и репутация, то к чему ему себя вести с Рюноске подобным образом? Ласкать его, прикасаться, даже целовать… Правильнее всего было бы заняться этим с господином Чуей. Чей громкий, веселый теперь голос рокотом доносился до Рюноске через тонкие, ставшие будто картонными стены и двери. Это немного успокоило, убедило в том, что смущение совершенно напрасно. Наверняка же любой, узрев, как омеги… стал бы сердиться и немедленно принял меры, подразумевающие наказание! Ведь они не в доме для утех, а Кое-сан вряд ли отличается широтой взглядов, когда дело касается устоев, пусть часто носящих номинальный характер, но все равно… Это ли не предполагало, что воспитанный ей господин Чуя — совершенной такой же? Не означает ли это то, что он, подобно ей, обязан был пустить в ход ругань, а то и побои? Не оставляющие следов на теле, но от того — не менее болезненные, даже очень. В понимании Рюноске самым малым, окажись все сны его правдивыми, должна была стать как минимум выволочка. Либо же он, проживший всю свою жизнь, видимо, в некоем воображаемом, придуманном мире, совсем ничего о них не знает? О тех, кто его продает? Быть невеждой — слишком обидно, но чувство это не затмевало любопытства, и Рюноске прислушивался изо всех сил, как весело, и, даже, как ни изумительно это, на равных, Чуя-сан общается с Дазай-саном. Смысла слов целиком нельзя было различить, зато стон, пусть и приглушенный, но такой низкий, что от него защекотало в ушах, оказался различим слишком хорошо, что Рюноске ощутил новый прилив возбуждения. Может, это тоже один из снов? Вот этот второй стон, заставляющий кровь скорее струиться по всем конечностям, подтверждающий то, что Чуя-сан сейчас… Дыхание на мгновение перехватило, словно это сам Рюноске мгновенно выпустил весь воздух из груди, издавая новый, такой пронзительный звук. Он должен думать о женихе, что прислал ему в подарок тот самый саквояж, содержимое которого теперь могло прийтись как нельзя кстати. Только о нем, кому Рюноске будет всегда верен, кто только один в целом свете должен бы уже теперь вызывать вожделение. Но в настоящий момент все перемешалось. И виной тому не только он, будущий супруг, такой заботливый, такой щедрый, но и те двое, что находились совсем близко, всего лишь за темной коридорной да за парой не очень уж толстых, как оказалось, дверей. Рюноске медленно, несмело, словно совершая нечто предосудительное, коснулся своего члена. Вставшего только наполовину, но к изумлению, теперь стремительно твердеющего под пальцами. И ему сделалось так приятно, что он бы сам застонал, если б вовремя не спохватился. Никогда Рюноске не помнил еще за собой настолько сильных, всепоглощающих ощущений. Столь ярких реакций тела тоже за собой не отмечал доселе ни одного-единственного раза. Если не считать недавно пережитого, но то вполне могло оказаться и сном, лишь причудливой игрой растревоженного сознания. Даже натекшая на одежду смазка могла быть следствием видений, пришедших после, как ни стыдно в том признаваться, ничтожной-то на самом деле дозы выпивки. Он услышал еще один стон, смазанный из-за поспешного биения сердца где-то прямо в висках, и отбросил с себя шкуру прочь, перекатился по ней, притираясь щекой к шелковистому меху. Судорожно дернул себя за пояс юкаты, поочередно прикусывая губы. Ну что он за глупец, сдерживаясь из-за стыдливости, поступая так с собой, когда все вокруг ясно дали понять — чего от него желают. В том числе и жених, который-то явно как раз и отличается слишком непривычной для Рюноске широтой взглядов. Безусловно, та в свое время будет вознаграждена самой теплой благодарностью. Самыми чувственными нежностями, на которые только способен омега. И ничего, что в фантазиях своих Рюноске уже порядочно успел нагрешить перед будущим супружеским долгом. Чуя-сан, конечно, не подходил, слишком сложный, уже имеющий отношения со столь добрым с Рюноске Дазай-саном. Тоже, видимо, непростые, однако то вовсе не означало, что неважные для обоих. Совсем не означающее, что отнюдь лишенные будущего. Но будь тут теперь, в этот момент, когда распаленное тело так жаждало альфу, даже этот мальчишка, его ученик Накаджима Ацуши… Рюноске не мог бы ручаться, что между ними не случилось бы ничего страстного. От невольных воспоминаний о его прикосновениях, Рюноске возбудился еще сильнее, как никогда в жизни. Он нетвердо поднялся, признавая, что если не скинет одежду, она его просто сожжет. Вновь сильно хотелось пить. Нет, даже выпить. Залить чего-то крепкого в горящую глотку, так много, чтобы та расслабилась, стала совсем не способной к громким, протяжным звукам, что могли бы собой встревожить чей-то ночной покой, либо выдать природу занятий хозяина. Которому до хрипоты хотелось стонать, загоняя в себя одну из находящихся в саквояже вещиц. Рюноске сделал почти робкий, немного болезненный из-за перевозбуждения шаг. Член заныл, пришлось еще раз коснуться его, немного зло прижать к бедрам, надавить в надежде, что это поможет хотя бы самую малость успокоиться. Но надежда та оказалась ложной. Лишь сильнее стали ощущения сзади, прошили изнутри до ломоты, и второй шаг Рюноске сделал, прихрамывая. Пытаясь удержать равновесие, он забыл закусить губу и сам застонал. В как назло установившейся в этот самый момент тишине звук показался сильным и далеко разносящимся. По телу пробежалась дрожь, и сердце заколотилось в ушах так оглушительно, словно Рюноске застигли врасплох на месте преступления. Не слишком ли он много вообразил о себе? Что кому-то есть до его занятий дело? Как же можно быть подобным, обличенным невероятным самомнением глупцом, ну как? Он покачал головой, решая, что пить еще больше — это лишнее. Как и обращать внимание на то, что там, по соседству сейчас творится. Он еще вернется к этому, когда чуть позаботится о себе. Так хотели почтенный жених и Дазай-сан, тоже просивший об этом. Быть может, стоит расценивать то, как тот сейчас снова стонет, частью обучения? Рюноске уложил раскрытую ладонь на крышку саквояжа, резко, словно тем самым прихлопнув мошку. Стук на миг отрезвил его, и он нерешительно поводил рукой из стороны в сторону. Казалось, так можно считать тепло прежних прикосновений к этой вещи. Тепло Дазая-сана и жениха, интересно, сам ли он собирал этот подарок? Рюноске всего повело, да так, что сознание его едва ли осталось ясным. Четкость мыслей к нему вернулась лишь спустя некоторое время, и он обнаружил себя уже совершенно обнаженным, замершим перед раскрытым саквояжем, медленно водящим по почти поджавшемуся к животу члену двумя сомкнутыми в колечко пальцами. Стылость прошлась по голым ягодицам, что значило лишь одно — влага на них уже успела остыть. И Рюноске перемялся с ноги на ногу, босые ступни перебрали по сброшенным на пол вещам. — Ого, — громко, чуть хрипловато сказали почти где-то рядом, как если бы его, Рюноске кто-то видел. Снова голос Чуи-сана, понял Рюноске, но теперь это взволновало его куда меньше, чем недавно. Что-то случилось с ним, что-то, чему больше нельзя было противиться, и он ничего больше не мог поделать с тем, чего требует тело. Жажда его притупилась немного, потому что слюна стала медленно заполнять пересохший рот, стоило лишь внимательнее всмотреться в содержимое чемоданчика. Детально рассмотреть, как склянки с дополнительной смазкой мерцают в приглушенном и мягком свете, как тот играет на таких непривычных штуках, рядком просящихся в руки. Рюноске взял одну, не самую маленькую. Сперва осторожно прикоснулся к ней указательным пальцем, выпуская для этого член, затем второй, свободной рукой попробовал себя меж ягодиц. Вход в тело был мокрым, скользким, и более податливым, чем обычно. Рюноске медленно потянул выбранное из-под кожаного, служащего держателем, ремешка, при этом осторожно, на пробу, вводя в себя пару тесно прижатых друг к другу пальцев. И тут же сомкнул кулак, вновь не успевая закусить губы. Стон его оказался таким высоким, что отозвался слабым дребезжанием в стекле окна и служащего для налития воды графина. Рюноске и не предполагал никогда, что ему может быть настолько хорошо! Все его существо тряхнуло от острого наслаждения. Такого непривычного, такого сильного, что он едва не свалился с ног. Заплетаясь на них, он нетвердо вернулся на свой футон, полусогнутый, все не разжавший кулака, не вынувший пальцев из себя прочь, и лишь укладываясь, он понял, что те до сих пор оставались внутри. Рюноске покрутил ими, легко скользя по смазке, словно не веря, что та — его собственная, а потом завертелся весь, как бумажный мяч, что на идеально ровном, полированном дереве под порывом ветерка вращается иногда вокруг своей оси. И тогда Рюноске вновь услышал стон, но уже не был так уверен: издал ли его он сам, либо же Дазай-сан. Губы уткнулись в пушистый мех, теплый, словно живое тело. Рюноске приоткрыл их, сомкнул, а затем продолжил череду этих движений, создавая иллюзию поцелуя. Ничего, пусть они слышат. Ничего… уже не сделать с тем, кто он есть, и тьма, которую он так пытался ради приличий в себе побороть, захлестнула теперь удовольствием, расцвечивая внутреннее зрение под сомкнутыми ресницами переливчатыми оттенками серых и темных тонов, стоило лишь задергать ослабевшей немного рукой в себе туда-сюда. С непривычки пальцы изрядно устали уже через краткий промежуток времени. И тогда Рюноске, вспомнив, что зажато в его руке, извлек их из себя, и, не размыкая глаз, жадно и сорванно дыша в ставшую теперь горячей у лица шкуру, сменил их на подарок. Сменил поспешно, даже жадно. И, хотя теперь не запамятовал крепко сомкнуть зубы на мякоти губы, так, что через прокус проступила кровь, не смог ничем уже заглушить низкого, почти звериного звука, рвавшегося из груди. Он перекатился через себя, изламываясь от неожиданных, мелких судорог, перевернулся на спину, вминая этим в себя до упора введенную внутрь вещицу, до самого уплощенного для удобства извлечения основания. Пальцы его заскребли по меху, семя толчками брызнуло на живот. Машинально Рюноске прикрыл одной рукой пульсирующий член, как прикрывал лицо во время кашля или смущения, и с невероятным довольством ощутил, как стало лишь только приятнее. Ему не пришлось ждать слишком долго — спустя так мало времени он весь выгнулся дугой, заизвивался, натянутый весь напряженной струной. Но всего через пару мгновений его обессиленное ярким, оглушительным оргазмом тело обмякло. Руки и ноги стали совсем ватными, сердце медленно успокаивалось, но каждый его толчок все еще словно бил изнутри сразу в оба виска. Пот катился крупными каплями по лицу, шее, груди, худым ногам, щекоча крупные, покрывшие кожу мурашки. Пальцы на ногах сами собой поджимались и разжимались. Теперь Рюноске не сомневался, что губы его плотно сомкнуты, он хорошо ощущал их — одну на другой. И даже жалел, что ранил их укусами. Ну и что из того, что другие могли слыхать его, как он теперь явственно слышал хрипловатые, полные удовольствия стоны. Красноречивые и такие приятные. Может, и им, скрывшимся ото всех людей и всего мира в позабытых всеми покоях, было приятно слышать его голос? Бред, полный бред, исключить который, впрочем, полностью нельзя. Ведь существовала вероятность, слишком маленькая, но все же вероятность, что-то — именно так. Рюноске снова начало становиться жарко, но вдруг чужие голоса совсем приглушились, расплылись. Музыка зазвучала невдалеке, негромкая и непривычная, такая мелодичная, кажется, европейская. Инструмент, название которого хорошо эрудированный Рюноске вдруг позабыл, мелодично задавал ритм. И под ритм этот сердце Рюноске окончательно успокоилось. А мысли, такие сумбурные недавно, хоть и остались неприлично-шальными, но сделались легкими, не вызывающими особенного стыда. Рюноске представил себе, как Дазай-сан извивается от удовольствия, как он сам недавно, и улыбка тронула его опухшие губы. Он перевалился на бок, поджал колени к груди, и, хорошо ощущая массивность распирающего изнутри подарка, взял в руку вновь наливающийся член, погладил его, думая то об испытывающем наслаждение Дазай-сане, приоткрывшем губы, дрожащем, возможно не вравшем про свою невинность, и, возможно, прямо сейчас теряющем ее. То о том, что на самом деле в нем сейчас альфа, просто стеснительный, тоже впервые введший в кого-то член. Совсем юный, как этот мальчишка Ацуши, что так трепетно касался его, Рюноске, рук. Теперь Рюноске был с собой очень нежен, почти как во все прошлые попытки приласкать себя, урвав тем самым хоть немного удовольствия. Но на этот раз то действительно приходило, и старания окупались, срабатывали. Рюноске будто совершенно захмелел, теперь не уверенный, что все же не выпил, пока раздевался. И, казалось, кто-то сзади тоже опьяненно и потому — так горячо согревал прикосновениями своих губ кожу. Рюноске попробовал глубоко подышать, словно шум его дыхания был способен перекрыть ритм, под который сейчас Чуя-сама с Дазаем-саном наверняка… тоже… дошли до разрядки. Но он не был уверен в этом. Как и не был уверен в том, что вообще сможет посмотреть Дазай-сану в глаза при их следующей встрече, когда они оба… будут уже пытаться вновь стать самими собой. Вернуться к тем рамкам, в которых существовали и по правилам которых играли — всю жизнь, а, может, и чуточку дольше. Удовольствие накатывало волнами, мягкими, как никогда расслабляющими, и Рюноске выдохнул стон из последних сил, мгновенно обмяк, разжал пальцы, горячие, все перепачканные семенем, такие грязные, как и сам он сейчас. Никогда, о, никогда еще Рюноске не чувствовал себя настолько… а ведь помнится он всегда так раздражался, так сердился, когда-то тот, то другой сосед просил его постоять в коридоре, чтобы при необходимости отвлечь кого из прислуги, способной донести о нарушении самой Кое-сан. И все это — ради того, чтобы урвать для себя лишнее ведро подогретой, чистой воды, уже после отбоя, когда каждый благовоспитанный омега не должен покидать своей постели. Теперь-то Рюноске понимал, чем руководствовались они, желающие как можно скорее стереть с себя, смыть и приглушить хоть ненадолго столь очевидные запахи, несомненно ассоциировавшиеся с распущенностью, блудливостью… зрелостью? Но, может, так было не со всяким омегой? Ведь Дазай-сан… несмотря на связь, наверняка ужасно долгую, но совсем неочевидную… совсем не казался… Рюноске сглотнул, рассеянно, сонливо. Медленно поднес к лицу собственную руку, растопырил перепачканные влагой пальцы. И, к своему успокоению, не уловив ничего непредсказуемо-нового, крепко сомкнул налившиеся блаженной тяжестью веки. Чарующие ноты стихли, но голоса, такие знакомые и одновременно — нет, все продолжали звучать. И шепот их, как никогда нежный, как никогда сокровенный, всего на несколько секунд почудился засыпающему Рюноске обращенным лишь к нему одному.