Выгодный брак

— Сегодня моя очередь помогать вам с уборкой, Рюноске-сан, — смущенно проговорил Накаджима Ацуши. И тут же опустил голову, растерянный, раздосадованный тем, что всего несколько минут назад им двоим пришлось явиться к директору и выслушивать долгую, о, такую бессмысленную лекцию о необходимости примерного поведения! Рюноске из подобного разговора не вынес абсолютно ничего. Он не был в курсе ситуации, серьезной ведь, как оказалось на поверку, случившейся аккурат после занятия каллиграфии, последнего по расписанию, доверенного Рюноске, безупречно показывавшего себя на протяжении стольких месяцев! И ведь… надо же было в такой тихий день кому-то из учеников затеять драку! И не кому-то случайному. А тому самому Накаджиме Ацуши, что теперь и глаза не знал куда прятать, боясь гнева со стороны Рюноске. — Ну что ж… — устало и медленно произнес тот, в очередной раз окинув взглядом всю аудиторную комнату, немножко захламленную, неопрятную — многие ученики настолько спешили покинуть пределы школы, что совсем забывали об элементарных правилах приличия. Но их в том нельзя было упрекнуть. Все-таки Рюноске — всего лишь помощник. Всего лишь тот, кто замещал по стечению обстоятельств самого преподавателя каллиграфии, пожилого и степенного, держащего весь класс занимавшихся стальной хваткой. Вот бы Рюноске его твердость, строгость и опыт — быть может, тогда он бы и поставил себя по-другому перед учениками. Излишне волевыми, излишне самоуверенными, не считающими должным отчитываться и склоняться перед тем, кто даже и места-то устойчивого в жизни не имеет. А ведь Рюноске был к нему так близок, практически в одном шаге, если бы только… — Ну что ж, — повторил Рюноске еще раз, но уже более уверенным, повелительным тоном, со странным внутренним удовольствием отмечая, с какой покорностью и прилежанием слушает его юный альфа Ацуши, — раз так, Ацуши-сан, то оставляю на вас чистоту столов и пола. Не забудьте заглянуть во внутренние ящички, там часто кто-то да забывает кисти. Не расслышав никаких попреканий, Ацуши только ярче расцвел, заулыбался, до того заразительно, что и самому Рюноске захотелось растянуть губы в ответ. Но он вовремя сдержался, припомнив, что лишь завершив уборку, они смогут разойтись по домам. А, значит, не стоило терять и без того драгоценное время. Тем более, что кому вообще могло захотеться остаться с ним, Рюноске, когда в залитом солнечной желтизной дворе все еще находились сверстники? Такие же яркие, такие же успешные, как и ты сам — с чего бы тогда Ацуши не устремиться к ним, веселясь после долгого, напряженного дня? Развеяться, позабыть все тревоги, ведь, в конце-то концов, именно среди них ему было суждено однажды найти себе пару. Достойную клана Накаджима. Достойную самого Ацуши, который сейчас беспечно и радостно, видимо, наконец-то выкроив для себя возможность позаниматься более привычной физической работой, орудовал пушистой метелкой под широкими столами. Рюноске не стал так уж пристально за ним присматривать. Все же тот был примерным, послушным учеником, доверить которому какое-либо незначительное дело казалось естественным. И если бы Рюноске и вовсе не увидел расквашенные, сломанные носы одноклассников Ацуши, их залитые слезами лица — не поверил бы чужим словам о том, что такой, как Ацуши, вообще мог кому-то нанести настолько серьезный вред! И это он-то, с вежливой, чуть ранимой улыбкой, каждый раз выслушивавший шутки и едкие вопросы относительно своего возникновения здесь. Он-то, до сих с мечтательностью вспоминавший далекие места, откуда прибыл по воле нынешнего главы клана Накаджима. Места, где даже читать и писать считалось дурным, совершенно ненужным и неуместным в полной приземленных забот жизни. Но подобные привычки считались слишком дикими по мнению родившихся вблизи столицы. Да и по мнению самого Рюноске — иного он не видел с самого рождения. Пышные, разросшиеся к началу осени комнатные цветы рядком дутых горшков громоздились на узких подоконниках. Их листья щекотали Рюноске ладони, запястья, пальцы, крепко сжимавшие смоченный влагой кусок ткани, оставляя грязные, сероватые разводы пыли. Многие, пожелтевшие и сморщенные, давно пора было уже сорвать, изничтожить за ненужностью, но… Рюноске отчего-то заглядывался ими. Водил подушечками по шершавому, некрасиво пожухлому краю и в очередной раз почему-то медлил. Может, раздумывал над тем, что в поспешной щепетильности нет никакого смысла. И что, вдруг, следом же придется избавиться и от всего растения, уже мертвого своими корнями, неспособного дожить и до первых заморозков, готовых прохладой ворваться во все щели. А если так и будет, то все усилия Рюноске окажутся тщетны. Если же, конечно, растение не примется само. Не решит выжить, вгрызться в почву, выпивая из нее все соки, необходимые дл… Но мысль закончить не удалось — в голове мелькнула картина, странная, пришедшая как будто извне. И Рюноске словно бы своими собственными глазами увидел и осколки того же самого горшка, и пожелтевшие листья, и хрупкий, такой нежный росток, приподнявшийся у самой почвы, но уже никогда не сумевший бы раскрыться. Да, точно. Его ведь разбили. Разбили по неосторожности в один из дней, когда Рюноске был слишком занят своей изменившейся жизнью. И он сам в последний свой день здесь собирал с пола остатки некогда красивого горшка, сметал землю, изо всех сил стремясь оставить после себя одну лишь чистоту. И порядок. Пусть даже это и требовало бы уничтожить следы о себе самом. Но почему же тогда Рюноске все еще держит этот цветок в своих руках? Почему Рюноске вообще здесь находится? Ведь он же… — Рюноске-сан, я закончил, — мягко окликнул его подошедший откуда-то сбоку Ацуши, взъерошенный, тяжело дышащий, но с таким странным, незнакомым блеском осматривавший всего Рюноске, будто бы видя его в самый первый раз. Или же — в их последний. Да, ведь именно так… так же Ацуши смотрел на него, сжимая пальцами узкие ладони Рюноске, касаясь их своим дыханием и… Прощаясь. Это всего лишь сон, слишком поздно понял Рюноске, всего лишь сон, и совершенно не нужно ждать его окончания. Ведь стоит всего лишь почувствовать боль, какое-нибудь другое яркое ощущение, и все закончится! Почему же тогда Рюноске и сейчас медлил? Почему не мог совладать с собственным телом, неожиданно разгоревшимся, жарким, будто бы в спину ему долгое время палили солнечные лучи, все еще по-летнему сильные. Но, нет, причина замешательства по-прежнему заключалась в Ацуши. Который и не думал распаляться на изъяснения, не думал, что причиняет своей близостью неудобства, а, напротив, устремившийся сократить расстояние между ними до минимального. Подобного настоящий Ацуши ни разу себе не позволял. Кроме, разве что… — У вас… мел. Вот здесь. — Как будто найдя наконец причину для того, чтобы остаться рядом подольше, Ацуши не преминул ею воспользоваться. И смутил Рюноске еще больше — опустился на колено, совсем наплевав на чистоту собственной одежды, все ради одного-единственного призрачного пятнышка, замеченного на бедной, но добротной юкате Рюноске. Слюна лишь сильнее скопилась под языком. Рюноске сглотнул, двинулся назад, невольно, машинально, и тут же уперся в столешницу собственного стола, некстати располагавшегося прямиком у ближайшего окна. Того самого, засмотреться в которое Рюноске умудрился даже забывшись сном. Что уж и о реальности говорить! Ацуши продолжал смотреть на него, подчинительно, снизу вверх, но вместе с тем — с какими-то странными, несвойственными ему огоньками. Те тлели незнакомым Рюноске жаром вокруг зрачков, кажущихся оттого чересчур яркими, сузившимися, практически звериными. Настолько красивыми, что и малейшее усилие, направленное на отведение взгляда, казалось попросту невыполнимым. Рюноске растерянно замер, тяжело и часто дыша, разглядывая своего ученика теперь с таким недоумением, как будто видел, узнавал его в первый раз. И это знание совершенно не совпадало с воспоминаниями о настоящем, благодетельном Накаджиме Ацуши. Послушном, учтивом альфе, который не посмел бы вот так смотреть на своего учителя. Который не поднял бы руку, как сейчас вот, чтобы коснуться меляного развода на темной ткани. И отвести ее затем в сторону, скользя горячими, приятными пальцами по голой коже ноги, осторожно, с нажимом, все выше и выше, пока… Стон удовольствия замер где-то глубоко в горле, мешая дышать, говорить, высказать все, что Рюноске думал о таком распущенном поведении, совершенно недозволенном, ведь он… они… Вместо этого он сам, удивляясь своей наглости спросил, настолько тихо, что даже не был поначалу уверен, а услышал ли его вопрос Ацуши:  — Почему… почему вы вообще полезли в драку, Ацуши-сан? У Рюноске не осталось возможности спросить это в реальности. Не осталось, да и похоже уже никогда не будет. Но если и так, то ничего не мешает узнать сейчас, пусть во сне, но вдруг даже эта призрачная правда позволит утолить неожиданно разыгравшееся любопытство. И волнение от того, что глупый Накаджима Ацуши умудрится учудить что-то без присмотра Рюноске. Без заботы Рюноске. Ацуши усмехнулся ему. Медленно опустил вниз обе ноги, вставая на колени, удобно, устойчиво, все еще до одури подчинительно. И, легко погладив покрывшуюся мурашками кожу на внутренней стороне бедра, туманно ответил: — Так нужно было. Я бы не простил себе, если бы не вмешался. В том числе, и ради вас. Рюноске-сан… Его губы продолжали шевелиться, складываться из улыбки в слова, новые, незнакомые, шелестящими, будто листья и ветер за приоткрытым оконным стеклом. Но руки продолжали трогать, касаться так, как должен был касаться Рюноске, наверное, один только супруг. Или же — возлюбленный, да, конечно же, это ведь было тоже правильно. Рюноске представил, как касались бы руки Чуи-сана в подобной ласке Дазай-сана, и слабо, жалобно всхлипнул, неспособный найти в себе силы дать отпор этому соблазну. Но прекрасно понимающий, что все происходящее приносит на самом-то деле одно лишь только удовольствие. Как и вид опустившегося перед ним Ацуши, продолжавшего смотреть так горячо и жадно, то и дело втягивающего носом воздух, наверняка ощущая от Рюноске запах выступившей смазки. И спереди, и сзади. Боже, как же стыдно. Ведь никогда, о, никогда Рюноске и в голову бы не пришло, что он даст себе волю совершить нечто подобное в школе! Он же… Ослабленный пояс позволил полам юкаты легко скользнуть по обе стороны. И когда горячее дыхание Ацуши и его рот наконец-то сомкнулись вокруг нежной, чертовски чувствительной головки затвердевшего члена, Рюноске не продержался слишком долго. А мутным, отчего-то так и не восстанавливающимся зрением с жадностью запоминал, как сплошь перепачканный его семенем Ацуши слизывает с губ крупные, стремящиеся стечь к подбородку капли. Возбуждение от одного только этого зрелища окатило Рюноске раскаленной волной. Но раскрывая глаза в очередной раз, он, к своему стыду, понял, что, даже спустив единожды во сне, избавиться окончательно от желания не смог. Оно тлело внутри, как тлела страсть в незнакомо-взрослых глазах Ацуши, оттолкнуть которого Рюноске не позволили собственные руки. Теперь как никогда желающие привлечь его к себе еще ближе. Рюноске охнул, едва лишь только пошевелившись — до того чувственной, острой дрожью прошила его тело находившаяся внутри вещица, подаренная для заботы о себе перед свадьбой. Такая крупная по своему виду, но всего за одну ночь Рюноске показалось ее мало. Ужасно, непозволительно мало! При мыслях о том, что в стоящем неподалеку саквояже до сих пор находились другие, ожидающие своей очереди, гораздо больше, гораздо массивнее, комната поплыла перед глазами. И Рюноске медленно, слишком медленно перевалился на живот. Поднялся на дрожащие от слабости колени и, заведя за спину руку, коснулся влажного от истекшей смазки основания. Медленно ощупал его, подтолкнул пальцами, весь содрогнувшись от реакции мышц, попытавшихся исторгнуть игрушку обратно, наружу, однако… Это бы стало концом всему, что теперь разнузданными мыслями вертелось в голове Рюноске. И прогнало бы прочь фантазии, в которых Накаджима Ацуши, медленно поднявшийся на ноги, все еще перепачканный белым, будто нашкодивший с едой ребенок, запинающимся от смущении голосом, какой Рюноске слышал всегда при прошении чего-либо, потребовал бы у глубоко уважаемого им Рюноске-сана такой близости, какой не успел испробовать ни с одним своим сверстником. Наверняка гораздо более умудренных, чем был сам Рюноске, не знавший доселе ни плотских удовольствий, ни знаков внимания со стороны. Но теперь, прекрасно понимая, как это может быть приятно, Рюноске не гнушался возможностью тщательнее позаботиться о себе. И что с того, что делать это он будет, совсем не думая о политике, о судьбе собственной страны, о призрачной фигуре будущего супруга. Что с того, что неторопливо двигая в себе гладким, приятно распирающим изнутри инструментом, он будет думать об Ацуши? Который никогда, да-да, никогда не посмотрел бы на Рюноске так, как это было в навеянным первым изведанным удовольствием сне. Утвердившись в этих мыслях, Рюноске потянулся, отгибаясь назад. Нежный и теплый мех приятно задел возбужденный член, обласкал короткими прикосновениями, напомнив своим цветом волосы Ацуши, тоже наверняка такие мягкие наощупь. Рюноске крупно вздрогнул, обхватил член, несколько раз двинул по нему сомкнутым кулаком и напрягся, потужился, словно пробуя выдавить из себя чужеродный предмет. Приятное тепло мгновенно залило ниже талии, распространилось до самых кончиков пальцев, и Рюноске сдавленно охнул. Снова потянулся потрогать себя меж ягодиц, чтобы извлечь игрушку, планируя после подняться, сменить ее на другую. Но стоило лишь попытаться проделать это, стоило лишь шевельнуться, как тело вновь залило дрожью, заставляя чуть щекотно и вместе с тем так одуряюще приятно потереться о мех. И Рюноске крепко смежил ресницы, представляя себя в теплом, гостеприимном рту Накаджимы Ацуши, готовном и податливом, в который можно было бы погрузиться, полностью предоставив себя его влажному обхвату и ласковым движениям языка и губ. Рюноске обдало жаром снова: теперь с головы до ног. Слишком запал ему сон, чересчур взволновал. Настолько, что теперь не исчезал никуда, словно реальное воспоминание. Рюноске и не гнал его. От мечтаний и снов еще никому не бывало вреда, главное, чтобы никто не знал их сути и содержания. А если и узнает — ну и что из того? Вот Чуя-сан и Дазай-сан наверняка хорошо знали, чем Рюноске занимался недавно. Почти тем же, чем и они сами, но только вот осудить не спешили, нисколько. Теперь с их стороны стояла полнейшая тишина, как если бы там все еще крепко спали. Неловко было будить их своей бестактностью, и Рюноске зажал себе рот рукой, набрался сил и, усилием воли расслабив бедра, медленно вытянул из себя игрушку. Без нее внутри явственно ощутилась пустота, смазка начала растекаться по бедрам — тоже щекотно, самую чуточку. Рюноске снова прогнулся. Пальцы его дрожали на саднящих губах, искусанных вчера сильнее, чем он предполагал, припухших, приобретших удивительную чувствительность. Член снова обтерся о мех, Рюноске рвано задвигал бедрами, пытаясь урвать побольше удовольствия. Игрушка выскользнула из пальцев, и он немедленно ввел в себя два, протолкнул на возможную глубину, покрутил ими в себе, никогда, кажется, не бывавшем таким влажным даже во время течки. Рука сама собой сползла со рта, и Рюноске всхлипнул, протяжно и громко, и в царящей вокруг абсолютной тишине этот всхлип вышел особенно звучным. Возможно, даже выдающем, чем на самом деле сейчас занимается его хозяин. Но Рюноске не поспешил вновь прикрыть рот. Слишком сильное желание охватило его, легко позволяя забыть о том, что в доме вообще-то есть и другие люди. Не то что по соседству! Пальцы легко скользили в растянутом теле, быстро, насколько доставало сил держать темп, но их движение не приносило ожидаемого удовольствия. Рюноске вскоре же освободил себя от них, поднес к лицу, влажные и все еще подрагивающие, понюхал, стараясь уловить свой собственный, уникальный для каждой омеги запах, всегда столь нахваливаемый то здесь, то там. И до сей поры, казалось, совершенно несвойственный самому Рюноске. Но теперь-то — он был. И показался Рюноске слегка сладковатым, дурманящим, ведь почему же еще от запаха собственной смазки, обычно столь скудной, что ее никогда не хватило бы на то, чтобы с комфортом принять в себя альфу, голову слегка повело. Как от вчерашнего инжира, пьяного и тоже сладкого, такого одуряющего. Мысли Рюноске с чужого рта сбились снова на саквояж, стоящий совсем близко, затейливо наполненный, но путь до которого казался ужасно долгим. Слишком сильно ослабели сейчас ноги, подняться на которые не получилось с первого раза. Прохлада воздуха, резко контрастирующая с теплотой нагретой телом шкуры, ощутилась на коже своеобразной лаской, а гостеприимно раскрытый саквояж ждал Рюноске во всем своем изобилии. Он жадно протянул к нему еще самую каплю нетвердые пальцы, выбрал вещицу чуть побольше той, что была внутри ночью, отодвинул в сторону ягодицу и поспешно ввел в себя ее кончик. Крупный, холодный, сильно натягивающий до легкой, но вместе с тем невероятно приятной боли. И погружая его внутрь сильными, но маленькими толчками, Рюноске звучно охал, так, как если бы и в самом деле принимал в себя альфу. А всунув игрушку в себя целиком, закатил глаза, оседая на пол, настолько резко, что едва успел выставить вперед дрожащие руки, прежде чем упасть на колени. Пот ручейками тек по покрывшейся мурашками коже, Рюноске продолжал охать, постанывая все протяжнее, ерзая на четвереньках, высоко задирая ягодицы, не ощущая даже толком, как больно в его колени и локти впились устлавшие пол циновки. Рюноске даже не понял, когда его семя излилось прямо на них. Настолько долго длилось удовольствие, что он даже и не заметил, в какой момент порядком ссадил кожу, прежде чем испытать облегчение и очнуться. Очнуться и понять, что не раз уже своим голосом разрушал тишину. От этого, конечно же, стало неловко. Но недолго — и Рюноске быстро поднялся из позы, больше подходящей какому-либо животному, к примеру, той же самке тигра, морда которого разглядывала сейчас Рюноске с антикварных часов, чем утонченному и благовоспитанному омеге из дома госпожи Кое. Правда, поднялся Рюноске не изможденным, а словно почерпнувшим сил. Его член, теперь опавший, безвольно болтнулся между ног, совсем сжавшийся и мягкий, несмотря на то, что игрушка еще находилась внутри. И, похоже, благоразумно было пока что оставить ее именно там, раз Рюноске серьезно решил готовиться к брачной ночи. Тут только он бегло подумал, что даже еще и не осведомлен совершенно — когда та предстоит, в какое число? Большое упущение, красноречивое свидетельство его глупости, не иначе. И беспечности — тоже. Рюноске сделал полуоборот и вдруг увидел себя целиком в огромном зеркале во весь рост, что вчера внесли для него вслед за остальной массой подарков. Увидел в нем растрепанные волосы, и губы, чересчур яркие, словно их натерли кармином либо лепестками ликориса, и соски — тоже яркие, стоящие торчком, наверное, натертые о мех, раз насыщенность розового сменила их обычный, совсем бледный цвет. У Рюноске был сейчас такой вид, словно его, оперев на колени и локти, поимел какой-то мальчишка, вроде Накаджимы Ацуши — горячий и нетерпеливый, чересчур страстный и несдержанный. И Рюноске вдруг изумленно понял, что сам такой и есть. Там, где-то в самой глубине своей темноты, он тоже темпераментный, жаждущий и отнюдь совсем не холодный, как привык о себе думать. Лихорадочно блестящие, тоже непривычно яркие теперь глаза Рюноске округлились. Губы его дрогнули на миг, как совсем недавно дрожали руки. Но углубиться в мысли совсем не вышло. Раздался стук в дверь — вежливый и тихий, но не угасающий, ритмично требующий на себя отзыва. Что-то в такт этому звуку заколотилось внутри, инстинктивно призывая прикрыть наготу при посторонних. Пусть даже они и не смеют более врываться к Рюноске без стука, но такое близкое чужое присутствие сразу истребовало соблюдения приличий. Рюноске метнулся к груде шелка, схватил, что подвернулось под руку — юкату в крупных цветах. Неловко накинул на себя, так же неловко стянул узкую талию поясом. И хотел уже было позволить войти, как наткнулся взглядом на незакрытый саквояж со всем своим содержимым, смятую постель, где в складках шкуры затерялся один из испробованных уже подарков, хорошо если не сразу бросающийся в глаза. Он совсем не готов принимать сейчас слуг. Ничего ему пока не нужно, всего в достатке, и нет на данную секунду вещи более необходимой, чем уединение. — Придите позже, — слабо попросил Рюноске, возвращаясь к саквояжу. Звучно захлопнул его, в тон стуку, ставшему лишь только громче и настойчивее. Он попадал в ритмы забившегося сильнее сердца. Такой упрямый, такой раздражающий. Да что же это такое? Хозяин здесь Рюноске, а слуга — пусть убирается, ведь, право, его никто не звал! Ну можно же дать покоя, можно уняться и уйти, не долбить в косяк! — Иди вон. Убирайся прочь! — приказал Рюноске, напрягая связки, стараясь, чтобы голос прозвучал как можно более властно. При таком-то беспорядке, с игрушкой, все еще сильно распирающей изнутри, а кто-то все продолжает ломиться, черт бы его побрал… Но черт поскупился на помощь Рюноске, совершенно некстати так и не вспомнившего больше о соседях по этажу. — Не-а. Не хочу. — Насмешливо отозвался хорошо знакомый по прошедшему дню голос господина Чуи. — Давай, поторопись там и открывай. Я хочу с тобой поболтать.