Глаза пустоты

— Я думала, что будет больней, — Рей медленно переводит взгляд от панорамного вида из окна на фрукты, мирно лежащие на журнальном столике в резном блюде, а затем встречается взглядами с Минако, которая кутается в плед еще теснее. Рей не бьется в истерике, Рей не хочется сброситься с крыши небоскреба, в квартире которого живет Минако и где она сейчас находится, Рей не хочется спалить этот мир к чертям/Металлии/Галаксии/чертям собачьим. Рей констатирует факты. Факты, от которых любая другая бы уже давно вскрыла себе вены. — Это… странное чувство. Мои воспоминания словно до этого были присыпаны пеплом. Они были неясными и обрывочными, я знала, что правдивыми, и что так оно и было на самом деле. Ей было просто… грустно сознавать, что когда-то в твоих руках был весь мир, а сейчас остался лишь прах былого. Или даже не грустно, а… странно. Странно это было: помнить. Как будто память — это не для них. Как будто память — это что-то запретное. Память всегда предполагает наличие разных дорог и вереницу разных путей. У них у всех же была одна дорога: витиеватая, неправильная, с огромным количеством неровных мест. И они по ней покорно шли: узниками ли себя ощущали, простыми смертными (хотя это было не так), или просто обделенными девочками?.. Рей не знала. Она лишь знала причину, по которой не помнить — лучше. И знала, что никогда бы не согласилась забыть. — Ты ведь тоже помнишь, Мина? Венера кивает головой и прикрывает глаза. Да, она помнит и помнила. И, если потребуется, будет помнить. Она отыгрывается за них всех. Не Серенити, которой счастье предписано высшими силами и которая иногда строит из себя главную жертву той трагедии, не Рей сама, у которой судьба тоже не задалась, не Сецуна, потому что обсуждаемое ими относится к ней меньше всего. А Мина, которой поднимать и вести за собой полки, и которой, стоя на горе из тел убитых и убийц, последней уходить. А еще Рей, которая страдает из-за обрывочности и половинчатости своих воспоминаний из мира в мир. Глупая все-таки жизнь. Серенити повезло, она могла совершить самоубийство, и ее проблемы разрешались сами собой. Им четверым же так не позволено. Они могли бы. Но запрещено. Да и не сделали бы они так. Слишком много сил для того, чтобы сражаться, и слишком мало, чтобы иметь смелость сдаться на волю судьбы. Рей смотрит на Мину так, словно знает все ее мысли, однако потом выясняется, что ни черта их она не понимает. — Она не знает этой боли. Зато знаю я. И ты. И Мако с Ами. — Она — свет. Ей это и не нужно толком. — А я — любовь. И я чувствую боль каждой из вас. Смешно: то, что активно пытается использовать в своей борьбе Серенити, и то, что она зовет любовью, на самом деле так разительно отличается от того, что на самом деле есть «любовь», — при этих словах Мина сокрушенно качает головой и допивает последний глоток вина. — Я не смогла убить его тогда, не убила бы и сейчас. — А я бы убила. Потому что Кунсайт больше всего боялся потерять душу. И это была бы моя любовь. Я бы простила, но если бы не смогла вернуть на сторону света, то убила бы однозначно — и это была его воля. И пусть он не осознал бы, но я выполнила бы волю Кунсайта. Потому что он так хотел, Рей. А для меня всегда было то, что хочет Кунсайт, превыше всего остального. Потому что хотел он всегда правильных вещей. Мина пожимает плечами и ставит бокал на стол: ей было тяжело прийти к таким выводам, но она пришла — методом проб, ошибок и бесконечных перерождений. — В конечном счете, — продолжает Миана, — я не хотела бы, чтобы Кунсайт себя корил. Его самобичевания хуже всего. Я лучше спасу его душу, но буду страдать сама. От чего будет страдать Мина — Рей прекрасно понимает, однако не произносит и слова вслух. Она бы, наверное, поступила точно так же. И поступила же… тогда, в будущем. Но это уже другая история…