Глаза пустоты

      До Великого Сна, после которого наступит Хрустальная Эра, остаётся год.       У неё есть всё, что пожелало бы абсолютное большинство девочек на этой грёбанной планете, но того, что ей действительно надо, не даст ни один — даже самый лучший — продюсер мира.       Когда она выходит с очередной пресс-конференции, ковровая дорожка, идеально ровная, кроваво-красная, ведёт прямо в Ад. В её личный Ад, состоящий из одиночества в окружении сотни людей и невысказанной боли, пронесённой через века, которую она не может облечь ни в какие слова.       Она делает шаг, поднимает взгляд, чтобы замереть на секунду: из толпы на неё смотрят его глаза — взгляд за считанное мгновение выхватывает его лицо — которое она не сможет забыть и через тысячи лет, потому что не забывается, потому что не хочет забывать, потому что вот так и всё.       Она делает ещё один шаг, осторожный, словно по краю пропасти, закрывает на секунду глаза — открывает их вновь — и хочет заплакать, как маленькая девочка, так, как не плакала никогда — навзрыд, с истерикой, чтобы ногти сломались до подушечек пальцев и кровоточили от силы, с которыми она бы впивалась ими в землю. Вокруг десятки людей, жаждущих услышать от неё хоть слово, но она молчит и даже не улыбается. Это последняя капля, черт побери!       Лицо Кунсайта, как навязчивая идея конченого психопата, преследует её везде — секундно, мимолётно: она видит его в толпе, видит во сне, видит в отражении зеркал и витрин, видит — буквально — повсюду. Видит на мгновение, чтобы потом оно исчезло.       Мина знает, что Сенши не болеют шизофренией, они вообще, по правде говоря, не болеют, как идеальное оружие со встроенным вечным двигателем — не даёт сбоев — а те, кто все-таки дают, носят имя Галаксия, и за их шизофрению расплачивается весь известный мир.       Но Мине на это плевать.       Ей на всё уже плевать — вот так вот жестоко, так не по-доброму, так не характерно для неё — плевать.       Новенький Corvette призывно сверкает под светом солнца, которое ни черта не греет, и в буквальном смысле манит. Мине подавай всё самое лучшее, потому что на «похуже» она не согласна от слова совсем. Поэтому если машина, то класса «люкс», а лучше — две, если платье, то только Haute Couture — ей это, вообще-то, никак не сдалось, но она всё равно желает только самого лучшего. Просто из принципа.       Она едет по идеально ровному асфальтному покрытию, мимо высоких величественных гор и густых лесов — сочно-зелёных, изумрудных, напоённых свежестью. Едет и улыбается какой-то безумной улыбкой.       — Ты достал, — нараспев тянет она, не прекращая улыбаться. — Как же ты меня достал.       Педаль газа вдавлена в пол, стрелка спидометра грозится вылететь к чертям собачьим, но Мине всё равно: машина со всей имеющейся силой и скоростью впечатывается прямо в столб. Капот всмятку, сам корпус автомобиля всмятку — после таких аварий не выживает никто, но сама она — почти как ни в чем не бывало.       Как жаль, она отдала за него столько денег! Corvette — это потрясающая тачка. Придётся заказывать другую.       Мина была бы рада, если бы от неё тоже остался мешок с перемолотыми костями, но это, к сожалению, невозможно. Она с улыбкой сумасшедшего — улыбкой больной — смотрит сквозь стекло — точнее, то, что от него осталось — на дымящийся двигатель, и неудовлетворённо вздыхает. От удара болит голова, кровь стекает по её лицу, но уже через секунду раны заживают. Силы запечатаны, сейчас она не может грохнуть даже самого примитивного демона, а демоны (которые, судя по всему, все единогласно решили почить в мир иной и не беспокоить истерзанную Землю) не могут грохнуть её, потому что чёртово бессмертие и ускоренная регенерация тканей — это подарочек прошлого, от которого не избавиться просто так.       Даже умереть по-человечески, чтобы прекратить видеть преследующий её образ и положить конец этому театру абсурда, она не может.       Потому что это запрещено.       Тридцатое столетие дышит им в спину, толкает своей неизбежностью в пропасть несбывшегося, и вот-вот готовится отобрать даже то, что осталось — хотя то, что осталось, даже с натяжкой не назовёшь хоть чем-то существенным.       Но Мина готовится тоже: готовится к приходу новой Эры, как к возрождению Христа — католики, хотя где-то в глубине души понимает, что оно тоже принесёт боль и разочарование, потому что ни на что Время, едва кануло в небытие с Серебряным Тысячелетием, более не способно.       Призрак — она не знает, как ещё ей это обозвать — Кунсайта — начинает преследовать её чуть чаще, чем обычно. И это раздражает. Доводит до крайности. Заставляет её метаться от края к краю, от одной точки абсолюта к другой — для Мины, такое впечатление, середины вообще не существует. Она состоит из пределов. Её жизнь тоже состоит из пределов. И это бесит её, и бешенство это тоже на пределе.       Она на пределе вся, как натянутая тетива, как скрипичная струна, как стрелка того спидометра, которая уже просто не может откатиться назад — не может, никак, не способна, застряла. Застряла в какой-то суперпозиции, из которой не может сделать и шагу — потому шаг в сторону — это ни шагу с места, это шаг туда же, где она находится.       Кунсайт снится ей ночами, его образ молчаливо донимает днём, она видит его за завтраком, за обедом, за ужином, когда снимается в очередном кино, когда поёт очередную песню, когда едет в машине, когда звонит девочкам, когда встречается с ними или с Мамору на чашку кофе, когда просто покупает еду — её преследует образ Кунсайта везде, она саму себя уже всерьез считает конченой психопаткой, но она молчит и будет молчать об этом.       Потому что, может статься, тогда у неё это не отнимут. Ни высшие силы, ни тридцатый век, ни кто-либо ещё.