Глаза пустоты

      Рея Марсианская в Тридцатом столетии наравне с теми, с кем шла бок о бок — королева.       Рея — королева Марса. И корона — право крови — у неё этого никогда не могли отнять.       По праву крови у неё не могли отнять многого, кроме одного...       ...но об этом Рея не думает. У неё нет на это времени, времени ни у неё — у них — нет ни на что — оно утекает сквозь пальцы быстрее песка в разбитых часах. Это было так заразительно смешно, так печально забавно, так театрально наигранно — насмешка судьбы, пощечина из прошлого — ты бессмертна, но времени у тебя нет никогда. Вечно на последнем издыхании — на последней секунде, как на тончайшем острие кинжала — вот так кроткий шаг и полностью в объятия небытия.       Рее нельзя думать о том, что прошло. Мина говорила, что так сложней, так неправильно, но Рея заставляет себя не думать — заставляет себя — не забыть — ни в коем случае нет — но просто не вспоминать. Потому что воспоминания — это грех. Это запретно.       У них впереди тысяча вечностей, а за ними — ещё тысяча. И Рея должна быть той, кем рождена — опалённая пламенем Марса, наследницей воли своего отца, которую она несёт в невидимо обожженных руках.       Серебряная Эпоха, канувшая в лету, пророчила ей мир и спокойствие рядом с тем, чья жизнь была важнее собственной, Хрустальная же пророчит — пророчит прямо сейчас — единение с собой и одиночество, заплетенное в бессмертие.       Рей Хино в двадцатом столетии — девочка-женщина, мудрая не по годам: видящая будущее и иногда бросающая взгляд в прошлое — совсем мимоходом, мимолётом, секундой — у того, кого она все еще — вопреки — назло — помнит, был пронзительный взгляд. Помнит она осколками — острыми и опасными — то самое лезвие памяти режет без наркоза и оправданий — больно так, что легче молчать.       В ней затухают силы — знамение шествующего торжественно века — Земля погружается в сон, чтобы спустя тысячу лет проснуться вновь — весной обновлённой и дышащей жизнью.       И хрусталь, лунный хрусталь, и марсианская сталь, и венерианское золото, и саркофаг — и шёлк нежнее розового лепестка — хотя Рей больше по нраву бархат — лишь бы было удобно спать беспробудно ещё тысячу лет — все такое истинно королевское, под стать древней династии — столь древней, что о ней не слагались предания и не пелись баллады под сенью летних ночей.       Прежде, чем сомкнуть глаза и впасть в летаргию, Рей говорит с самой собой.       — Прошёл миллион лет... и пройдёт ещё миллион...       Руки ее слабеют, и лицо, словно фарфоровое — становится почти белоснежным.       — В памяти моей и твоей...       Её сердце замедляет свой ход и становится почти неощутимым — и кровь течет по венам так медленно, так едва осязаемо...       — В вечности, поделённой на двоих...       И её смоляные ресницы опускаются и последнее, что Рей слышит — это знакомый шёпот того, кто будет охранять её сон...       — ...я всегда буду рядом. Даже тогда, когда мёртв.