***
Снегопад начался так внезапно, что Йоко с трудом удалось уговорить сына хотя бы надеть шапку и тёплую куртку. Макото боялся, что огромные белые хлопья вот-вот унесёт ветром, а их жалкие остатки на земле тут же растают, оставив лишь грязь под ногами. Йоко и сама давно не видела такого: крупные хлопья, словно перья огромной белой птицы, неспешно опускались с чёрного неба, красиво отсвечивая в электрическом свете из окон дома. Макото бегал по саду и то подпрыгивал, пытаясь поймать снег на лету, то останавливался с задранной головой и открытым ртом в ожидании, пока тот сам прилетит ему на язык. Йоко улыбалась, наблюдая за его весёлым дурачеством, и сама себя чувствовала как будто моложе. Сказки о Юки-онне и ледяных демонах с гор никогда не пугали её, она любила снег. Отдельные мелкие снежинки осели на ресницах, отчего все пятна света как бы обзавелись сияющими ореолами. Забавляясь этим заново расцвеченным миром, Йоко всё же убрала воду с глаз, когда той стало слишком много, и тут же услышала отдаленный шум. Вспомнив о том, что ещё не закончила с ужином, она поспешила вернуться в дом, и сын последовал за ней; снегопад к тому времени почти закончился. Как оказалось, шум мотора принадлежал не автомобилю Юуки. Прошло ещё не меньше часа, прежде чем по дороге у ограды скользнул яркий свет фар и Макото выбежал из дома, чтобы открыть ворота хозяину. Едва переступив порог, Юуки немного резко скинул пальто, в плотной шерсти которого ещё поблескивала влага. Йоко слышала, как быстрыми шагами он поднялся к себе наверх. Решив, что от поздних прогулок недолго продрогнуть и нет ничего лучше в зимний вечер, чем горячий чай, она взяла поднос и поспешила за хозяином. Макото был поздним ребёнком. Его брат, которому должно было бы исполниться уже двадцать три, несколько лет назад сбежал от отца, чтобы попытать счастья в неизвестности. Последнее письмо от него пришло с крошечной железнодорожной станции близ медных рудников, и с тех пор о нём никто ничего не знал. Впрочем, Йоко пришлось проститься с ним ещё раньше, когда молодой господин покинул Киото, чтобы переехать в столицу. Оттого ли, будучи не намного старше своего хозяина, Йоко волновалась и заботилась о нём, будто о собственном сыне. Каким-то удивительным образом ей удавалось сохранять дистанцию, долженствующую её положению, и одновременно проявлять жёсткость, когда того требовали обстоятельства. За всем своим благоразумием и чёткостью мысли иногда Юуки совершенно забывал о себе, а потом удивлялся внезапной простуде или тому, что уже не может спать лишь запланированные четыре часа в сутки. Но особенно лютую нетерпимость Йоко вызывали приступы уныния, от которых молодой господин начинал то напоминать какое-нибудь домашнее растение, то, напротив, становился необычайно раздражителен. В такие моменты она с лёгкостью могла отчитать Юуки, будто неразумного подростка, и обычно это срабатывало. Простые грубоватые слова как будто возвращали ему ощущение жизни в самом приземлённом её смысле. После он ненадолго затихал в какой-то крайней задумчивости, а затем понемногу начинал приходить в себя, и всё вновь более-менее улаживалось. В последнее время такие приступы заметно участились, однако в остальное время настроение Юуки оставалось как будто приподнятым. Теперь он чаще улыбался, нередко задерживался по вечерам дольше обычного и даже выглядеть стал немного лучше и бодрее. Пару раз Йоко замечала, как он тихо напевает что-то себе под нос, становясь похожим на своих обожаемых котов. Так и в ту субботу Юуки вернулся уже около полуночи, и, ступая по поскрипывающим ступеням, Йоко невольно размышляла о том, что могло его так задержать. В противовес многим девушкам из прислуги, она считала дурной привычкой совать нос в чужие дела и никогда не старалась узнать сверх того, что ей знать полагалось. И всё же на сердце у Йоко теплело каждый раз, когда она думала о том, что кто-то смог настолько захватить мысли и чувства её господина. «Вот бы узнать, к кому он так спешит на встречу по воскресным дням, с кем проводит вечера и почему не остаётся на ночь», — думалось ей. Многочисленные коврики и хороший паркет второго этажа делали шаги бесшумными. Дверь в спальню была приоткрыта, и, подойдя ближе, Йоко увидела господина, который стоял лицом к окну. Он ещё не успел раздеться и включить свет отчего-то тоже не посчитал нужным. Со времени снегопада облака на небе разошлись, и теперь в комнату проникал неясный свет далёкой зимней луны. Юуки стоял, касаясь пальцами одной руки холодного стекла, и во всей его позе чувствовалось напряжение. В секундном замешательстве Йоко остановилась за дверью, не решаясь войти. Силуэт, застывший у окна, немного пугал её своей нервозной недвижимостью, а тусклый свет луны делал картину похожей на сон. Вдруг Юуки провёл по волосам и отступил на пару шагов вглубь комнаты, а затем, резко крутанувшись и издав какой-то полузадушенный вскрик, со всего размаху ударил кулаком в стену. От неожиданности и испуга Йоко вся вздрогнула, звякнув посудой на подносе, но Юуки не услышал этого. Ещё раз саданув рукой о стену, он привалился к ней лбом и так затих. До Йоко долетел тяжёлый дрожащий вздох. Тихонько отойдя к лестнице, она поставила поднос на колено, чтобы включить свет, и лишь после этого решилась вернуться. Юуки с улыбкой поблагодарил за чай и, пряча пораненную руку за спиной, спросил, не приносили ли почты и не приходил ли кто-нибудь с заднего двора в его отсутствие. Покидая его комнату, Йоко чувствовала, как шаги её непроизвольно ускоряются, а шею покалывает лёгкий озноб. На душе у неё было тревожно.***
— Туго. Макото вцепился в перегородку, останавливая бесшумное скольжение створки сёдзи. Он собирался заглянуть к матери, чтобы спросить, можно ли ему поиграть до темноты с приятелем-подмастерьем повара из дома неподалёку, и никак не ожидал увидеть в комнате господина. Вернее, увидел его Макото лишь мгновение спустя после того, как руки заставил замереть знакомый голос. Сегодня он звучал непривычно строго, и Макото даже почувствовал, как от этого единственного слова по спине у него пробежал лёгкий озноб. Хозяина он не боялся: тот ни разу даже голос не повышал, не говоря уже о том, чтобы ударить. Так что рассказы приятелей из домов по соседству казались Макото едва ли не страшными сказками. Во всяком случае, никто кроме него из детей прислуги не ходил в школу, вот, должно быть, и придумывали невесть что в свободное время от нечего делать… И всё же подходить близко к хозяину, а тем более, говорить с ним было непросто. В такие моменты Макото часто хотелось, как раньше, спрятаться за подол матери или же и вовсе вспыхнуть и исчезнуть под внимательным взглядом тёмных глаз. Сквозь тонкую щель было хорошо видно, как в ответ на замечание мать молча кивнула и принялась распутывать какой-то диковинный узел на плече господина. Распустив и завязав его вновь, она жестом попросила подняться и продолжила плести что-то вроде паутины вокруг торса и бёдер. Одежды на господине не было, но Макото как-то и в голову не пришло, что он подглядывает за чем-то, что должно смущать. Осторожно дыша через раз, он лишь жадно наблюдал за работой матери, завораживающим движением алой верёвки в её пальцах и сгорал от любопытства, в то же время ужасно боясь быть обнаруженным просто потому, что тогда господин обернётся, и взгляд чёрных глаз снова заставит отчаянно желать спрятаться. — Туго, — на этот раз голос звучал не строго и не раздражённо, а скорее устало. Дождавшись, когда служанка исправит свою ошибку, господин снова вздохнул и очень по-доброму, почти ласково обратился к ней: — Что тебя беспокоит? — Шинго. Меня беспокоит он, — не колеблясь ответила Йоко. Губы её были сжаты в линию, а глаза невидяще следили за руками, которые продолжали своё дело, двигаясь будто бы сами по себе. Тон, которым это было сказано, удивил Макото. Господин Шинго, который часто гостил у них в последнее время, казался ему… Хорошим. Совершенно не таким, как хозяин Като, но от него не исходило никакой опасности. В его взгляде не было ни злобы, ни жестокости, ни даже лукавства. Да и хозяин рядом с ним начинал улыбаться и выглядел даже как будто бы моложе. Этот Шинго нравился Макото, и он никак не мог понять, почему во время его визитов мать так напрягается и нервничает больше обычного. — Мы ведь уже говорили об этом, — Като повернул голову, чтобы взглянуть на Йоко, которая обвязывала его бедро, сидя на коленях. Наверное, он хотел поймать её взгляд, но, не удостоившись его, продолжил мягким увещевающим тоном, словно в сотый раз объяснял что-то неразумному ребёнку: — Шинго совершенно не опасен, говорю тебе, я… — Он легкомысленный, — сказав это, Йоко поднялась, чтобы пересесть и скопировать обвязку уже на другом бедре. — О, в его возрасте и положении это вполне естественно. — Господин снова отвернулся к стене, но в его голосе отчётливо слышалась улыбка. — Или ты считаешь легкомысленность недостатком саму по себе? — Нет, — куда резче, чем следовало, ответила Йоко. На краткий миг она вскинула голову, сверкая глазами, и добавила так, словно хотела ударить этими словами: — Будь вы как он, жили бы куда счастливей. Макото впервые слышал, чтобы мать так разговаривала с господином. Характер у неё был непростой, но раньше такого она себе не позволяла. Макото не вполне понимал, о чём шёл разговор, но от этой странной картины и резкого тона матери у него вспотели ладони и что-то неприятно сжалось в животе. На господина же такой ответ не произвёл особого впечатления. Он не разозлился и не обиделся, а лишь немного задумчиво хмыкнул, спросив: — Так в чём же проблема? Йоко закончила с обвязкой. Она опустила руки на колени, и между её красивых бровей пролегли почти старческие морщины. — Он погубит вас, — глухо произнесла она, глядя в свои ладони отсутствующим взглядом. — Сам не заметит, как… — Едва ли, — перебил её хозяин. Голос его звучал на удивление бодро. Казалось, будто мрачные слова служанки чем-то развеселили его. — Но мне нравится ход твоих мыслей. Накинув домашнее хаори, он присел рядом с Йоко. С полминуты они просто молчали: Йоко — настороженно, с непониманием, а господин — спокойно улыбаясь, как если бы разговор шёл о хорошей погоде за окном. — Если со мной что-то случится, все должны думать, что виноват именно Шинго, — наконец сказал он. — Ты меня понимаешь? Он говорил всё так же негромко и вкрадчиво, но ещё за мгновение до того, как мать опустила глаза, Макото понял, что на этот раз та не сможет возразить. — Да. Я всё поняла. — Пожалуйста, позаботься об этом. На его губах всё ещё продолжала блуждать улыбка.***
Хийю никогда не жаловался на свою службу. Будучи стенографистом при следователе по особо важным поручениям, он был лишён некоторых радостей жизни, что, однако, с лихвой компенсировалось приличным жалованием и всеобщим уважением. Работёнка была непыльной, и даже требовательный шеф не делал её хоть сколько-нибудь напряженной или нервной. Однако в тот день Хийю чувствовал себя весьма паршиво. Бессонная ночь в Отделе напоминала о себе давящими на мозг висками, неприятным запахом изо рта и резью в глазах. Руки были словно ватными, пальцы двигались непривычно медленно, и, если бы не требование шефа «фиксировать всё вплоть до вздоха и чиха», Хийю и не подумал бы записывать начало этого странного разговора. В Отделе не предполагалось наличие мест для сна, а потому без малого восемь часов Хийю пытался хотя бы ненадолго задремать на куцем диванчике, сбитом, казалось, из одних только досок. Несмотря на дневную жару, ночью в Отделе постоянно откуда-то дуло, а шаги работников второй смены раздавались в коридорах так громко, что находящихся в здании сотрудников без труда можно было пересчитать на слух. Когда на пороге появился шеф, менее помятый, но с глазами красными, словно вишня, и сказал, что пора идти в допросную, Хийю почти обрадовался. Однако теперь, сидя на привычном месте и через силу выводя непривычно корявые обрывки слов, он всё отчётливее понимал, что застрял здесь прочно и надолго. Пожалуй, в перерыве следовало позвонить жене, чтобы прислала обед и сменную одежду. Человек по другую сторону стола выглядел… странно. Если верить рассказам, накануне он сам явился в одно из отделений полиции где-то в центре города, заявил, что объявлен в розыск и хочет добровольно сдаться, после чего упал в обморок прямо перед поражённым дежурным. На этот раз в детали дела посвятить Хийю нужным почему-то не сочли, зато заставили сидеть в Отделе вместе с шефом до тех пор, пока этот странный Като не придёт в себя настолько, чтобы быть в состоянии отвечать на вопросы следствия. Говорили, что полночи тот провалялся в бреду, причём в хосписе его охраняли так, будто он был императором — не меньше, а ещё что к нему, уже в Отделение, приезжала какая-то высокородная дама. Таким образом, к началу допроса Хийю знал лишь то, что Като — не настоящая фамилия человека перед ним, пару дней назад тот сделал нечто, поставившее всю тайную полицию с ног на голову, и теперь на него почему-то распространялась судебно-следственная неприкосновенность. Собственно, из-за этой неприкосновенности записывать его слова на плёнку строго воспрещалось должностной инструкцией, так что даже шеф при всём желании не смог бы отпустить Хийю домой. Всё это было бы в высшей степени занимательно, если бы не откровенно паршивое самочувствие. В какой-то момент Хийю даже начало казаться, что Като выглядит куда бодрее его. Несмотря на жар, тот хотя бы немного спал минувшей ночью, да и костюм цвета перезрелой вишни на нём явно был свежим. По настоянию врача на столе стоял графин с водой, стакан и пепельница — по настоянию самого Като. Наручников на нём, понятное дело, не было. Этот человек неопределённого возраста с достаточно самоуверенным видом дымил в допросной, закинув ногу на ногу, откинувшись на спинку стула, и с каким-то пренебрежительным интересом разглядывал допрашивавшего его следователя. Что думал по этому поводу шеф, который располагал информацией куда как больше него, Хийю не знал, но самому ему, на которого Като не смотрел вовсе, почему-то казалось, что ему, не переставая, хамят. Когда шеф задал около половины из списка обязательных по протоколу, но по факту ничего не значащих вопросов, Като докурил сигарету до середины и, щурясь от дыма, прервал очередной вопрос на полуслове: — Я правильно понимаю, что Сато-сан всё ещё у вас? — Да, — ответ последовал с задержкой. Хийю никак не мог понять, выглядит шеф несколько растерянным из-за необычности ситуации и бессонной ночи или же знает что-то, заставляющее всерьёз опасаться сидящего перед ними человека. Опасным тот не выглядел, а потому причина, скорее всего, была даже не в нём, а в крайней деликатности дела: шеф панически боялся оступиться, и такое на памяти Хийю происходило впервые. — Вам придётся отпустить её. И как можно скорее. Прежде чем продолжить, Като как следует откашлялся. Из-за простуды его голос то и дело срывался на хрип, что создавало причудливую иллюзию, будто в допросной сидит какое-то тихо рычащие животное. Хийю бросил короткий взгляд на шефа, но тот не воспользовался паузой, чтобы перехватить инициативу или возразить. Промокнув губы платком, Като заговорил вновь: — Пока она находится в Отделе, у меня нет желания говорить с вами… хоть сколько-нибудь откровенно. — Боюсь, это невозможно, — слова прозвучали спокойно, но сам шеф сидел, застыв, будто каменная статуя. Раздавив окурок в пепельнице, Като откинулся на спинку стула, слегка качнувшись на нём назад. Казалось, что даже столь короткий разговор успел утомить его. — Я не в том положении, чтобы позволить вам использовать Сато-сан как рычаг давления на меня, — вопреки физической усталости, тёмные глаза блестели цепким взглядом из-под полуопущенных век. — А добиться чего-нибудь от неё вам не удастся. Она абсолютно бесполезна. — Почему вы так уверены, что нашим специалистам не удалось разговорить её? — шеф продолжал пытаться выглядеть спокойным, но в то же время было заметно, что походя брошенные замечания относительно способностей сотрудников Отдела начинают его злить. — Потому что тогда бы вы нашли меня самостоятельно. Она… — не договорив, Като закашлялся, причём настолько сильно, что, дабы не упасть со стула, ему пришлось согнуться пополам. Удивительно, но то, что шеф принял за издёвку, скорее всего, ей вовсе не являлось. При всей своей самоуверенности в тот момент Като вовсе не выглядел так, будто насмехался над следствием или похвалялся своей неуловимостью. Так же как было не похоже, будто он переживает за судьбу некой Сато-сан. Придя в себя, Като отложил съехавшие очки на стол. — Она скорее умрёт, чем скажет нечто способное навредить мне. Неужели вам приятно мучить беззащитную женщину? Отпустите её, и мне будет, что вам рассказать. На это шеф попытался неприятно осклабиться, как обычно бывало, если на человека следовало надавить: — У неё ведь есть сын… — Но вы не нашли его. — Като перебил с такой уверенностью, что Хийю мог бы поклясться: он слышал, как клацнули зубы шефа. — Да даже если бы и нашли, в мире нет никого преданнее бывших шлюх. Две секунды молчания. — Простите? Вопрос так и повис в воздухе, пока Като не оправился от нового приступа кашля. Закончив, он опять достал платок, высморкался в него, после чего вытащил новую сигарету и прикурил от спички. — Честно говоря, я не в настроении рассказывать сентиментальные истории, но, вижу, что без этого вы меня не поймёте. Он выдохнул струю дыма вбок и, не глядя на присутствующих, начал то и дело порыкивающим от хрипа голосом: — Мы с дедом возвращались домой в паланкине. Уж не помню откуда, но на мощёной улице мы оказались в самый ливень. Один из носильщиков подвернул ногу, и дед сказал остановиться, чтобы переждать дождь. Мне было лет семь, может, чуть меньше. Когда паланкин опустился на землю, я отодвинул штору и стал смотреть в окно. Лило стеной, и на улице не было ни души, как вдруг у другой стороны дороги появилась девушка. Она шла довольно медленно, было видно, что ей тяжело передвигать ноги, но она всё продолжала идти. Одна под дождём, причёска её совсем развалилась, а нарядное кимоно съехало с плеч и было заляпано грязью. Я повернулся и спросил: «Куда она идёт?» Не знаю, чем руководствовался в тот момент дед, но он протянул мне зонт и сказал: «Если хочешь, спроси у неё сам». Вообще говоря, я был довольно застенчивым ребенком, но в тот момент всё было столь необычно, ответ деда так взбудоражил моё любопытство, что я взял зонт и вышел под ливень. Помню, как таращился на её опухшую от фингала щёку и разбитые губы. Ей тогда было не больше шестнадцати, но, понятное дело, мне она казалась очень взрослой. Мне вдруг стало так стыдно, что она мокрая с головы до пят, а я стою перед ней под зонтом. Но я ведь уже подошёл к ней. В общем, вцепившись в зонт изо всех сил, я всё же спросил её, куда она идёт. Она ответила, что никуда, потому что нет такого места, где она была бы счастлива. Тогда я спросил, что ей нужно для счастья, а она ответила: «Просто жить. Как все». Беглянка из Шимабары, это было ясно как день, но тогда я ещё не понимал этого. Я вернулся вместе с ней к паланкину и пересказал деду наш разговор. То, что он — довольно влиятельный человек, я уже понимал. «Сделай так, чтобы она жила как все! Пожалуйста». Он улыбнулся и спросил, согласен ли я целую неделю не есть конфет в обмен на свою просьбу. Я сказал, что согласен. Так Йоко стала служанкой в нашем доме. В таком месте её никто не додумался бы искать, а если кто и узнал, то промолчал на всякий случай. Она вышла замуж и стала Сато, родила сына, а когда я собрался в Эдо, решила, что отправится со мной. Я и не возражал, она всегда была куда смышлёнее остальной прислуги. Като Юуки, кем бы он ни был, замолчал, поднял взгляд от стола и не мигая уставился на следователя. По инерции продолжая царапать бумагу карандашом, перенося на неё окончание рассказа, Хийю постарался сглотнуть как можно тише. Он родился недалеко от Киото и слышал эту странную историю о сыне Фудзивара, который однажды вдруг просто исчез. Говорили разное: что тот поссорился с отцом, сбежал в Китай или стал монахом, или всё вместе. Говорили даже, что он оказался подкидышем, и об этом узнал кто-то посторонний… Хийю слышал всё это ещё так давно, что начал считать эти россказни чем-то вроде местных баек. И уж конечно, он и представить не мог, что однажды встретит того-самого-Юкихиро, этого странного человека, который, глядя в лицо главному следователю тайной полиции, будет мягко, но безапелляционно говорить: — Надеюсь, мы поняли друг друга. Я буду ждать звонка госпожи Сузуханы о том, что Сато-сан не под стражей и с ней всё в порядке. А до тех пор прошу меня извинить: мне сильно нездоровится и я не чувствую себя в силах продолжать наш разговор. …и главный следователь тайной полиции молча кивнёт ему в знак согласия.