***
Где-то в Бруклине, в самой шумной его части, зажигал свечи Магнус. Его руки, испачканные в демоническом ихоре, разъевшем кожу, неустанно водили по древним, как сама суть, знакам. В последнее время он заметно подурнел: бедра его располнели, глаза запали как от затянувшейся болезни, привычный лоск, с таким остервенением обычно наносимый, исчез. Сквозь безразличную пелену его глаз был виден настоящий пожар, скрытый от посторонних глаз, тлеющий бесконечными вихрями. Одна часть его, безжалостно затоптанная в самый укромный уголок земли, пылала: боль от расставания вгрызалась все сильнее и яростнее, другая же — поглощенная чем-то темным, злобно хохотала, давясь гортанным смехом. Темные артефакты в середине круга источали бешеную энергию: она распространилась почти на квартал настолько, что даже слепые ко всему магическому примитивные чувствовали ее. Угольные зрачки Магнуса, до невозможности узкие, следили за сгустками магии, заточенными в идеально очерченный круг. Что-то неистово шепча, Магнус выгнулся дугой и, вперившись взглядом куда-то сквозь собственные руки, упал ничком. Его дыхание сбилось и стало поверхностным. Но теперь он точно знал, где был Алек. Где-то в центре Лос-Анджелеса.***
В людных местах всегда было что-то особенное, притягательное, но отчужденное: Алек шел по старому району Лос-Анджелеса, его старые узкие улочки, казалось, мечтали сдвинуться еще теснее и раздавить несносных людишек. Лайтвуд разглядывал примитивных: у большинства на губах играла улыбка, у кого-то притворная, у кого-то настолько широкая, что могла бы посоревноваться за звание самой искренней. Но больше всего Алека удивляли художники: они могли рисовать прямо на улице — кто-то наброски в блокноте, кто-то — настоящие картины на холстах. Лайтвуд ходил и глядел во все глаза, некоторые люди с радостью придвигали свои работы, чтобы другие могли посмотреть, остальные прикрывались. Но в воздухе витало что-то чужеродное и неправильное, Алек, будучи охотником, научился улавливать в воздухе опасность. То было не предчувствие демонов, не магическая воронка, но все же что-то чужое. Алек рефлекторно сжал ключи и сощурился, скользнув в особо темный переулок. Ощущение слежки усилилось: Лайтвуд зашагал еще быстрее и скрылся где-то на девятом повороте. Сильнее укутавшись шарфом и натянув митенки, он мимолетно взглянул на крышу старой девятиэтажки и мигом опустил взгляд. На крыше стояла светловолосая охотница, бледное лицо казалось еще белее на фоне солнечного диска. Она чиркнула стилусом по запястью и скрылась с крыши. Алек моргнул: ее черные руны словно отпечатались на внутренней стороне век.***
Парабатаи — это связь настолько сильная, что хочешь не хочешь, разорвать не сможешь. Если же это связь с Джейсом Эрондейлом — то тут разлучит только пуля в лоб. Джейсу Эрондейлу. И как бы Алек ни хотел рассечь руну парабатаев и свести ее с кожи кислотой, да еще и серной, чтоб наверняка, но знал, что этим убьет брата: Каин — первый парабатай и первый разрушивший эту связь. И пусть не целенаправленно, но прошлое действительно истощало. Шел третий день, когда кусок в горло не лез, пятый — когда честно хотелось проклясть бессонницу и бросить ей вдогонку клинок [желательно в горло]. Болевые приступы участились: Алек был готов хоть голыми руками выдрать пласт кожи на шее, лишь бы избавиться от связи с парабатаем. Лайтвуд крепко жмурился, до скрипа в суставах сжимая простынь, но не издавая ни звука. После приступов было тяжело дышать: взгляд Алека туманился, словно присыпанный грифельной золой, и мутнел. Видно, Лайтвуды настолько обезумели от тоски, что нещадно мучали Алека, не давая времени на передышку, и самое обидное, что такой поиск мог закончиться весьма плачевно. Взошло солнце, расплавленное утром: Лайтвуд впервые забыл о рассвете. Всю ночь его тело скручивала судорога, и мышцы невероятно болели. Утренний воздух, раскаленный привычным холодом, обжигал легкие; Алек, плотно натянув капюшон, бежал по узким улочкам особо старого района. Казалось, если остановится, рухнет замертво и больше не встанет, раздавленный непогодой. Или еще чем похуже. Откуда-то взявшаяся ярость окольцевала и, периодически подпихивая в спину острыми когтями, шептала на ухо что-то гадкое. То была не ярость на самого себя, как обычно, — на остальной мир. На Джейса, что, наверняка, сейчас пытался прочитать эмоции Алека, неуловимые и смешавшиеся в тугой узел, неразделимый и запутанный, но отчаянно пытался, приложив грубые пальцы к клейму на шее. На Изабель, выписывающую неровные круги, шатавшуюся на своих тонких шпильках и с больше не идельной укладкой. На Маризу и Роберта, что, скорее всего, сидели, сцепившись руками, в старых креслах с неудобной обивкой. На обнявшихся и застывших в грубом молчании Клэри и Саймона. В конце концов, на город, что грохотал глухим стуком, и не пускал Алека в самое сердце. Но не на Магнуса. Магнус был вовсе не виноват, что Алек, переживший кровопролитную войну с Себастьяном, так легко покачнулся, от его мимолетного дуновения, не сломавшийся тогда, но разваливающийся сейчас, с гадким хрустом, на неровные куски, которые непрерывно кровоточили чем-то едким, напоминающим обрывки некогда цельного счастливого Алека. Но Алек был неправ. Только чертов Магнус Бейн и был в этом виноват.