На улице апрель, а в моей душе сладкий январь и твои глаза цвета бирюзового стекла, и это лучшее, что могло со мной произойти. Посвящаю главу тебе, ведь иначе быть просто и не могло.
Двумыслие — худшая из человеческих зол. Оно раскалывает душу на две неровные части и с хрустящим треском, с неравномерным гудением бьет осколочно-фугасным снарядом прямо под ребра. Первые секунды кажется, будто не хватает воздуха, но стоит набрать в легкие, полные своей же гадкой крови, вязкого воздуха, и осколки разорвутся, проникая в ткани, нервные окончания и разрывая их. Борьба в его сердце вдруг протянула белые, потрескавшиеся от усталости ладони, и сдавила глотку. Алек, прежде ненавидевший себя за фитиль, лишь скупо поглядел на его огонь, неровно горевший в душе: затушить его было невозможно ни яростью, ни грустью — лишь утопить; огонь то шквалом обрушивался на голову, то покорно потрескивал у ног, но неисправимо тлел, оставляя пепельный отпечаток на лице, на ладонях и, наконец, на сердце. Но не жег, лишь слепил и озлобленно трещал, пытаясь опалить руки, и как приручить его, Алек не знал. Он все смотрел на изнеможденное грозовыми тучами небо и, не отрывая от него взгляда, что-то чувствовал, что-то, что мешало вдохнуть кислород. Конец близок. Если рассказывать, то стоило начать с самого утра. А оно, как это обычно бывало, случилось одним из лучших: мартовское солнце по-ребячески щекотало загрубевшую от февральских морозов кожу, улицы до сих пор хранили едва ощутимый холодный запах зимы — город оживал на пару мгновений. — Бесподобное, — думал Алек. — Наконец-то весна. Он протягивал руки к солнцу, но то, как будто отрекшийся от собственного дитя родитель, уходило прочь. Февраль путался в жестких волосах Алека, зима вертелась у него на кончике языка и не давала вздохнуть. Тогда Алек не знал, что это значит; может, оно и к лучшему. Потом небо потемнело, и начался дождь. Сырые, мутные капли, перемешавшиеся с грязным смогом, падали на лицо, давя всей тяжестью и прочерчивая идеально ровные дорожки. Алек лишь расставил руки в стороны и покорно, в таком привычном ему жесте поморщился. Сбросив куртку, он ловил ладонями ледяные, как лезвие, капли; фитиль, разогретый до предела, скачкообразно полыхнул в последний раз и погас: где-то, не дойдя до собственного дома, Алек Лайтвуд наконец и сдался.***
Алек чувствовал смерть не сердцем, так жестоко ему обычно лгущим, — затылком. Светофор громко запищал, и толпа одномоментно двинулась по переходу: только Лайтвуд остался стоять. К слову, это был третий раз, когда он застыл, глупо оглядываясь по сторонам и действительно не понимая, почему на него так странно пялятся. Насквозь промокший, он что-то усиленно искал в карманах: может, ключи, а, может быть, то, что скопилось на подкорках сознания. Обещание, данное самому себе в попытках овладеть ситуацией, кольнуло под шестое межреберье и рассмеялось; Алек Лайтвуд — кретин и слабак, наслушавшийся чужих сказок о любви. Но, как всем известно, чужое всегда приукрашено и выставлено на дорогой подушечке, да к примеру, в Букингемском дворце. Свое, трепещущее и не знающее, куда деть волю чувствам, гнило на помойке до следующего такого раза. Но того, что уже ожидало бы с другими людьми. Ходж часто говорил, что родиться нефилимом — высокая удача, у таких сердце чуть быстрее бьется, больно стукаясь о грудную клетку, а чувства, въевшиеся чуть ли не до манжет рукавов, во сто крат усилены и, главное, навсегда. Алек непременно бы согласился с выпавшей удачей и, погнавшись за ней, обязательно бы поймал и рассмеялся, но недели четыре назад и в объятиях Магнуса Бейна. А самое главное — он все еще не понимал, почему его выставили за порог, предварительно обласкав. Но, как обычно это бывает, теперь это было неважно.***
Магнус Бейн полностью оправдывал свое имя: проклятие оно на то и есть, что не достанешь из-под кожи и не сожжешь как старый, никому не нужный, но кем-то тщательно ранее ведомый дневник. Нефилим ты или чародей, проклятие обычно одно: борьба двух кровносмешавшихся сторон. Но у Асмодея, отца Магнуса, на этот счет было другое мнение: доминирует то, что изначально сильнее. Бейн, так отчаянно боровшийся четыреста (а, может, и вовсе восемьсот, потому что давно перестал считать) лет, позволил овладеть собой тому, что уже n-ую сотню лет стучалось в звукоизоляционную дверь; сначала приоткрыв ее и трусливо поглядев наружу, затем — смелее и с более развязной походкой, наконец — как желанному гостю. Еще тогда в Аду, когда Алек держал его, изнеможденного и испитого собственными демонами, которые уже приобрели явственное обличье, и не узнавал. Демоническая энергия, так долго искавшая подступы и штурмовавшая голову, вдруг со страшной силой ударила прямо в сердце, и, когда Магнус обессиленно, но так желанно, целовал того, кто спас его жалкую и изрядно потрепанную душонку, мир перевернулся вверх дном. А отец, так сильно ненавидевший сына, сам поразился черноте его души и улыбнулся в диком оскале, на прощание одарив ценным, по его мнению, подарком. Ящиком Пандоры, но в масштабах для одного человека, а точнее, колдуна с ярко-кислотными радужками глаз. Очередное утро, разбитое почему-то на целых тринадцать частей, уныло помахало рукой Магнусу Бейну и вновь отвернулось, даря ему тусклый слабый свет. Почти месяц без Алека Лайтвуда, а точнее двадцать девять с половиной дней, брали свое: жизнь потеряла свой привычный, чуть голубоватый, как глаза Алека, блеск и впрыснула внутривенно убийственную концентрацию апатии. Собственная стена, возведенная с таким трудом, трескалась прямо посередине намертво сцепленных плит и в одночасье отсырела. Но иначе поступить Магнус просто не мог. Бросить Алека — самое гуманное, но в то же время сомнительное решение. Любовь, настоящая, чистая, к сожалению, хрупка, недолговечна. С Алеком Лайтвудом все казалось совершенно иначе: и рассветы длиннее, и закаты ярче, и Бог ближе. В прямом смысле слова. Но карман пиджака отвисал под ледяной тяжестью острого меча. И имя ему было совсем под стать — Страдание. Отец дал выбор: Магнус, как наипослушнейший сын, принял проклятый меч. Магнус излазил все книги по демонологии и прилагающимся к ним, но ничего достойного не нашел — лишь упоминания, мимолетные, скользкие и почти не имеющие никакого отношения к мечу. Он был с дюймов пять, насквозь, до самой сути проржавевший, хоть и из демонического металла, и несомненно жег руки. Стоило Магнусу коснуться его, как руки покрывались ожогами, будто от кислоты, поэтому хранил он его в шелковом платке. Само название твердило Магнусу выбросить гадкую дрянь прочь, да хоть в тот же Гудзон, чтобы развеять наваждение. Да руки, уже не его, а гадкого паразита, заточенного на кончике острия, пустили корни во все его существо. И оставалось гадать, умер ли внутри тот Магнус или продолжает бродить окольными путями, обходя потрепанную душу. Бейн закоснел, стал чаще отмечать пропуски в памяти и надеяться на собственную волю, что постепенно покидала его. Черный вихрь, поселившийся уже будто бы вечность назад, притянул в самую суть — в центр воронки, откуда никто никогда не возвращался, но где было абсолютное спокойствие. Магнус, не веря самому себе, вставал каждый день ровно в полшестого и зазубренно, словно мантру, шептал заклятия. Сила у Страдания была неисчерпаема, и Бейн, захлебнувшись в ней, часами в трансе искал что-то. Что-то, по его мнению, важное и почти неотъемлемое, но неуловимое — суть. Сотни заклинаний, тысячи бессвязных слов и один Магнус. И Асмодей, прочивший сыну великое будущее, захохотал булькающим злым смехом. Смысл лежал на поверхности, — протяни руку и вдохни его. Сутью Страдания было страдание и разрушение. Единственное, в чем был уверен Магнус, — в любви Алека: в теплом островке на краю света, в горячем приторном какао и в голубо-бирюзовом океане, дышащем мятной свежестью. Она, как легкий бриз, как солнце в самом зените, как ледяная крошка на губах; озаряла его вспышками, резкими, отрывистыми, жалящими, но, безусловно, бодрящими. Бейн резкими отрезками, толчками иногда просыпался и впадал в сомнию: взгляд его мутнел, зрачки до невозможности сужались, и всеобъемлющее отчаяние, приправленное разбитым сердцем, вдруг начинало ныть, срывая слой боли и наклеивая поверх новый — мощный, поглощающий, как антиматерия. В такие моменты хотелось вдруг вскочить, стереть ржавчину с души и броситься в объятия Алеку, моля о прощении. Но назад пути не было. Была червоточина прямо над сердцем, саднящая горечью, и паразит, намертво прилипший к правой лопатке, словно хранитель. И к этой твари ни в коем случае нельзя было подпускать Алека Лайтвуда.***
Первым забывается голос. По крайней мере, так пишут в книгах, кишащих клише, и в низкопробных сериалах. В жизни все иначе: голос, ставший родным до хруста в третьем позвонке, с ярым ожесточением, с немой борьбой бьет по дыханию; и то ли ледяные порывы одинокого ветра, то ли шепот одного лишь сердцу известного человека заставляет опуститься на колени и сдаться. Облака над головой, серые и тягучие, давили на голову свысока, пропитанные смертью. Алек не бежал от нее, — брел, прихрамывая. Его мысли были где-то совсем далеко: в зимнем Идрисе, в Бруклине, в Институте, — где угодно, не с Магнусом. Думать перед смертью, так явственно, открыто дышащей в пятки, стоит лишь о людях, боровшихся за тебя и твое сердце: о красавице-сестре, о любящей маме, строгом отце, парабатае. В мыслях они всегда улыбаются и, лишь коротко кивнув, без слез, без сожаления навсегда прощаются, напоследок прижав к себе. Алек — трус и идиот, не оставивший ни клочка записки семье и гордо шагающий с пустым взглядом по узким улочкам чужого города, никак не желающего дышать в унисон. Алек не знал, как очутился так далеко от дома. Цветные вывески бутиков и кафе, отпечатавшиеся в краткосрочной памяти, все разом зажглись и погасли — Лайтвуд заблудился. И, как это обычно бывало, тишина сдавила виски и, шепнув что-то совсем неразборчивое, загустела. Послышался тихий вой. Алек сжался и, нырнув в карман за первым попавшимся — ключами, резко развернулся. Такой звук, тошнотворный и гадкий, могли издавать только демонские отродья. Лайтвуд зашагал в глубь переулка и, заморгав, прищурился: нефрит, здоровый, со звериным оскалом, скользнул с мусорного бака и, качаясь из сторону в сторону, по-волчьи захромал на негнущихся ногах, оставляя за собой длинный кровавый след. Пахнуло нечистотами и вязкой застывающей кровью; Алек замер. Демон, сверкнув гнилыми зубами, оглянулся в отвлекающем маневре и, с совсем несвойственной демонам уродливой грацией, прыгнул на Алека, ощерившись. Лайтвуд ударил точно в заплывшую гноем черную морду. Брелок жалобно звякнул и покатился по земле; тьма вдруг сгустилась и, завизжав, накинула Алеку петлю на шею: в глазах его помутилось, и он, отшатнувшись, промазал, проехавшись по воздуху. Нефрит скрипуче завыл и с новой силой бросился на Алека, брызжа ихором. Нащупав рукой ржавый лом, Лайтвуд ударил прямо ему в грудь: запахло горечью и отчего-то жженым мясом. Алек наносил удары один за другим, ломая насквозь прогнившие кости. Воздух, приторно-горький и тяжелый, сдавил легкие: Алек перестал дышать. Его руки, испачканные ядом, сжались в кулаки; ржавчина оцарапала кожу, въевшись в нее намертво, и Лайтвуд, стиснув зубы, ударил прямо по черепу. Послышался громкий хруст, тварь зашлась в предсмертном хрипе и оставила после себя визжащее эхо. Алек осел на землю и, коснувшись потрескавшегося местами асфальта, взглянул на алеющее запястье. Впервые за три недели Алек пожалел, что отрекся от прошлой жизни.***
Яд — поганая штука, действующая не хуже самогона: заплетает ноги и затуманивает сознание, вгрызаясь в него клыками. За исключением одного — достигнет сердца, — пиши пропало. Алек медленно ковылял, цепляясь окровавленными пальцами за углы зданий; белоснежные, как ему казалось, стены расцветали пурпурными лепестками и, впитываясь, будто уходили в саму глубь. Дыхание Лайтвуда стало более поверхностным: хотелось лечь на землю, но ноги почти как на автопилоте вышагивали, ища путь домой. Тишина скрипнула, скаля зубы, и засвистела: подул ветер. Алек намертво сжал рукав ветровки и выдохнул: смерть дышала в затылок и не отставала ни на шаг, притаившись где-то за ближайшим углом. Вдруг запястье полоснуло холодом, Алек одернул руку, но впившиеся в кожу когти вонзились глубже: Лайтвуд охнул. Последнее, что увидел Алек — острые клыки и ползущую по артериям тягучую мглу. И Магнуса Бейна, отворачивающегося к нему спиной.