Ashes and dust

      Сначала Алек ничего не почувствовал; казалось, ничего и не поменялось вовсе — ночь оставалась все такой же темной, ветер не менял своего направления, и вдали, за тонкой проседью колючих веток, неизменно светила желтая луна. Алеку бы впору начать молиться, но каждый сумеречный охотник знает с детства: Бога давно нет — есть только ангелы, да и тем плевать.       Это случилось мгновенно: то ли в воздухе вдруг совсем не осталось кислорода, то ли Алек к двадцати двум годам совсем разучился дышать. Ноги его подкосились, руки сами как-то потянулись к земле, и рот его наполнился горячей соленой кровью, оставшейся в полусухих жилах. Его боль, как и любая другая боль, вспыхнула в один краткий миг, как маленький огонек на краю фитилька, ударила между пятым и шестым ребрами и разрослась в небывалых размеров пожар. Спустя пару минут, если бы Алек был способен на разборчивую речь, он бы непременно сказал, что нет на его теле ни одного живого места.       Ночь. Алек не видел ничего, кроме нее и ее редких звездных всплесков на полузаброшенном небе. Если бы Алек мог чуять хоть что-то, кроме вкуса собственной крови, он бы непременно сказал вам, тьма вокруг — как одно из самых главных чудес света — пахнет сладкой ватой и духами Магнуса Бейна. Смерть всегда испокон веков и дальше по наклонной принимает самое сладкое, самое любимое лицо.       Если бы Алека спросили, каково это — умирать, он бы ответил, что это словно целовать погасшее небо, опутанное проводами и антенными штырями небоскребов. Вперемешку с собственной кровью и звездной пылью. Алек чувствовал, не понимал: как капилляры единой сетью вдруг взорвались, расцветая уродливыми бутонами, и стригущими мириадами замолчали, повиснув в воздухе. Тело Лайтвуда стало таким легким — пальцы дрогнули, губы сомкнулись: ни холода, ни ветра. Сердце заскакало, прокачивая в изорванные сосуды вакуум, затрепетало, с силой продавливая грудную клетку. На улице запахло полночью, опутывая запястья; Алек выдохнул, и легкие, пропитанные кровью и остановившимся сердцебиением, сжались. Не было ни мыслей, ни тугого ободка возле шеи: умирать — плевое дело. Яд растекался, полз к самому сердцу, довольно урча, и ласково, почти как объятие, сдавил клапаны, как горькая смола, въелся до самой сути.       Смерть, сбросив белесую маску с разводами смога, затопталась на месте и протянула корявые пальцы к губам, растирая городскую пыль. Алек чувствовал, был уверен, как она, добродушно улыбаясь и прижимая к отверстию, где раньше было сердце, подняла на руки и убаюкала, как ребенка. Город не принял его — выплюнул, давясь горечью, но, если бы Лайтвуда спросили о лучшем, что здесь случилось, он бы непременно ответил: поцелуй у смерти. И впервые он не думал о губах Магнуса.

***

      Джейс плакал: ноги его подкосились, глаза поблекли, в пальцы забралась агония. Вокруг шел дождь, обходя только то место, где сидел Джейс. Понять, где он, было не в его силах. Его привычное надменное выражение треснуло, расползлось, обнажив, кого-то принципиально нового, обожженного кислотой, лишенного панциря. Джейс не плакал, рыдал: темно-алые белки его глаз болезненно забегали по кругу, казалось, еще чуть-чуть, и закапает кровь. Прикоснувшись к шее, Джейс затих. В двадцать два лишиться брата — устать сердцем. В двадцать два сердцу так просто не бывает. Ровно через полчаса он перестал всхлипывать, через час — вжался намертво во влажную грязь, и только через полтора, прихрамывая, его нашла Изабель. Мокрые волосы ее выглядели несуразно, комично, но Джейс словно не видел ее: сотканное из тончайшего батиста небо глядело ему во все глаза, изредка потряхивая фосфорирующими звездами. Они жгли лицо и будто становились еще тусклее, роняя воск света на лицо. Джейс отвернулся, зажав грязным рукавом лицо. Изабель, растерявшая весь лоск, уткнулась коленями в землю; губы ее дрогнули, из горла вырвался шипящий свист. — Я искала тебя. Джейс скривился, с оскалом, с болью, надеясь спрятать ее сочащуюся из глаз: Изабель мягко отвела его руку в сторону и часто-часто заморгала, предчувствуя кончиками пальцев надвигающуюся беду. — Алек умер, — голос Джейса засипел, надломился на два зигзага и взрезал горло. Надежда разбилась, медленно паря: небо покрылось дырами, и она, цепляясь за жалкие обрывки, упала, вереща и ломая шейные позвонки. Изабель дернулась и прикоснулась к руне парабатаев у Джейса; тот же самый пепел размазала по губам Александра Лайтвуда смерть.

***

      Где-то в новой квартире, в самом тихом районе Нью-Йорка, объятый черными занавесками, стоял Магнус. Искромсанное на пять частей небо давило своими снопами на виски — впервые за двадцать лет Бейну нестерпимо захотелось закурить; с улицы пахло передержанным коньяком [хотя, по сути, он просто не мог быть таковым] и сладко-приторной выпечкой. Магнус приложился к бутылке, жадно глотая воду: руки его теперь нескончаемо искрились и полыхали, отдавая током где-то посередине груди. Лунный свет выжигал глаза и, подбираясь к подбородку, дышал в шею льдом. Казалось, все бы ничего, только ветер бешено рвался в окно, душа занавесками. Ночь сгущалась: ледяной синий, соприкасаясь с аспидной мостовой, устало шипел после дневного ультрафиолета. Магнус закурил. Дым тянулся вдоль запястий и, скручиваясь возле форточки, неохотно исчезал в сумеречной мгле. Магнус отчего-то вздрогнул и ощупал собственные локти: его губы сжались в одну неразделимую линию, он словно что-то почувствовал, что-то настолько неразличимое, что даже выронил сигарету из рук. Бейн знал, что происходит, не верил: стало вдруг душно, и кожу зажгло белесым пламенем. То горела не оболочка — сердце, Магнус схватился за него; еще секунда — вырвал бы, но ноги подкосились, и Бейн ударил грудью в подоконник. Вокруг все шептало о смерти, только вот Магнус не был знаком с ней. И почти никогда не видел дальше трех метров. На секунду темно-синий неба озарился молнией и, ощерившись, стал слепяще-красным. Умер Алек Лайтвуд.

***

      Шквал огня где-то погас, оставив горькую дымку. Алек устал бродить: но фитиль вновь зажегся уже неярко, слабо, с перебоями. Лайтвуд слепо протянул руки к кому-то во тьме — к смерти, как надеялся он, но то была не она: кто-то прямо над ухом шепнул неразборчиво и схватил за плечи, слишком резко и яро ударил в живот и трусливо отпрянул. Алек пошатнулся и упал на колени; наваждение заскрипело зубами и тлело тревогой. Мышцы его спеклись и превратились в мрамор, во рту застыла собственная каменная кровь. В желудке, сочащемся горечью, спиралями закружил голод, он пустил свои отростки глубоко, до самого горла — Алек закашлялся. Кто-то снова яростно замолотил его по ребрам и внезапно ударил в самое сердце. Резко, прекардиально, и Лайтвуд распахнул свои поблекшие глаза; в легкие хлынула земля. Алек тонул. Его руки, движимые то ли голодом, то ли фантазией, забарахтались, раздирая почву в стороны. Тело Алека треснуло, разошлось по швам на воздухе, он зачерпнул его ладонью, но и у того не было вкуса. Был голод, резавший сухие артерии. Звезды приветственно затряслись перед глазами. Алек поднялся на ноги и рухнул, завалившись на левый бок. Рядом кто-то сидел. Его улыбка резала взгляд. — Наконец-то. Что-то ты долго, Александр.